открытые рты, жадно хватающие воздух. Головы опущены, как у старых ломовых кляч, ждущих смерти в ярме.
Новеньких остановили у барака. Вахманы ударами прикладов и пинками, беспрестанно гавкая, выстроили новичков в две шеренги. Вахманы вообще не умели разговаривать спокойно, всегда срывались на крик.
Перед строем вышел мордастый заключённый в чистой лагерной одежде, с толстой палкой в руке, стал в позе начальника, расставив ноги.
— Ахтунг! — зычно проговорил он. — Я ваш блок-эльтерстер, старший по бараку. «Лучше быть Владыкой ада, чем слугою Неба!» — говорил Сатана. Я владыка вашего ада. Но и у владыки ада есть начальство. Мне не нравится, когда начальство недовольно моей работой, поэтому я вас предупреждаю: ведите себя так, чтобы начальство было мною довольно.
Блоковый прошёлся вдоль строя, постукивая палкой по голенищу сапога, посоветовал:
— Не буду рассказывать о здешних порядках, просто не советую перечить мне, если не хотите попасть в крематорий.
Блоковый чувствовал себя неизмеримо выше этих обезьяноподобных «мусульман» (прим.: истощённых до крайней степени пленных), которые сегодня ночью пришли в лагерь. Все передохнут, прежде чем свыкнутся с лагерем. Считают лагерь этапом на жизненном пути. Наивные! Лагерь для них — конечная остановка. Выход отсюда только через трубу крематория.
— Никто из вас не имеет права болеть. Любому, кто хочет поболеть, я разрешаю самостоятельно отправиться по лагерштрассе к «печке» (прим.: к кремторию). Здесь — либо жизнь, либо смерть, права на расслабуху в виде болезни нет. Запомните, недоумки: вы попали на фабрику смерти. Вокруг вас — цеха по переработке людей в трупы, а трупы — в полезное для Великого Рейха удобрение.
Блок-эльтестер помолчал, лениво оглядывая человеческую массу, приготовленную для переработки в удобрение, и добавил:
— Блок рассчитан на четыреста человек. На четыреста нормальных, упитанных человек. Учитывая, что вы сбросили ненужный вес, две тысячи «штук», подобных вам, здесь уместятся свободно. Запомните номер вашего барака — седьмой. Зарубите его себе на носу. Если ночью, возвращаясь из сортира, заблудитесь, не суйтесь в чужой барак. Там подумают, что чужак пришёл воровать, и пристукнут его. Ферштанден? А теперь марш в блок, занимать свободные места. Через пять минут, если кого застану в проходе, запрессую вот этим «помогалом», — блок-эльтестер поднял вверх палку. — Р-разойдись!
Зная, что команды начальников в лагерях надо выполнять беспрекословно и с максимальной быстротой, заключённые бросились в единственную дверь посередине фасадной стороны блока. Вместе с другими Сёмка вбежал в барак. Небольшое свободное пространство напротив двери делило барак на две одинаковые по размеру и планировке части. На торцевых сторонах небольшие окна бросали свет на проходы. Внутри вдоль стен располагались односторонние, а посредине двухсторонние, трёхъярусные нары, разделённые снизу до верха кирпичными перегородками на ячейки шириною около двух метров. Нары присыпаны тонким слоем мелкой соломы. Основанием нижнего яруса служила сыроватая земля.
Барак гудел, как улей. При тусклом свете единственного фонаря «летучая мышь», подвешенного под потолок в центре барака, новенькие бежали по проходам, выискивая свободные места.
Кто-то схватил Сёмку за руку и дёрнул в сторону:
— Тормози, земляк, тут место свободное. Ты, я вижу, мужик компактный, уместишься.
Сёмка упал на нары между другими заключёнными.
— И вам здорово поживать. Спасибо, что приютили. Вы смоленские, что-ли?
— Разные мы, земеля. Советские. На одном солнышке портянки сушили, одним воздухом в окопах дышали.
— Понятно…
Сёмка огляделся. Привыкшие к полумраку глаза различили истощённые до состояния скелетов щетинистые лица. Обтянутые пергаментной кожей, лица выглядели однообразно немолодыми. Справа от Сёмки сидел заключённый с внимательным взглядом, какие бывают у умудрённых жизнью людей.
