видел, что хефтлинг далеко не скотина, а человек, ничем от него не отличающийся. И он жестокими побоями с настойчивостью садиста пытался выбить из хефтлинга то человеческое, что их уравнивало.
Слышались резкие щелчки, мучительный стон, истеричный плач. Леший, двигаясь по блоку, работал хлыстом.
Сёмка вздрогнул, как от озноба.
— Раздеться догола! Построиться у стены! — закричали штубовые и кинулись выгонять хефтлингов с нар. — Построиться у стены! Осмотр на вшивость!
Удары кулаками в лицо, в грудь, в живот, пинки, угрожающие выкрики. Новоприбывшие одежду ещё не получили, кинулись к стене первыми.
Грязно-серые тела плотно прижались спинами к стене. Ладони вытянуты вдоль тел. Головы напряженно откинуты назад,чуть повёрнуты в сторону. Лагерный закон: хефтлинг не может смотреть в глаза надзирателю.
— Ладони прижать к стене! Замри! Кожаные мешки с костями…
Прижали. Замерли. Любое шевеление — повод для удара.
Леший улыбается, похлопывает хлыстом по голенищу, стоит у начала шеренги.
Окаменела шеренга голых узников с торчащими ребрами, впалыми животами, ниже которых сучками торчат или безвольно висят половые члены.
Что на этот раз придумал Леший? Как будет бить? А в том, что будет бить, никто не сомневался. Вопрос только — просто бить или с примудростями.
По праву хозяина, Леший бьёт первым. Резкое жужжание хлыста… Мимо!
— Ein! — радостно восклицают приятели Лешего.
Леший шагает к следующему заключённому… Жужжание хлыста… Мимо!
— Zwei! — радуются приятели Лешего. Блоковый и штубовые свои эмоции придерживают: радоваться промахам начальника себе дороже.
Жужжание хлыста заканчивается воплем заключённого.
Вот в чём соревнуются Леший и его приятели: попасть хлыстом по члену.
Заключённый пытается сдержать стон, но стоит, распластавшись по стене: если он упадёт, его забьют до смерти за непослушание. Из рассечённого органа струится кровь.
Приятели поздравляют Лешего с удачным попаданием.
Глаза заключённых, перед которыми стоит Леший, закрыты — так легче перенести удар. Но самое страшное, самое мучительное в экзекуции — ожидание удара. Ожидание удара — это пытка нервов. Любой срыв — смертельный приговор.
Сделав пять попыток, Леший уступает место приятелю.
На счастье истязаемых, садисты придерживаются правила — на каждого пленного только один взмах. Чаще попытки оканчиваются промахами. Реже — попаданием по животу и тазу. Иногда — точное попадание, которое сопровождается воплем пленного и восторженными криками истязателей. Любое попадание рассекает тело. При попадании по мошонке заключённый падает без сознания.
Сёмка вздрагивает от каждого жужжания хлыста, замирает при каждом вопле заключённого. Скоро его очередь…
Резкий стон сквозь стиснутые зубы… Торжествующий возглас блокфюрера:
— Drei! Sehr gut! (прим.: Три! Очень хорошо!)
Хлопок… Глухой стон. Всхлипывания и рыдания не умолкают даже после свирепых окриков штубовых.
Сёмке повезло. Хлыст, стрельнув, не задел его тела.
***
Начальником лагеря служил унтер-офицер Шварц, которого пленные называли Головастиком: бочкообразная грудная клетка, непропорционально большая голова и короткие кривые ноги. Пленных избивал за малейшую провинность. «Русски нихт работа!»,— приговаривал Шварц во время побоев.
Нет, он не злой. Он почтенный бюргер, который знает, как надо. Он бьет, но сугубо по службе, в воспитательных целях. Бить просто так ему бы и в голову не пришло. Это был бы непорядок. Порядок нарушился после Великой войны (прим.: после Первой мировой), когда Германия осталась без кайзера, когда деньги превратились в туалетную бумагу. В «Майн кампф» написано, кто виноват в непорядке, разросшемся до хаоса. Нет, впредь ничего не должно меняться, и поэтому будет тысячелетний Рейх и единая Европа без путаницы с множеством стран. С географической картой, на которой всё единообразно коричневое.
