ее избегала. Тихо сказала:
– От многих слышала, что Усть-Дыра – гиблое место. Начальник там – зверь. Лучше согласись.
– Нет.
7
Этап вышел в Усть-Дюру в утренних сумерках, а пришел в сумерках вечерних. Последний отрезок пути на Полину опиралась писательница. Самостоятельно она бы уже не дошла.
Штрафпункт располагался между двумя невысокими холмами. Недалеко от ворот стоял небольшой одноэтажный дом администрации. За ним начинался плац. Слева находились четыре мужских барака, справа – три женских. Их ничто не разделяло.
После скудного ужина прибывшие женщины выстроились на плацу. С крыши административного здания их ярко освещал прожектор. Полина по-прежнему поддерживала писательницу. Та что-то беззвучно шептала. То ли молилась, то ли стихи читала. Возможно, это давало ей силы не упасть.
Мимо них нетвердой походкой прошла девушка, босая, грязная, в невообразимом отрепье, с копной немытых волос на голове. Наверное, когда-то она была красавицей. Девушка бессмысленно глядела перед собой.
Недалеко от строя остановилась аккуратно одетая полноватая женщина лет пятидесяти. Судя по всему – вольнонаемная. Сочувственно глядя на их измученные лица, торопливо заговорила:
– Сейчас хозяин придет. Будет выбирать. Вроде в обслугу, а на деле – в свой гарем. Он на девок падок. Так вы ему не прекословьте. Он этого страсть как не любит. Сразу: «Через вагон пропущу!» – Она указала рукой на чумазую девушку. – Видели? Она вот заартачилась. Из благородных как-никак. Так он велел оставить ее на всю ночь в третьем мужском бараке, где одни уголовники. Пропустил через вагон, то есть. Многие после такой ночи или с ума сходят… Как она… Или жизнь самоубийством кончают… Так что не перечьте. В гареме жить можно… Идет!
Она отошла.
К ним семенил на коротких кривых ножках начальник штрафпункта Сердитых. Низенький, пузатый, с одутловатым лицом, с толстыми губами, причем нижняя сильно оттопыривалась, с выпуклыми мутными глазами он удивительно походил на жабу. Полине казалось, что он вот-вот запрыгает. Он вызвал у нее чувство гадливости.
Сердитых стал перед строем. Оглядел прибывших с выражением брезгливости и презрения.
Если не считать животного сладострастия, самыми сильными в нем были два чувства: ненависть к «бывшим» и презрение к женщинам. Дворянок он и ненавидел, и презирал.
Он направил короткий жирный палец на Софию, гречанку из Краснодара.
– Ты – в обслугу. Выйти из строя! – Голос у него неожиданно оказался тонким, писклявым.
Гречанка повиновалась. Начальник штрафпункта ткнул пальцем в сторону Полины. Они с писательницей стояли в первом ряду.
– Тоже в обслугу. Выйти из строя!
Полина не двигалась.
– Я хотела бы на общие работы, гражданин начальник.
Лицо Сердитых выразило злобу.
– Она хотела бы! – Или идешь в обслугу. – Он сделал паузу. – Или велю пропустить тебя через вагон.
Эти слова привели Полину в ужас.
Она шагнула вперед.
Глава 8
1
Дело Тухачевского повлекло за собой чистку в армии. По командному составу был нанесен тяжелый удар. Тысячи опытных, высококвалифицированных офицеров были репрессированы. Как их будет не хватать через четыре гола, в первые месяцы войны!
В июле был арестован Петр Ауэ.
Вести его дело поручили Зюзькову. Вероятно, решили, что раз барон имеет отношение к особняку, в котором жил Степан, даже какое-то время был его соседом, то тот может знать слабые стороны Ауэ и компрометирующие факты.
Степан до сих пор помнил, как в детстве барон больно потрепал его за ухо. За то, что тот дразнил Полину. Зюзьков был человеком злопамятным. И в последующие годы он иногда сталкивался с бароном в особняке, когда тот с женой навещал родственников. И всегда барон смотрел на него с плохо скрываемым презрением. Степана бесил этот взгляд. Ни к кому не испытывал он такой ненависти, как к барону.
