олицетворение дьявола! Помилуй дьявола, и Бог тебя накажет. Да и… Наш лагерь — лучшее доказательство того, что Бога нет.
— Бог есть, — тихо, но уверенно проговорил Мирон.
— Значит, ему больше не интересен мир, который он создал. Дьявол тем миром правит.
— Есть же и среди немцев хорошие люди, — с надеждой чуть слышно выговорил Мирон.
— Может и есть. И хорошие, и плохие среди немцев есть… Но все поганое дело сообща делают.
— Не попадайся на глаза персоналу, — советовал Батя. — В лучшем случае тебя изобьют. А бьют за всё. За то, что выпил воды не вовремя, получишь двадцать пять ударов палкой. Столько же за грязные ноги или за то, что одежда не в порядке. А она всегда не в порядке. Бьют, если на ногах нет башмаков. А их крадут по ночам. Бьют, если обратишься к блоковому или штубовому, забыв сказать «герр». Бьют, если твое лицо не понравится начальству. Бьют тех, кто вылизывает миски — «грязную свинью» учат приличным манерам. А те, кто не вылизывает, получают за неряшливость. Бьют палками по спине, по ногам — если хотят поиздеваться. Бьют по голове, если хотят убить. Убить хефтлинга — для персонала обыденность.
— Не доверяй эсэсовцам — эсэсовец не может быть хорошим, — добавил Митька. — Дружески похвастает: мол, из дому получил гостинцы. О детях с теплотой в голосе расскажет, о своей фрау — с любовью. Вытащит семейную фотокарточку, покажет: «Майне фамилие». Может даже прослезиться от тоски по дому. Но, получив приказ, тут же с усердием выдаст тебе двадцать пять палочных ударов. Немец страшен тем, что он послушный исполнитель. А среди бывших фронтовиков попадаются сущие звери. Бьют, сволочи, чем ни попадя, мстят за мучения на Восточном фронте. До смерти забивают.
— Был у нас случай, — кивнул Антон, соглашаясь с Митькой. — Пленные пожаловались эсэсовцу на отвратительную еду. Он посочувствовал и обещал принести бутерброды. И на самом деле принёс! Только хлеб намазал дерьмом. Пленные очистили немного хлеб от дерьма и съели. А эсэсовец с любопытством наблюдал, как «унтерменши» едят хлеб, который он намазал экскрементами.
— Знал я эсэсовского офицера… — добавил Батя. — Молодой, красивый, элегантный, как все эсэсовцы, в безукоризненном мундире и идеально начищенных сапогах. Вежливый. Однажды бродячий котёнок залез под проволоку ограждения, которая находилась под током. Этот интеллигентный офицер, который наслаждался музыкой Вагнера и ругал Гитлера за то, что тот запретил поэта Гейне за еврейские корни, слазил под проволоку и спас котёнка!
Батя развёл руками, и сделал гримасу: вот, мол, какой хороший!
— Немцы по природе сентиментальны. Это они сами про себя так говорят. Все народы, мол, сентиментальны, но мы, немцы, в особенности.
Батя невесело усмехнулся.
— У него были глаза истинного психопата: белесые, мёртвые, расчётливые, ничего не выражающие. Взгляд холодный, неподвижный, как у человека, который может забирать невинные жизни, не испытывая при этом раскаяния. Моргал очень редко, поэтому глядел на мир, как оса, собирающаяся ужалить. Губы — горизонтальная складка, которая механически удлинялась, когда он делал вид, что улыбается. Мог ударить без всякой причины. Его боялись даже подчиненные ему эсэсовцы. «Ну-ка, посмотрим, — сказал тот сентиментальный эсэсовец, переодетый в человека, однажды на перекличке, — как вы выполняете приказы администрации». Приказал нескольким пленникам стать лицом к забору из колючей проволоки и скомандовал: «Шагом… марш!». Пленники строевым шагом пошли к колючке. Как только дошли до забора, охранники с вышек, согласно уставу караульной службы, расстреляли их.
