комендатуре, как обычно?
Боммель остановился, давая старосте возможность проявить уважение: подбежать к нему, вытянуться в струнку, сорвать с головы кепку и хлопнуть ей по бедру.
— Выстроить на аппельплаце весь лагерь, — приказал рапортфюрер, пресекая попытку доклада старосты. — Даю десять минут сроку. И лагерный оркестр к браме (прим.: к главным воротам). Los!
— Что-нибудь случилось? — вырвалось у старосты. Спросил он, конечно, зря: лагерный оркестр исполнением «танго смерти» обычно сопровождал к виселице пойманного беглеца.
— Молчать! — рыкнул Боммель. — Девять минут!
— Так быстро не выйдет…
— Заткнись, ублюдок! — рявкнул Боммель.
— Слушаюсь, — выпалил староста и побежал к баракам. «Сволочь немецкая!», — подумал на бегу.
Ворвавшись в ближний барак, закричал:
— Ахтунг! На аппельплац! На аппельплац все до одного! Пять минут!
И помчался в первый барак, где «жил» руководитель лагерного оркестра.
Лагерные «старички» поняли, что староста не переполошил бы пленных зря, и бросились одеваться. Новички последовали их примеру.
— Вывести на аппельплац всех заключенных! Через пять минут чтоб стояли! Лос! — кричал староста.
Кто-то ударил в рельсу и хрипло заорал:
— Все на аппельплац! Все на аппельплац!
— Auf! Auf! — гавкали вахманы.
Ошалелые заключённые с остервенением рвали друг на друге одежду, оттаскивали, отпихивали один другого от груды башмаков.
В центре блока, на кирпичном возвышении стоял хохочущий вахман, рядом с ним ржали два капо (прим.: бригадиры из заключенных) с дубинками, хлопали ладонями себя по ляжкам.
— Через пять минут построиться на аппельплац!
Надзиратели ночью расшвыряли стоявшие рядами вдоль стен башмаки, а теперь потешались, наблюдая за сварой. Не успевшие за пять минут выскочить из блока будут жестоко избиты: вахманы гордились умением убивать дубинками одним ударом по затылку.
Остаться же без обуви смерти подобно: у истощённых заключённых голые ноги моментально сбивались, раны гноились и не заживали. Обезноживших и потерявших возможность работать «хефтлингов» отправляли в крематорий.
Сёмка Агафонов успел схватить пару башмаков и накрыл их животом. Башмаки от разных пар, но это неважно. На Сёмку наступали, его пинали, Сёмка терпел.
Но вот надзирателям потеха надоела, дубинки обрушились на костлявые спины. Заключенные с жалобными криками рассыпались во все стороны, кто с башмаками, а кто и без.
— Auf! Auf! Живо! Марш!
На ногах у Сёмки два разных башмака — хорошо, что левый и правый, в руке холодная картофелина, которую он вчера выменял на окурок, случайно подобранный у ног вахмана, за который схлопотал хорошего пинка, и положение у него лучше, чем у босых товарищей.
— Aufgehen zu funf! (прим.: выходи по пять!)
Лагерь, набитый полутора тысячами хефтлингов, кишел, как муравейник.
«Волки» (прим.: жаргонное название надзирателей — капо, штубовых, блоковых, вахманов) бегали вокруг человеческого стада, орудовали палками:
— Строиться!
Сёмка впился зубами в картофелину. Лучше съесть сейчас. Неизвестно, что будет потом.
— Ach-tung! — прорычал с хрипом староста, угрожающе растягивая слог «ах» и чуть ли не визжа от усердия на лающем «тунг». — Личный состав дулаг IIIС построен! — отрапортовал-прогавкал на немецком рапортфюреру, стоявшему в центре площади, по краям которой в пять рядов буквой «П» выстроились полторы тысячи заключённых.
Рапортфюрер вытащил из-за голенища кусок красного кабеля — гибкое переплетение стальных проволок в толстой резиновой изоляции. Прекрасная вещь: удобнее черенка от лопаты и эффективнее разного вида плёток. И бьёт наповал, если хорошо приложить к хефтлингу.