В кабинет Зюзькова Ауэ вошел твердой походкой, с высоко поднятой головой, с высокомерным лицом. В глазах читалось все то же презрение. На скулах Степана заходили желваки. Он показал пальцем на стул.
– Садись!
Помедлив, Петр Иванович сел.
Зюзьков сунул ему лист бумаги.
– Прочти протокол и подпиши!
Как следовало из текста, барон сознавался в шпионаже в пользу Германии, в причастности к заговору Тухачевского, в попытках ослабить Красную армию.
Петр Иванович бросил листок на стол. Воскликнул возмущенно:
– Это ложь!
– Не хочешь покаяться перед советской властью? – возвысил голос Степан. – Этим ты и доказываешь, что есть ее враг! Подписывай! Не увиливай! Свое гнилое нутро не скроешь!
– Не сметь! – крикнул Ауэ. – Не сметь разговаривать со мной в таком тоне!
Зюзьков не ответил. Только желваки заходили сильнее. Он позвонил по телефону.
Явились Трофимов и Подлипчук.
Степан посмотрел на Петра Ивановича ненавидящим взглядом.
– За пререкания со следователем подлежишь наказанию. – Он повернулся к солдатам. – Выпороть его!
Барона выпороли.
В камере он разрыдался.
На следующий допрос его вызвали через день. Зюзьков начал с крика:
– Ставь подпись, контрик! А не то жену, сына и дочь арестуем. Их тоже пороть будем!
Ауэ подписал протокол.
Его приговорили к 15 годам лагерей.
2
В сентябре арестовали Вязмитинова. Он подозревал, что на него написал донос какой-нибудь завистник. На самом деле на не него никто не доносил. Просто в институт из НКВД пришла разнарядка: «Дайте нам двух врагов народа». Ректор, скрепя сердце, назвал Вязмитинова – бывшего дворянина – и еще одного профессора, раскаявшегося троцкиста. Иначе репрессировали бы его самого.
Вязмитинова вызвали на допрос через несколько часов после ареста. Допрашивал его совсем еще молодой следователь с низким лбом и оттопыренными ушами. На его бритой голове они казались огромными. Он вежливо предложил профессору сесть. Вязмитинов не без удовлетворения подумал, что его облик, барственный, полный достоинства, невольно внушает уважение. Даже следователям НКВД.
Лопоухий следователь спокойным, ровным голосом объяснил, в чем его обвиняют. Многое ему вменялось в вину. В том числе связь с белогвардейцами за границей, контрреволюционная агитация среди студентов, пропаганда буржуазной науки. Обвинения были безосновательными, нелепыми.
Следователь закончил словами:
– Что скажете в свою защиту?
Вязмитинов менторским тоном, обстоятельно, пункт за пунктом, стал опровергать обвинения. Так в институте он опровергал ошибочные высказывания своих студентов. Лопоухий терпеливо слушал. Иногда вставлял несуразные возражения. Вязмитинов, внутренне удивляясь его глупости, легко их парировал.
– Так что не убедительны ваши доводы, – закончил он с торжествующими нотками в голосе. И чуть не добавил: «молодой человек». Так он обращался к студентам.
Следователь встал, подошел к профессору. И внезапным коротким ударом стукнул его кулаком в лицо. Удар, видимо, был хорошо отработан. Вязмитинов свалился со стула. Пенсне слетело с носа, ударилось об пол. Одно стекло разбилось.
– А как тебе такой довод? – заорал лопоухий. – Убедительный?
Профессор дрожащей рукой подобрал пенсне, с трудом поднялся.
– Сознавайся, гад! – кричал следователь. – Или буду бить, пока из морды твоей кровавое месиво не сделаю!
И Вязмитинов сознался.
Он получил 10 лет. Некоторым осужденным ученым везло. Их направляли в «шарашки», где они продолжали заниматься научной деятельностью. Его же знания и способности оказались невостребованными. Он попал на общие работы.
Заступиться за него было некому. Иван Павлов умер полтора года назад.