Злобствовали блоковые и штубовые, назначенные из пленных. Штубовый Мирон Афонин, бывший повозочный, команды отдавал только матом и подкреплял мат ударами палки. Требовал, чтобы его команды исполнялись за «цвай секунд», демонстративно отслеживая исполнение по наручным часам, которыми он очень гордился. Однажды Афонин не явился на утреннюю поверку.
— Где штубовый? — спросил комендант у старосты лагеря.
— Спит в блоке.
Комендант послал вахмана в блок, чтобы тот немедленно привел Мирона.
— Ист капут,— вернувшись, доложил вахман.
Все понимали, что слишком усердного штубового придушили.
Тело поместили в морг-карцер. Прибывшие на следующий день для расследования инцидента два эсэсовца вместо трупа обнаружили «крысиный огрызок».
Пленных выстроили на плацу вокруг наскоро построенной виселицы, рядом с которой стояли трое пленных. Они не были причастны к убийству Мирона, их приговорили к повешению, как случайных заложников.
Два эсэсовца разговаривали невдалеке от виселицы:
— Я вызвался их повесить. Вешать — это искусство. Как сказал рейхсминистр Геринг, быть палачом — почетная обязанность. Пошли, нельзя заставлять приговорённых долго ждать, мы ведь не варвары.
Перед повешением комендант пригрозил, что в случае повторения подобного нарушения расстреляют каждого десятого.
***
В четыре утра, задолго до рассвета, блоку объявили построение. Слышались злобные выкрики и ругань на русском и немецком языках. Гулко хлопали удары, вскрикивали пленные, лаяли собаки. На улице стояла отвратительная погода: сильнейший ветер, дождь. Пленные сбились толпой на месте построения. От завихрений ветра между бараками холодный дождь хлестал со всех сторон. От холода тела деревенели.
Вахманы, блоковые «волки» и «шакалы» старались ускорить построение пинками, ударами палок и зуботычинами. Это лишь усиливало суматоху: пленные шарахались в стороны, падали, мешали ряды, охранники зверели ещё больше.
Наконец, построили. Штубовые проверили полноту шеренг и колонн по «комнатам», доложили блоковым. Блоковые посчитали ряды и колонны, доложили старосте лагеря. Староста с блоковыми долго складывали цифры, сопоставляли со списками.
Под надзором «волков» и «шакалов», вооружённых палками, замерев, стояли больше часа. Дождь прекратился, промокшие до нитки пленные без движения окоченели. Упавших «волки» проверяли на «недееспособность» ударами палок и пинками. Штубовые «шакалы» оттаскивали умерших и полуживых в сторону, для отправки «в яму», где сжигали трупы.
Наконец, староста объявил, что свой хлеб пленные должны зарабатывать усердным трудом на благо Великого Рейха. Поэтому наиболее сильные хефтлинги будут отправлены на работы.
Вывели за лагерь, на прилегающее к колючему ограждению болотистое поле, на котором шевелилось множество полосатых фигур. По щиколотки и по колени в грязи, с посеревшими лицами, шатающиеся от слабости каторжане ломами и лопатами копали канавы для отвода воды. Кое-где в грязи лежали недвижимые тела. Все знали, что надсмотрщики позволяют лежать только трупам.
К новоприбывшим подошли крепкие заключенные с жёлтыми повязками на рукавах. Ими командовал мрачный мужчина в сапогах и чёрном мундире без знаков различия. На нарукавной повязке крупными буквами было написано: «Обер-капо». На левой стороне кителя пришит «винкель» (прим.: треугольник) зелёного цвета, которым отмечали уголовников.
Новоприбывших разделили на группы. Каждую группу к месту работы повёл заключенный с повязкой на рукаве, удостоверявшей, что он «форарбайтер» — старший по работам.
