надел. Спросил: «Где твой сын?». Отец указал: «Вот тот, в такой-то одёжке». Офицер за ногу из кучи полутрупов выдернул сына, тот ударился головой об асфальт… И за ногу, как овечью тушку, зашвырнул в кузов к отцу. Весело рассмеялся: «Получай сына!».
— Война делает людей жестокими, — прошептал кто-то едва слышно.
— Война делает людей более жестокими, — сакцентировал Батя на слове «более». — А корень жестокости гнездится в человеке. Если душа человека не засеяна злом, зло из этого человека не прорастёт.
— Человеку свойственно заблуждаться, — отстаивал своё мнение боголюбец Мирон. — Вы ошибаетесь, если думаете, что люди делают свой выбор в пользу зла. Зло есть зло. Люди ошибочно принимают зло за благость, за счастье, к которому стремятся, и уверены в своей правоте по внутреннему убеждению. Все мы грешны. Даже у праведников наступает момент, когда они с сожалением вспоминают о вине, которое не успели выпить, и о девушках, которых не успели… полюбить.
— Все в этом мире меняется. Кроме ада. Только подумаешь, что достиг дна ада, а тебе сообщают, что в аду есть подвал. Был тут заместитель начальника лагеря… — рассказал Кузьма. — Лично «допрашивал» провинившихся. Привязывал к столбу и избивал. Много часов. Пока тело не превращалось в кровавое месиво. Бил по животу. А вахманы с интересом наблюдали, сколько протянет «крематорская собака». Иногда немцы приезжали в лагерь пьяной компанией. Вешали пленного и стреляли в него, соревновались в меткости.
— Немцы — страшная нация. Они воспитаны на послушании. Немец плакать будет, убивая, но приказ выполнит. Потому что это приказ начальника, который всегда умнее подчинённого. Это страшнее, чем садизм. Немцы убивают и избивают пленных по поводу и без повода, поэтому прячься в толпе. Не показывай ни страха, ни смелости. Твоё лицо должно быть безучастным. Ни тебя, ни меня невозможно убедить, что эти люди, — Батя обвёл вокруг рукой, — грязные животные. Но любой немец уверен, что мы — унтерменши, недочеловеки, паршивые животные, всего лишь способные разговаривать. Потому, что так сказал фюрер.
= 6 =
— Achtung! — закричал часовой у ворот.
— Achtung! — прокатилось по лагерю.
В лагерь вошел рапортфюрер (прим.: помощник лагерфюрера — начальника лагеря — по внутреннему порядку) оберштурмфюрер Боммель (прим.: в пехоте вермахта — оберлейтенант).
В плохо сидящем обмундировании он походил на деревенского дядюшку. Лицо широкое, бульдожье, щёки обвислые, глаза навыкат буравили подчинённых, подозревая всех в чём-то. Фигура нескладная, ноги короткие, широкие штанины гармошкой свисали на сапоги, рукава френча едва достигали запястий, открывая красные ручищи. От гордости за свою важность Боммель словно не помещался в своём френче, который едва сходился на животе и грозил лопнуть по швам.
Жирный подбородок и мощный затылок наползали на воротник. Дышал Боммель натужно, подмышки и плешь под фуражкой сильно потели. Изо рта торчала фарфоровая трубка, украшенная головой Мефистофеля.
В обязанности рапортфюрера входило поддержание порядка внутри лагеря, надзор за заключенными и наказание их. Начальник рапорта следил, чтобы никто не замыслил побег, докладывал начальнику лагеря о соблюдении внутреннего распорядка заключёнными и обслуживающим персоналом, а также о происшествиях внутри лагеря. Боммель назначал лагерное самоуправление — капо, блоковых и штубовых начальников, писарей, поваров. Обычно на эти должности попадали уголовники, которые командовали пленными с такой же жестокостью, как и рапортфюрер.