— Бывалые сидельцы, — добавил со вздохом.
— Всех, кто здесь проживёт на неделю дольше других, можно назвать бывалыми сидельцами.
— Как тут… вообще? — из вежливости спросил Сёмка. — Да что я спрашиваю... Пленным в любом лагере не сахар.
— Точно заметил. Сахарную пудру нам в задницы не задувают. А живём мы, можно сказать, при коммунизме: ни у кого ничего нет, и всё это делится по-братски. Ну, а если серьёзно… Как будто у пленных в лагере дела могут идти как-то еще, кроме как погано.
Сёмка усмехнулся.
— Друзья зовут меня Батей, — представился сосед. — Я тут вроде неофициального командира отделения.
В манере разговаривать соседа чувствовались командирские нотки. «Батя… Комбат», — подумал Сёмка.
— Нас тут восемь человек… точнее, чертей: Игнат, Митька, Антон, Мирон, Фёдор, Кузьма, Иван, да я. Ещё не осужденных, но уже приговоренных. Ты девятый. Метр восемьдесят, — Батя раскинул руки, показывая ширину нар, — на девятерых. Двадцать сантиметров на брата по заведённому не нами порядку. Если ночью поворачивается один, поворачиваются и остальные. Поэтому ночью лежим, по-возможности, не шевелясь. Если приспичит «отлить», мочимся в консервную банку и сливаем мочу по угловому столбу. По-большому бегаем в туалет на улицу. Но потом втиснуться на свое место трудно. Остаток ночи придётся коротать в проходе.
— Почему «чертей»?
— Живём в аду, значит, черти. А блоковый у нас — наместник Дьявола. Со всеми на наши жизни правами и способами наказания. Вон, у Кузьмы зубов нет. Они у него не от голода выпали. Блоковый выбил. Просто так, из удовольствия. Проходил мимо, а в руках оказалась дубинка.
— Ясно. Что за лагерь здесь? — поинтересовался Сёмка без любопытства.
— Дулаг. Пересыльный. Типа отстойника. Отмирающие в осадок уходят, под землю. Дерьмо всплывает. Оставшихся сортируют и рассылают по другим лагерям: кого работать, кого… переработать в крематориях. Сам-то где служил? Как в плен попал?
— Служил на Волховском. В плен попал контуженным. В прифронтовых лагерях был. В бригаде предателя лопатами зарубили, нас раскидали в разные стороны. Вот, попал сюда.
— Прифронтовые лагеря — отдых, — усмехнулся сосед слева. — Там «печек» нет. И газкамер. А здесь — образцово-показательный комбинат по переработке пленных в удобрение. Фабрика смерти.
— Блоковый про фабрику смерти предупредил, — буркнул Сёмка.
— Не журись, — успокоил сосед слева, Митька. — И здесь жить можно.
— А смысл? — тоскливо спросил Сёмка.
— Смысл? — переспросил Батя. — Смысл в том, что, хотя бы своей непокорностью смерти ты доказываешь фашистам, что русских невозможно сломить. Тебе сколько лет, братка?
Сёмка тяжело вздохнул. Сколько… Не жил ещё. Школу окончил — и на войну.
— Тридцать? — допытывался Батя. — Больше?
Сёмка горько усмехнулся.
— В этом году двадцать исполнится… Если доживу.
— М-н-да-а… — задумчиво протянул Батя. — Лагерный климат прибавляет года, а не здоровье. Я, вот… чем старше становлюсь, тем, чувствую, лучше был раньше. Доживёшь. Всему когда-то приходит конец. И лагерной жизни тоже. Надо дожить! Дожить и пережить… Фашистов пережить. Если ты сдашься, поможешь им победить. Пусть у нас нет оружия — мы боремся с фашистами тем, что не умираем. Поэтому главное для нас — воля к жизни. Если захочешь жить — будешь жить, как бы тяжко ни было. Борись за жизнь, не сдавайся. Прекратишь борьбу — тебе конец.
— Воля — не очень сильное оружие при двухсотграммовой пайке эрзац-хлеба в день. Это не жизнь. Это мучение.