Рапортфюрер оглядел аппельплац, полный истощённых человекообразных, темнолицых существ.
За спиной рапортфюрера стояли унтер-офицеры блокфюреры и недовольный начальник охраны лагеря СС-гауптштурмфюрер барон фон Меллендорф: его подчинённые прошляпили побег заключённого, и он уже примерно наказал смену охраны, допустившую побег. А заключённого, которого рапортфюрер приказал повесить, Меллендорфу было жаль: бежать из ада естественно для человека. Рапортфюрер теперь напомнит начальнику лагеря о просчёте службы внешней охраны. Боммель не стеснялся подсидеть сослуживца и жаждал подняться выше барона.
Похлопывая кабелем по голенищу, рапортфюрер с интересом наблюдал, как от брамы (прим.: главные ворота) по лагерштрассе (прим.: главная лагерная улица) к аппельплац движется «мор-экспресс» — колымага, на которой за пределы лагеря в огромные рвы каждый день вывозили трупы, сжигать которые не успевал крематорий. Телегу тащили за оглобли и толкали сзади полтора десятка хефтлингов. На телеге, потехи ради, возвышалась будочка, наподобие тех, в каких прятались от непогоды часовые у шлагбаумов. Перед будочкой понуро стоял человек с покрытым кровоподтёками лицом и связанными за спиной руками.
За телегой шёл лагерный оркестр: два аккордеониста, баянист, гармонист, человек пять играли на скрипках, двое на гитарах. Оркестр с подвыванием исполнял какое-то танго, больше похожее на похоронный марш. Все танго в исполнении этого оркестра пленные называли «танго смерти», потому что оркестр сопровождал обречённых на повешение.
Телега въехала на аппельплац.
Рапортфюрер поднял руку. Оркестр испуганно визгнул запоздалой нотой скрипки и замолк.
Рапортфюрер негромко забормотал по-немецки. Слышат ли, понимают ли его хефтлинги, их проблема. Но если не услышат и не поймут — пусть берегутся.
Староста кричал вслед за ним по-русски:
— Герр рапортфюрер говорит, что этот человек совершил тяжкий проступок: пытался бежать. Вы прекрасно знаете, что бежать из лагеря невозможно. Любого, пытавшегося бежать, ждёт неминуемое наказание — смерть через повешение. Но герр рапортфюрер сегодня добрый, поэтому может сохранить жизнь хефтлингу для того, чтобы он честным трудом перевоспитался и принёс пользу великой Германии. Чтобы спасти жизнь соотечественнику, кто-то из вас должен сыграть на музыкальном инструменте и спеть что-то русское, потому что герр рапортфюрер любит хорошую музыку. Но герр рапортфюрер не любит самодеятельности. Поэтому, прежде чем петь, оцените свои возможности. Если ваше пение не понравится герру рапортфюреру… — староста сделал жест вокруг своей шеи, склонил голову набок, выпучил глаза и высунул язык. — Желающие спасти соотечественника пусть выйдут из строя.
Шеренги стояли недвижимо. Никто не рисковал попасть на виселицу вместе с беглецом, если пение не понравится рапортфюреру.
Подождав некоторое время, рапортфюрер пожал плечами и заговорил снова.
Староста прокричал:
— Герр рапортфюрер сожалеет, что у русских нет благородного желания спасти от смерти соотечественника. Солдаты вермахта всегда приходят на помощь друг другу. Герр рапортфюрер сам назначит людей, которые должны будут спасти соотечественника.
Рапортфюрер отчеркнул рукой стоящую перед ним шеренгу «от сих до сих». Староста побежал вдоль строя, считая: «Раз, два, три…». Досчитав до двадцати, приказал:
— Десять шагов вперёд… Марш!
Сотня заключённых вышла вперёд на десять шагов.
— Singen! Петь! — приказал рапортфюрер.
Заключённые угрюмо молчали.
— Вы знаете, что невыполнение приказа рапортфюрера есть неповиновение, которое карается смертью, — перевёл слова рапортфюрера староста. — Или вы будете петь, или всех отправят в крематорий.