Рапортфюрер проводил утренние и вечерние поверки заключенных. По звону колокола, точнее — обрезка рельса, арестанты бегом выстраивались на аппельплац, делали «Stillgestanden!» (прим.: Смирно!) и «Mutzen ab». Начальники блоков докладывали Боммелю о личном составе. Процедура проверки называлась «Appel».
Утренние аппели проходили довольно быстро, вечерние обычно затягивались. Рапортфюрер любил, когда весь лагерь на полторы тысячи голосов слаженно пел немецкие песни. Слаженность получалась не всегда, поэтому «спевки» затягивались до полуночи, независимо от погоды.
Тридцатилетний Боммель выглядел старше своего возраста. Состарили его любовь к шнапсу и ненависть к подчинённым. За пристрастие к репрессивным мерам в отношении «подданных» и форму лица военнопленные звали его Бульдогом.
Ходил рапортфюрер сутулясь, будто отращивал горб. А, может, копировал походку сутулившегося Гитлера.
Тупой и малоразвитый, Боммель подростком вступил в нацистскую организацию, участвовал в еврейских погромах. До войны служил швейцаром в гостинице. С началом войны, как старый член партии, вступил в СС, начал с рядового охранника и дослужился до невероятного для него чина — оберштурмфюрера СС.
Услышав в рапортах старосты или блоковых о подозрительном или неподобающем поведении пленника, сам занимался допросами.
На допросе подозреваемому лучше было не запираться и признаться даже в тех грехах, в которых он грешен не был. Иначе Боммель забивал подозреваемого до полусмерти или до смерти. Порка сплетенной из проволоки и обмотанной резиной нагайкой, у Бульдога была единственным методом ведения следствия. Сознавшемуся Боммель назначал всыпать принародно пять, десять или двадцать пять плетей в назидание потенциальным нарушителям. Аванс, полученный во время следствия, в наказание не засчитывался.
Существовало средство избежать аванса и не признать себя виновным. С началом экзекуции надо было наложить в штаны.
Учуяв вонь, Боммель зажимал нос и орал:
— Во-он! Двадцать плетей!
Иногда начальник рапорта требовал от подследственного выдать сообщников. Стать предателем? Свои убьют. А если сообщников нет? Боммель запорет до смерти. Оставалось подложить свинью врагу, оговорить блоковое начальство.
Боммель вызывал на допрос мнимого сообщника из числа «шакалов» или «волков».
— Герр начальник, этот собачий выродок оклеветал меня! — возмущался мнимый сообщник.
— Оклеветал? — улыбался Боммель, изображая доверчивого дядюшку.
— Смею заверить, герр рапортфюрер, оклеветал, негодяй.
— Ну, тогда бери плеть и всыпь ему как следует.
Невинно оклеветанный горячо, искренне и со всем энтузиазмом порол клеветника, который ещё яростнее клеветал на врага.
— Так ты настаиваешь, что он всё же виноват, да ещё и зазря выпорол тебя? — изображая простодушие, сочувствовал клеветнику Боммель. — Тогда верни ему должок.
Клеветник от всей души «возвращал долг» мнимому сообщнику.
Боммель довольно хохотал, наблюдая за спектаклем.
— Забивать пленных до смерти… Не слишком ли это жестоко? — спросил как-то Боммеля фон Меллендорф, отвечавший за внешнюю охрану лагеря.
— Не думаю, что это жестоко, — пренебрежительно ответил Боммель. — Командование требует обходиться с пленными иванами максимально жёстко. И мне нравится этот приказ!
— Но законы войны призывают относиться с сочувствием к раненому противнику, а к пленным и мёртвым — с уважением.
— Только не к русским! Потому что иваны не умеют признавать поражение, не признают плен, а, сбежав, бандитствуют в тылу вермахта.
Когда лагерь только организовался, не было газовых камер и крематория, пленных умерщвляли расстрелами и закапывали в траншеях. Боммель ходил «контролировать процесс», и частенько участвовал в нём.
Однажды для ликвидации прибыла партия евреев тысяч в пятнадцать. Мужчины и женщины, старики и дети... Они знали, что их ждёт смерть. Некоторые оцепенели в недоумении, другие бились в истерике, молились, посылали проклятия на головы палачей.
