эфиром, йодом и карболкой. Повсюду, на походных кроватях и даже на полу, лежали раненые, многие из которых громко стонали. Шульца теснота и перспектива спать на полу не беспокоила, он спал и в худших условиях. Главное, здесь безопасно и ему окажут медицинскую помощь. Непривычное тепло в помещении и осознание того, что не надо никуда торопиться, не надо ничего бояться, расслабили, и Шульц уснул на соломенной подстилке в углу коридора.
Когда два санитара взяли сонного Шульца подмышки, чтобы уложить на носилки, он приподнялся и тут же со стоном упал на спину — так сильно болела согревшаяся раненая нога.
Санитары принесли Шульца к дверям, из которых другие санитары выносили окровавленный таз с ампутированными конечностями, а четыре солдата выносили ногами вперёд накрытое с головой тело — оптимизма эта встреча не прибавила.
К Шульцу подошёл человек в заляпанном кровью прорезиненном фартуке поверх когда-то белого халата. Стоявший сзади унтер-офицер медицинской службы обращался к нему «герр оберштабсарцт» (прим.: старший полковой врач). Унтер-офицер ножницами разрезал Шульцу штанину вместе с двумя подштанниками, освободил синюю, опухшую, как автомобильная камера, ногу.
— Москит! — потребовал у санитара инструмент.
Больно поковырявшись в ране щипчиками с острыми браншами и не найдя осколка, оберштабсарцт махнул рукой с видом «ничего страшного», велел сделать Шульцу какой-то укол и дал указание наложить на ногу гипсовую повязку.
Санитар протёр кожу вокруг раны салфеткой, смоченной вонючим раствором, забинтовал рану и сноровисто загипсовал до паха. На грудь Шульцу прицепили бирку с фамилией, временем и датой наложения повязки. Затем Шульца и нескольких транспортабельных раненых погрузили в санитарную машину и отвезли в госпиталь. Несколько дней он валялся в состоянии блаженного сна.
Неожиданно у Шульца подскочила температура. Несмотря на уколы, температура упрямо повышалась, Шульца накрыл бред. Он видел себя в ледяном гробу на дне глубокой ледяной могилы, на которую наползала ледяная глыба. Шульц кричал, дрожал то ли от страха, то ли от жуткого холода. Вдруг картины похорон его заживо в ледяной могиле исчезли, он услышал божественное пение ангелов: «Тихая ночь, святая ночь»… Рождественская песня доносилась из детства, когда он верил в чудо рождения Христа. Пение становилось громче, заполнило всё пространство. Шульц осторожно открыл глаза и с удивлением осматрелся.
Он лежал на покрытой белой простынёй полке санитарного поезда. Рядом стояла симпатичная белокурая медсестра в шапочке с красным крестом и ангельским голоском напевала рождественскую песню. Раненые подпевали ей хриплыми голосами. На огрубелых от морозного ветра лицах застыло детское умиление от сказочного праздника.
На столике купе стояла самодельная рождественская ёлочка. Горели крохотные свечи, язычки пламени подрагивали от стука колёс, отражались от полосок блестящего «дождя» и серебряной звезды на верхушке.
Рождество! Праздник рождения Иисуса Христа!
Но ритмичное постукивание вагонных колес сменилось угрожающим лязгом, болезненно отдававшемся в голове и в колене жестокой болью. Шульц зажимал уши руками, чтобы не слышать лязга… Не помогает! Ангел в образе медсестры пел где-то далеко: «О, радостное, священное, приносящее милость время Рождества»…
Она насмехается над его товарищами, которые в это якобы радостное время лежат в снежных норах ужасной русской земли, а жуткая, как вервольф (прим.: волк-оборотень) вьюга с воем носится над ними в поисках жертв, засыпает снегом и напевает песню смерти.