«Молодцы, — похвалил пленных фашист. — Знаете, как нужно повиноваться приказам. А теперь — на колени!». Все встали на колени. Фашист приказал повторять за ним: «Мы грязные русские свиньи… Которых надо уничтожить… Чтобы освободить жизненное пространство для арийцев… Завтра воскресенье, мы обойдемся без еды… Потому что в воскресенье мы не работаем... А по советским законам… Кто не работает, тот не ест».
Батя горько усмехнулся, качнул головой.
— Пленные скандировали это каждую субботу, и по воскресеньям нас не кормили.
Батя стукнул кулаком по нарам.
— После декламации фашист заставлял нас делать приседания с заложенными за головы руками: «Айн, цвай, драй…». Оздоравливающая гимнастика, как он говорил. Сделает изголодавшийся доходяга пять приседаний, а на шестом упадёт. И пошли в ход дубинка с хлыстом… Если упавший не встанет — его в крематорий, за неподчинение властям.
Батя замолчал. Остальные тоже молчали. Каждый мог рассказать о жестокостях фашистов. Потому что эта жестокость была не случайным явлением отдельных людей, а обычным поведением солдат и офицеров вермахта и СС, арийцев.
— Даст Бог… — тихо, словно в раздумье, проговорил верующий Мирон, лежавший дальше всех от Бати, — даст Бог, переживём. Бог всё видит: и злодейства фашистов, и наши мучения. Их накажет, нам поможет.
— Бог всё видит?! — возмутился лежавший рядом с ним Иван. — Если твой бог всё видит, то он тот ещё садист. И где же он, твой садистский Бог? В газовых камерах? В крематории? В ямах с горами трупов, которые фашисты утаптывают тракторами? Твой бог, наверное, не знает, что такое «эсэсовский квадрат», когда эсэсовцы всаживают в живот жертвы четыре пули, — Иван ткнул пальцем четыре раза в углы своего живота, — чтобы человек не умер сразу, а подыхал долго и мучительно. Может, твой садистский бог наслаждается, когда смотрит, как надзиратель бьёт и топчет пленного так, что голова у несчастного превращается в кровавый кусок мяса? Почему твой бог не накажет фашиста, который поманит ребенка конфетой, попросит его открыть рот, и вместо конфеты, на глазах у матери, суёт ребёнку в рот горящую сигарету? Вот что я тебе посоветую, боголюбец… Всегда носи с собой яд. Если встретишь «всевидящего», дай ему яду.
— Господь мудр и всеведущ, — упорствовал Мирон. — Он слишком велик, и нам не дано постичь промысел Его. Мы должны верить, а не понимать. Не спрашивай Господа, почему Он взял жизнь у одного, а другому оставил. Господь промолчит. И только когда мы станем прахом, придет и скажет…
— Станем прахом… Сожгут тебя в печке — и станешь ты… золой, — усмехнулся Иван. — Ты, конечно, обнадёжил нас встречей с твоим богом… А всё равно, смерть — страшная штука.
— Смерть страшна, когда её ждёшь, — возразил Батя. — Да никто, познав её, не рассказал, какова она на самом деле. Если сильно хочешь жить, обязательно сможешь выжить.
— Я под Смоленском воевал, — мрачно проговорил Кузьма, сосед Бати. — Рассказывали… Фашисты взяли беременную женщину и её дочь-подростка по подозрению в помощи партизанам. Мать привязали к дереву, а дочь заставили рыть могилу. Потом надругались над девочкой на глазах у матери. Беременной вспороли живот, достали ребёнка и бросили в яму. Туда же кинули мать и девочку. Засыпали землёй, когда они были ещё живы.
— Я сам видел в лагере, как маленьких детишек живьём бросали на горящие штабеля брёвен, — едва слышно проговорил Фёдор.
— Однажды в наш лагерь прибыл эшелон с пленными, — рассказал Батя. — Пленные ехали в теплушках для скота, без пищи и воды. В эшелон погрузили человек девятьсот, по дороге умерла треть. Когда теплушки открыли, даже парни из «мор-экспресса» шарахнулись в сторону от зловония нечистот и разлагавшихся трупов. Живых трудно было отличить от мёртвых. Бессознательных выбрасывали из вагонов и вместе с мёртвыми грузили на «мор-экспресс» (прим.: телега для транспортировки трупов, которую возили пленные). Всех сожгли. Живые еле передвигали ноги. Движущиеся скелеты с ввалившимися, неживыми глазами. Сидели и умирали. Шли и умирали. Умирали, когда их раздевали и мыли из брандспойта. Умирали, когда получали одежду. Умирали по пути в блок.