Машины с евреями подъезжали к заранее выкопанной траншее, охранники с руганью выгоняли приговорённых из кузовов, помогая нерасторопным ударами прикладов.
— По сигналу вы подбегаете ко рву, прыгаете вниз, ложитесь лицом вниз, — объяснил переводчик.
И евреи послушно бежали, прыгали и ложились на трупы только что расстрелянных! Ложились в чётком порядке, а Боммель ходил по их спинам и стрелял из пистолета в головы. Он отвлекался только на то, чтобы отдать подчинённому разряженный и получить заряженный пистолет. Будь он одет в белый халат, походил бы на доктора, совершающего обход па¬циентов, которого младший персонал снаб¬жает необходимыми инструментами.
Одна из женщин остановилась на краю ямы. Она держала на руках ребенка лет трех, который истерично вопил: «Я хочу домой! Я хочу домой!». Боммель выстрелил в малыша прямо у матери на руках, но неудачно. Ребенок кричал и бился в агонии. Боммель выстрелил ещё раз.
Но обычно стреляли залпами из карабинов. Сгоняли пленных, как скот, ко рву, заполненному человеческими телами. Ставили у края и расстреливали. Расстрельная команда стояла метрах в десяти напротив. Их мундиры были забрызганы кровью.
Широким полукругом у ямы стояли солдаты из армейских подразделений, дислоцированных неподалеку. Некоторые наблюдали за происходящим, стоя в трусах и плавках, чтобы не терять время и загореть. С интересом комментировали происходящее. Кто-то фотографировал процесс. Желающие не только наблюдали за расстрелами, но и становились с карабинами в ряды расстрельной команды.
Обреченные люди кричали. Женщины, падая, заслоняли собой детей. Их приходилось добивать, шагая по лежащим вперемежку мёртвым и живым.
— Я знаю лёгкий способ отделить живых от мёртвых, — со смехом заявил эсэсман, который привёз любопытствующих сослуживцев на машине. — А вы не зевайте, добивайте их.
Эсэсман сбегал к машине, принёс канистру, расплескал бензин в траншее и бросил зажжённую спичку. Вскакивали охваченные огнём раненые, дети пытались уползти от огня. В них со смехом стреляли. Было весело.
Но чаще никто не проверял, есть ли живые среди расстреляных. По завершении акции бульдозеры присыпали траншеи землёй, несколько раз проезжали поверху, утрамбовывая трупы и землю. Тем не менее, бывало, из-под земли вылезали «недобитки». Чтобы подобного не случалось, за свежими захоронениями в течение суток наблюдали охранники и стреляли в те места, где наблюдали шевеление.
Для Боммеля мертвецы были скучны. Все одинаково неподвижны и безмолвны. Все исчезнут в земле или в печах крематория. Жизнь любого жителя Советского Союза для Боммеля не значила ничего. Он качественно выполнял свою работу — освобождал Lebensraum im Osten (прим.: жизненное пространство на Востоке) для арийцев.
Впрочем, Боммель не был лишён человеческих слабостей. Он «обслуживал» несколько вдов и солдаток в городке, помогал им продуктами. Своей семье, жившей в Баварии, слал посылки, да и сам отвозил жене и детям щедрые подарки — запасы лагеря для него были неисчерпаемы. Дома он был любящим отцом...
***
Осклабившись-улыбнувшись, словно зверь, увидевший лёгкую добычу, рапортфюрер наблюдал за старостой лагеря Бутко (прим.: староста — главный начальник самоуправления лагеря из числа заключённых), мчавшимся к нему со всех ног.
Бутко до войны служил учителем немецкого языка, а на говоривших по-немецки немцы смотрели благосклонно. Обязанности старосты Бутко выполнял со рвением, за что немцы его ценили.
Ранний приход рапортфюрера старосте не понравился. Что случилось? С какой стати Боммель с утра заявился в лагерь? Почему не подождал рапорта в