Шульца колотило от холода. Он видел вокруг себя скорбно склонившиеся тощие, как скелеты, фигуры в лохмотьях. У некоторых ступни обмотаны тряпьём, остальные стояли на снегу босиком. То одна, то другая фигура падала в снег, окрашивая его в красный цвет. Это его друзья. Шульц упал на колени, воздел руки вверх и взмолился: «Господи! Помоги мне и моим друзьям!». Небо озарилось яркой вспышкой, какие бывают при залпе нескольких орудий.
— Как я помогу вам, если вы убиваете братьев? — укорил страшный голос с небес.
— Мы убиваем врагов!
— Все люди братья. Только зверей ты можешь убивать — и то лишь ради пропитания.
— Но ведь даже Твои служители благословляли нас на войну и освящали наше оружие!
— Это не мои служители. Они служат вашим командирам. Как и ты.
— Я простой солдат, я обязан выполнять приказы командиров!
— Каждый человек имеет право волеизъявления.
— Если я не выполню приказ командира, меня расстреляют.
— Тяжелые испытания ждут того, кто отважится пойти своей дорогой.
— Что же мне делать?
— Ты с радостью шёл на войну, ты радовался, глядя, как ваши пулемёты перемалывают русские тела. Вы с радостью выполняли приказы командиров. Вы пролили слишком много крови. Но, возможно, смерть твоих товарищей не будет напрасной, а оставшиеся в живых поймут, что тот, кто проливает чужую кровь, обязательно прольёт свою.
— Значит, мы должны умереть?
Нет ответа.
К горячему, залитому потом лбу Шульца мягко прижалась прохладная рука, нежный голос успокаивал его. Шульц с трудом открыл глаза и увидел симпатичную медсестру. Она вложила ему в рот таблетку, дала воды. Шульц в изнеможении откинулся на подушку и крепко уснул.
Через два дня Шульц пришёл в себя. У изголовья лежал пакет с рождественскими подарками. Первое, что почувствовал Шульц — запах хороших сигарет. Покопался в пакете — там на самом деле, кроме сладостей и банки консервов, лежали сигареты. С удовольствием закурил. Ощущение удовольствия от жизни — признак того, что дело пошло на поправку.
— Привет, разведчик! — улыбнулся Шульцу и помахал здоровой рукой сосед с полки напротив.
— Я не разведчик, я окопник, — возразил Шульц, наслаждаясь сигаретой.
— Ты был на нейтральной полосе между этим светом и тем — и благополучно вернулся. Значит, ты разведчик.
Шульц улыбнулся и покосился на загипсованную руку соседа, которую тот держал на отлёте, как крыло.
— «Штука», — заметил взгляд сосед. — Как крыло пикировщика. Перелом плеча у меня. Ничего страшного, срастётся! У моего отца столярная мастерская. Думаю заняться расширением мастерской. Налажу сотрудничество с крупными строительными фирмами: окна, двери…
«Фантазер или контуженый, — подумал Шульц. — Какая, к чёрту, столярная мастерская? Перелом срастётся за пару месяцев, а там снова фронт».
— Для тебя война закончилась, — с завистью проговорил сосед с нижней полки, обращаясь к «столяру». — А мне после выздоровления придётся вернуться на фронт.
— Как говорят военные сводки для населения, война — это сплошные подвиги готовых на любые жертвы во имя фюрера и фатерланда немецких солдат, — со злостью проговорил раненый с забинтованным глазом. — Наш подвиг заключается в том, что мы чуть не замёрзли без зимнего обмундирования, чуть не сдохли от голода и чуть не попали в плен к ивану, потому что проклятой русской зимой у нас замёрзли автоматы, пулемёты, пушки и танки, тыловые службы не смогли доставить на передовую бензин и продовольствие, а генералы-интенданты не запланировали обеспечить нас тёплым обмундированием.
— Лучше застрелиться, чем сдаться ивану, — буркнул кто-то.
— Чтобы застрелиться, нужно мужество.
— Мужество? Больше мужества требуется, чтобы остаться живым. Даже в плену. Плен хуже смерти.
Сосед напротив Шульца вдруг охнул с подвыванием, его лицо исказила гримаса боли, он сел, растирая здоровой рукой колено. На его губах появилась виноватая улыбка.