— Вот и мы, — Фёдор безнадёжно шевельнул рукой, — за ними…
— Нельзя обрекать себя на поражение ещё до начала игры, — Батя встряхнул кулаком.
— Начало игры у нас было двадцать второго июня…
— Каждый день с утра у нас — начало игры! Каждая встреча с ними, — Батя резко указал в проход, — новая игра. И мы обязаны каждую игру выигрывать!
— Страшно... — прошептал Сёмка. — Разве может сердце такое выдержать? Может, не надо о таком вспоминать?
— Ни одно сердце не выдержит, если каждая рана, утрата или обида, нанесённая человеку, всю жизнь вызывала бы страдание. Но все раны, физические и моральные, заживают и рубцуются временем, притупляется боль потерь, стыд унижений, горечь обид. Но нельзя забывать ни о подвигах, ни о злодействах прошлого. Нельзя прощать прошлому ни подлости, ни жестокости лишь потому, что эти жестокости и подлости случились когда-то. Нельзя допустить, чтобы люди забыли о погибших в мучениях людей. Молодое поколение должно знать кровавую правду. Уберечь молодёжь от знакомства со злодеяниями истории, значит подвергнуть молодёжь опасности морального растления и возвращения массовых убийств «недочеловеков низших рас» по указке новых фюреров руками новых нацистов из новой богоизбранной высшей расы. О таком не надо забывать. Нельзя забывать! О таком надо помнить и рассказывать. Такие воспоминания разжигают ненависть, а ненависть придаёт силы.
— Тогда у меня достаточно сил, — уверенно сказал Сёмка. — Всю жизнь, до смерти буду ненавидеть всё немецкое. И после смерти тоже.
— Сейчас время ненависти. Потом придёт время без ненависти. Но нельзя, чтобы наступило время без памяти.
— Пройдёт время, люди забудут злое, — смиренно проговорил Мирон. — Время стирает в памяти людей злое.
— Даже века не стирают позора наций! — категорично возразил Батя.
— До времени без ненависти ещё дожить надо… — тяжело вздохнув, буркнул Сёмка. — Только этим сволочам не нужны свидетели. Они покончат с нами раньше, чем кончится война.
— А ты доживи! — зло зашипел Батя. — Это твоя боевая задача здесь!
Сёмка помолчал и ушёл с тяжёлой темы на другую:
— Ну а вообще… Кто тут начальники, кого опасаться надо?
— Блокфюрер — руководитель блока — эсэсовец, — пояснил Батя. — Перед ним за порядком в блоках отвечают блокэльтэстеры — выслужившиеся заключенные. Капо — руководители работ — самые опасные сволочи для заключенных. В рабочих командах они суд и расправа.
— Можно отсюда бежать? — мрачно спросил Сёмка.
Батя усмехнулся.
— Из любой невозможной ситуации можно найти возможный выход. Но здесь возможного выхода я пока не видел. Были попытки… Все неудачные. Вокруг лагеря два ряда столбов с колючей проволокой под высоким напряжением. Расстояние между проволоками двадцать сантиметров. Прикосновение смертельно. С внутренней стороны предупреждающая проволока. В любого, кто подойдет к ней вплотную или перешагнет её охрана и любой находящийся поблизости эсэсман стреляют без предупреждения. Убьют и получат благодарность за предотвращение побега.
Батя помолчал и продолжил.
— А убивать здесь любят… Однажды перевозили куда-то доходяг, которые ходить уже не могли. На одну машину в кузов загрузили отца, а на другую сына, парня лет восемнадцати. Ну, отец и попросил эсэсовца, который надзирал за отправкой: «Герр офицер, положите нас с сыном вместе, чтобы мы умерли рядом». Офицер кивнул, достал из кармана перчатку,