Вязмитинов предвидел возможность ареста и заранее наставлял детей:
– Если меня объявят врагом народа, отрекитесь от меня без всяких колебаний. Жизнь себе не осложняйте.
Глеб, молодой, подающий надежды ученый-палеонтолог, так и сделал. Он успокаивал себя: «Это формальность. Я отца уважаю и люблю».
Нина отца ослушалась. Не отреклась. И лишилась престижной работы.
3
– Королевна, ни дать, ни взять! – произнес с отеческой гордостью Доброхоткин. Он любовался дочерью. Клава стояла у входной двери в нарядном розовом платье и счастливо улыбалась.
Ее красота расцвела. Скоро ей исполнялось восемнадцать.
– Какой фильм будете с Игорем смотреть? – спросила Марина.
– «Петр Первый».
Клава помахала рукой и вышла. Все ее движения были полны грации и достоинства. Клаву воспитала мать. Воспитала так, как воспитывали ее. Отец в этом участия не принимал. Не было у него на это ни времени, ни умения. Он лишь дарил дочери свою любовь и баловал ее.
Матвей и Марина вернулись в гостиную. Она села за стол. Он плюхнулся на диван. Наступал воскресный день.
– У Оли, сестры Игоря, мужа арестовали, – сказала Марина. – Он военный. И отца лишилась, и супруга.
– Сейчас всех подряд хватают. Военных и гражданских, беспартийных и коммунистов. За делегатов семнадцатого съезда партии, съезда победителей, взялись. Теперь этих победителей арестовывают одного за другим. Говорили мне, что некоторые делегаты на том съезде якобы предлагали Кирову стать генсеком, а он отказался. Посчитал, наверно, что так он предаст своего друга Сталина… Звук какой-то вроде!
– Я ничего не слышала.
Матвей усмехнулся.
– Дожил! К каждому шороху прислушиваюсь. А когда-то георгиевский крест за храбрость получил.
– Зато Степан расхаживает с победоносным видом.
– Варька хвастается, что ее брат любого упечь в тюрьму может, если захочет.
– А Клава сказала, что вчера он в нетрезвом виде ей дорогу загородил. Глядел нагло. Ухмылялся. В гости звал. Пришлось ей его обходить.
Матвей грозно сдвинул брови.
– Если он будет к дочке приставать, я его отколошмачю!
Марина смотрела на мужа и верила: отколошматит.
Они помолчали.
– Как все зыбко, неопределенно, – с невеселой задумчивостью произнесла Марина. – «Что день грядущий нам готовит, нам знать сегодня не дано…» – И решительно продолжила: – Вот поэтому и не надо откладывать, Матвей. Как только Клава станет совершеннолетней, надо свадьбу сыграть. Она грезит об этом дне. Оба они грезят, я уверена.
– Маманя говорит: грех это – за двоюродного дядьку выходить. Отродясь, говорит, такого не слыхивала. Не будет им счастья, говорит.
– Это не более чем предрассудки. В нашем роду дважды кузины за кузенов замуж выходили. Оба брака счастливыми оказались.
– И старый он для Клавы.
– Отнюдь нет. Разница в одиннадцать лет вполне допустима.
– Хотелось бы, Маринушка, чтобы у дочки муж русский был.
Еще Матвея беспокоило, что дочь выйдет замуж за сына врага народа. Но он об этом жене не говорил, не желал показаться трусом. Не говорил он ей и о том, что предпочел бы зятя пролетарского происхождения. Но прежде всего он не одобрял этого брака потому, что не хотел расстаться с дочерью. Однако в этом Доброхоткин и самому себе не признавался.
– Игорь – русский, – возразила жена. – Истый русский. Лишь фамилия немецкая. Матвей, самое главное, что они любят друг друга. Ты же видишь, каким счастьем у Клавы глаза светятся, когда он приходит, с какой радостью она сейчас на свидание с ним побежала... 15 октября Клаве 18 исполнится. В этот день и сыграем свадьбу. А еще лучше – две свадьбы. Выдадим замуж сразу и дочку, и племянницу.