Тишина повисла над площадью.
Рапортфюрер раздражённо буркнул что-то и махнул вдоль шеренги кабелем.
Староста вдохнул воздух, чтобы прокричать распоряжение рапортфюрера, но из шеренги выступил заключённый.
— Дайте гармошку, — мрачно потребовал он, изобразив руками игру на инструменте и махнув в сторону оркестра.
Рапортфюрер снисходительно улыбнулся и жестом велел передать из оркестра требуемое.
Заключённый закинул лямки инструмента за плечи, попиликал, приноравливая пальцы к клавишам, растянул меха… Гармонь тяжело вздохнула, застонала.
Ах ты, степь широкая,
Степь раздольная…
На удивление чистым, сильным голосом затосковал гармонист по воле, по простору.
Широко ты, матушка,
Протянулася…
— Nein! Nein! Nein! — поднял руку рапортфюрер.
— Герр рапортфюрер говорит, что песня хорошая, но слишком тоскливая, — перевёл староста. — Он хочет весёлую песню. Весёлую русскую песню.
— Не до веселья нам, — негромко, но отчётливо прозвучало из рядов заключённых.
Рапортфюрер вопросительно посмотрел на старосту. Тот перевёл реплику. Рапортфюрер усмехнулся.
— Пусть выйдет тот, кто сказал это, и споёт господину рапортфюреру весёлую русскую песню, — перевёл слова рапортфюрера староста. — В противном случае будут расстреляны десять заключённых.
Из строя вышел красноармеец без головного убора. Остановился, набычившись. Ничего хорошего для себя он не ждал, но товарищей губить не хотел.
Широкоплечий, крепко стоявший на расставленных ногах, с упрямым взглядом — такого в Одессе назвали бы биндюжником, а в Гамбурге — докёром.
Широко раскинув руки и, словно выглядывая что-то в небе, сильным, глубоким баритоном он выдохнул:
Не для меня…
И без сожаления, с казацкой удалью, даже с угрозой запел:
… придёт весна,
Не для меня Дон разольется.
И сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня.
Не было в его пении грусти или печали о том, что радости жизни утеряны. Пел он, будто отчитываясь перед друзьями о былом и решаясь на очень важный поступок. Певцу начал подыгрывать гармонист:
Не для меня сады цветут,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Несколько голосов в строю пленных под набирающий силу аккомпонимент гармони подхватили:
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Рапортфюрер вопросительно посмотрел на старосту. Староста перевёл слова песни. Рапортфюрер задумчиво сжал губы трубочкой, согласно покачал головой. Ему нравилось, что пленный поёт о своей обречённости.
— Мотив песни слегка напоминает наши марши. Да, гимн люфтваффе. Но более грустен, — прокомментировал он и голосом, лишённым музыкальности, попытался пропеть, размахивая рукой и притопывая ногой в такт проигрыша, который исполнял гармонист:
Was wollen wir trinken sieben Tage lang?
was wollen wir trinken, so ein Durst.
Was wollen wir trinken sieben Tage lang?
was wollen wir trinken, so ein Durst.
(Что хотим пить мы семь дней подряд?
Что хотим пить мы, такая жажда.
Что хотим пить мы семь дней подряд?
Что хотим пить мы, такая жажда).
А русский продолжил, словно наслаждаясь раздольной песней:
Не для меня журчат ручьи,
Блестят алмазными струями,
Там дева с чёрными бровями,
Она растет не для меня.
Голос солиста набирал силу, в нём появились решительность и угроза. Гармонист, что называется, рвал меха. Множество голосов пленных угрожающе подхватили:
Там дева с чёрными бровями,
Она растет не для меня.
Рапортфюрер нахмурился. Ему не понравилась интонация, с какой исполнялась песня, и то, что всё больше пленных подпевало солисту. Но то, что русский пел про «не для меня», его устраивало.
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слезы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня.
С полной решительностью пропел солист. И хор пленных под громко забасившую вдруг гармонь мощно подхватил:
И слезы