— Такое ощущение, что пальцы на ноге скрутила судорога. Хотя свою ногу я оставил в России почти месяц назад. Доктор говорит, это фантомные боли.
Теперь Шульц понял слова раненого о планах расширения отцовской столярной мастерской. Да, для него война действительно закончилась. Молодец парень: ногу потерял, но строит планы на будущее. Много ли солдат вермахта могут жить с таким оптимизмом, зная, что всю оставшуюся жизнь они будут прыгать на одной ноге.
Раненый под Шульцем начал всхлипывать и охать. Сосед напротив выругался:
— Достал ты уже своим хрюканьем!
К всхлипываниям добавились стоны.
— Что с ним? — спросил Шульц соседа напротив.
— Ерунда. Ранение мягких тканей. Земляк мог бы помолчать из уважения к тем, у кого ранения тяжелее, и которые не стонут, как он.
Сосед безнадёжно отмахнулся, вытащил из-под подушки длинную палочку, засунул её под гипсовый панцирь и с наслаждением почесался.
Шульц попросил у него палочку, чтобы самому успокоить зуд под гипсом, который причиняли расплодившиеся вши.
В купе зашла светловолосая медсестра. Плакса застонал громче:
— Я не могу больше терпеть эту мучительную боль! — зарыдал он. — Дайте обезболивающую таблетку!
— Возьми себя в руки, парень! — укорила плаксу медсестра. — Ты знаешь, что оберштабсарцт не разрешает раздавать обезболивающие таблетки без назначения.
— Моим мучениям нет предела! — стонал плакса.
Сестра покачала головой, недовольно вздохнула, достала из кармана халата стеклянную баночку с закручивающейся крышкой, дала плаксе две таблетки:
— Одну выпьешь сейчас, а одну ближе к утру, чтобы стонами не будить товарищей.
Выходя из купе, сестра подмигнула раненым.
Плакса с удовлетворением бросил обе таблетки в рот и скоро заснул.
Сосед напротив прошептал Шульцу:
— Этот парень внушил себе, что у него жуткие боли. А ведь сестра дала ему таблетки от кашля.
Шульц пошарил рукой под матрацем, куда он положил пачку сигарет, и нащупал какие-то листки. Вытащил.
«Моя любимая Габриэла, — начинался текст, написанный неровным почерком, каким пишут в неприспособленных условиях. — Это письмо военная цензура не пропустит, поэтому я шлю его с раненым земляком. Ты писала, что самолёты иванов прорвались к вам и бомбили город. Я уверен: такого больше не повторится. Гражданское население, невинные немецкие мужчины, женщины и дети погибли в результате варварской атаки государства-хищника. Ужасно, что наш прекрасный город стал жертвой жестокой бомбёжки, что культурные и материальные ценности уничтожены дикарями, что преступные методы ведения войны, воздушный террор иванов, причинили вам страдания… Русские свиньи... Как я их ненавижу! Мы на Восточном фронте защищаем вас и нашу Родину. Все солдаты Германии сражаются за Родину. Мы мечтаем о нашей победе и скорейшем воцарении мира.
Сегодня я видел русских беженцев. Дети, женщины, старики, плохо одетые, на холоде. Мрачные, злые глаза без слёз. Слезы не свойственны русскому характеру. От этих сверлящих, молчаливо ненавидящих взглядов, муторно на душе. Это глаза врагов, мне их не жаль. Фюрер правильно сказал, что нельзя допускать ни малейшего сочувствия к этому народу.
Русские принадлежат к какой-то ужасной породе людей. В их фанатичном сопротивлении есть что-то дьявольское. Злобные красноармейцы походят на зверей. В бою они, как стая голодных волков, не знают жалости. Однажды мне довелось охранять русских пленных в строении, похожем на свинарник. Мне надо было войти к ним. В настоящем свинарнике животные содержатся в большей чистоте, чем эти люди. Я вдохнул воздух, меня едва не стошнило — воздух был пропитан смрадом и агрессией. Я предпочёл бы умереть от стыда,