— Когда тебе станет через край плохо — посмотри вокруг, обязательно увидишь кого-нибудь, кому хуже, чем тебе. Это успокоит тебя. Умереть легко. После смерти у тебя останется только одна забота: вонять. Бороться с собой тяжело, — согласился Батя. — С собственным малодушием. С тоской по дому. Это звучит дико, но, если хочешь выжить, забудь о доме, думай о победе над фашистами, а не об освобождении. Потому что, чем сильнее надеешься на освобождение, тем меньше веришь в то, что оно наступит. Не намечай сроков ни на что. Некоторые ждут определённого дня. И когда день приходит, а их ожидания не сбываются, они умирают от безнадёги.
— Как можно жить, не думая о доме? Да и… Здесь мы не живём. Жизнь там… дома. Если доживём.
— Если думать, что настоящая жизнь в будущем, жизнь пройдёт мимо. Настоящее — реальность, будущее — иллюзия. Главное, не потерять веру в себя. Если ты не будешь верить в себя, то кто будет?
— Да, жить надо сейчас. Второй раз нам пожить не дадут, — тихо буркнул кто-то.
— Ты попал на фабрику смерти, которая расположена в аду, — продолжил Батя. — Ты здесь даже не работник. Ты заготовка, из которой фашисты планируют сделать труп. Будь пессимистом, готовься к худшему — избежишь разочарований. Оптимисты надеются, что хуже не будет. Но нет такого плохого, которое не может стать хуже.
— Спасибо, ободрил, — криво усмехнувшись, «поблагодарил» Сёмка.
— А что ты хотел? Чтобы я, сидя в аду, рассказывал о рае? Я этого не могу. И не хочу.
По проходу шёл блоковый в сопровождении штубовых (прим.: старшие по Stube — комнатам, «отсекам»). Палками и пинками они загоняли на нары тех, кто не нашёл себе места. Слышались мат, крики, стоны. Когда прошли мимо, Батя продолжил, кивнув в сторону прохода:
— Дух лагеря — дух ненависти, унижения и уничтожения личности. Лагерного персонала опасайся. Эти пособники эсэсовцев в большинстве своем уголовники или одичавшие в лагере подонки — садисты похлеще эсэсовцев, озверевшие от безнаказанных и поощряемых истязаний и убийств. Чтобы сохранить свое место, заработать пачку сигарет или буханку хлеба, штубовые и их прихлебатели выдадут командира, комиссара или еврея, саботажника или тех, кто думает о побеге, отправят «мусульманина» (прим.: доходягу) в крематорий. Они издеваются над слабыми, желая показать свою власть и превосходство. Если заметят твой страх, душевную слабость, замучают до смерти. Они получают удовольствие, издеваясь над робкими.
— Пришлось мне в одном лагере вместе с гражданскими сидеть, — вспомнил Игнат. — Там был профессор из Польши, типичный интеллигент в очках. Немцы ненавидят интеллигентов, потому что чувствуют их интеллектуальное превосходство над собой. Эсэсовец увидел очкарика, спросил, кто он по специальности. «Профессор», — ответил поляк. «Наверное, читать и писать умеешь? Пойдём со мной». Отвёл его к сортиру. Заставил профессора руками выгребать нечистоты из переполненноей ямы и перекладывать в бочку. Профессора беспрерывно рвало… Диву даёшься, как это зверьё любит мучить людей!
Игнат замолчал, словно ещё раз переживая виденное издевательство.
— Мучить и унижать достоинство.
— Унизить достоинство нельзя. Оно или есть, или его нет. Другое дело, если речь идёт о справедливости… Но те, кто становятся зверьми, избавляются от необходимости быть людьми, — заметил Батя.
— Они считают нас унтерменшами, недочеловеками, — прошептал Фёдор. — Заставляют жить, как животных.
— Тебя могут заставить жить, как животное, но вовсе не обязательно быть животным, — яростно зашипел Батя.
— Совести у немцев нет, штоли? — засомневался верующий в бога Мирон. — Помилуй их, Господи…
— Совесть? У немцев? Ты сам про немецкую совесть додумался или в какой библии прочитал? — возмутился Игнат. — Они —