Форарбайтер вручил Сёмке лопату и указал, где копать траншею.
Оперевшись на лопату, Сёмка смотрел на работавших рядом заключенных. Замученные, с землистыми лицами, в глазах безысходность и обреченность, они едва двигались. Живые трупы.
Ударом палки форарбайтер вывёл Сёмку из задумчивости:
— Работай, скотина!
Сёмка принялся торопливо кидать лопатой грязь.
Несколько раз он встречался взглядом с пленным, который копал канаву в нескольких метрах от него. Когда форарбайтер отошёл, сосед негромко проговорил:
— Не торопись. Береги силы. Ни стоять, ни сидеть тебе не позволят. Больше делай вид, что работаешь. Иначе упадёшь.
Наклонившись, Сёмка огляделся. Да, пленные в основном делали вид, что работают: втыкали лопаты в грязь и вытаскивали их. Наверх выбрасывали комки на кончиках лопат.
В обеденный перерыв пленные получили по миске полупустой баланды.
Возвратились в лагерь, когда солнце село. Вымотавшиеся за день, брели очень медленно, вели под руки товарищей, которые не могли передвигаться сами, тащили потерявших сознание, несли умерших и забитых надсмотрщиками.
Утром снова на работу. Те, кто не смог подняться и остался в блоке, днём были «актированы» и «получили свободу», улетев в синее небо чёрным дымом.
***
Сёмка ощущал себя вещью, одной из многих, которую грузят, перевозят, используют, а когда вещь износится, её спишут и сожгут за ненадобностью. Иногда он чувствовал себя бессловесной и бесполезной скотиной, которую можно бить и морить голодом. У него возникло желание обособиться от запуганного человеческого стада и сдохнуть в одиночку. Но, если сдохнуть, то лучше последним. Пережив всех. Выжить, даже за счёт других. Голодная лагерная жизнь приглушила голос совести. Совесть сдохла, а место, где она была, заросло плесенью.
***
Сёмка научился работать с минимальным расходом сил. На ошибках товарищей, на их крови и смертях научился избегать побоев. А били пленных по любому поводу и без повода. Били эсэсовцы, капо, форарбайтеры, надсмотрщики. Били за то, что плохо работаешь, за то, что замер от усталости, за то, что помог избитому или упавшему товарищу, за то, что зло посмотрел на истязателей, за то, что просто попался под руку.
Перед возвращением в лагерь вахманы обнаружили двух пленных с разрубленными лопатами головами. Это были предатели, за дополнительный кусок хлеба и миску баланды сдававшие немцам скрывавшихся командиров и тех, кто неосторожно заговорил о побеге.
Четырёх пленных из этой бригады повесили для острастки, остальных рассортировали по разным лагерям. Сёмку эшелоном вместе с другими пленными отправили в дулаг IIIС (прим.: Durchgangslager — пересыльный лагерь). Точнее, в его филиал под литером «В», где проходила сортировка: тех, кто поживее, оставляли для работы, доходяг пускали на удобрения.
= 7 =
Партия новоприбывших шла по лагерной улице филиала «В» дулага IIIС.
Прошли мимо десятка измождённых человекоподобных существ, выглаживавших лагерную дорогу тяжёлым бетонным катком. Грязные, худые, как скелеты, глаза запали в глазницы. Головы стрижены наголо, уши торчат, обувь велика. Тащили безмерный груз, едва переставляя ноги, как вялые зимние мухи между оконными рамами…
Уличная дорога идеально ровная. Каток катали для того, чтобы… чтобы он не стоял без дела.
Каток тяжеленный, его тащить бы трём-четырём лошадям. Но лошадей прекрасно заменяли хефтлинги. Вокруг суетились капо, осыпали «тягловую скотину» бранью и побоями. За катком брели десятка полтора резервных пленных. Когда у катка кто-то падал от усталости или замертво, его менял запасной.
Ни один не посмотрел на новоприбывших, когда партия проходила мимо. У всех невидящие безучастные глаза, бескровные губы,
