ответил Леха. – Ну а если уж рыпнуться – будет им хана. Это перо меня не подводило. – Он с любовью посмотрел на нож, на его остро наточенное лезвие, на красивую самодельную рукоятку. – Последний раз я им барону Ау́ глотку перерезал.
При других обстоятельствах Зубов не стал бы есть хлеб, отрезанный таким ножом. Но сейчас выбора не было.
– Может быть, Ауэ? – спросил он. Зубов вспомнил, что Марина просила его освободить барона Ауэ, своего родственника.
– Может и так. Мы звали: Ау́. Так и кликали: «Эй, Ау́, ау!» В ноябре он на прииске нарисовался. Молодой фраер, а борзый до предела. Пахану в харю дал. Пахану! За это присудили мы его к вышаку. Исполнить мне поручили…
– Еще по куску отрежь, – попросил одноглазый.
– Это на завтра, – сказал Леха, засовывая оставшуюся четверть буханки в котомку. – Больше у нас жратвы нет.
– Как нет? – удивился Зубов.
– Не боись, скоро в Армань приканаем. Там один мой керя живет. У него перекантуемся пару дней, погужуемся. И рванем в Магадан.
– Сколько до Армани идти? – спросил Зубов.
– Дня четыре.
– Мы же не дойдем, голодные. Не продуман побег!
– В любом случае мы тебя, Зуб, не бросим. Если что, на себе потащим, – заверил одноглазый.
Уголовники обменялись быстрыми взглядами.
Казалось, Зубов должен был быть благодарен им за такое обещание. А у него все тревожнее становилось на душе. Этот обмен взглядами ему не понравился.
– Найдем, что пожрать, – сказал Леха. – Скоро спустимся, и тайга начнется. Живность, значит, будет.
– У нас ведь ружей нет, – возразил Зубов.
– В умелых руках перо не хуже ружья. Что я, в зайца или в белку с трех метров не попаду?
– Леха нож без промаха метает, – подтвердил одноглазый.
Зубов с сомнением покачал головой. Повторил:
– Плохо побег подготовлен.
– Кимарим! – сказал Леха. Повернулся к одноглазому. – Зоркий, ты на шухаре. Потом Зуб.
Зубов лег возле костра, повернулся к пламени спиной. Уже засыпая, услышал, как Леха тихо сказал:
– Шипеть начинает корова.
Сон пропал. Что значила эта фраза? Шипеть на воровском жаргоне значит ругаться. А что означает корова? Зубов раньше знал, но забыл. Чувство опасности говорило, что он должен вспомнить, что это важно. Но как он ни старался, ничего не получалось.
Наконец, усталость взяла свое. Он уснул.
Ему приснился кошмар. Кто-то гнался за ним с ножом. И совсем было догнал, но в этот миг одноглазый его разбудил.
– Подъем! За костром следи. Разбудишь Леху. Часа через два, как обычно.
Зоркий улегся и тут же захрапел.
Пока Зубов спал, волки как будто придвинулись ближе. В небе над ним горели звезды, а на земле перед ним горели волчьи глаза.
Он следил за волками, поддерживал костер. И думал о Марине. Зубов часто ее вспоминал. В который раз спросил он себя, почему в семнадцатом году сделал предложение Эсфирь, а не ей. Марина бы с радостью согласилась. Это было очевидно. И была бы у него идеальная жена – любящая, преданная, невероятно красивая. И он, конечно, был бы с ней счастлив. Брак с Эсфирь не получился счастливым. Он до сих пор так и не познал счастье. Где Марина сейчас? Тоже в лагере?
Еще он думал о том, что уголовники ни разу не попросили у него совета. Это было довольно странно. Ведь они взяли его с собой как специалиста по побегам.
Ему показалось, что два часа прошли. Он разбудил Леху.
– Пост сдал, пост принял, короче, – сказал тот с ухмылкой. – Ложись кимарь.
Зубов заснул быстро.
И он вспомнил! Вспомнил во сне.
Готовя побег, уголовники иногда предлагали какому-нибудь осужденному по 58-ой или бытовой статье бежать с ними. И в пути съедали его! Это было очень удобно: запас продовольствия, который не надо тащить, который передвигается самостоятельно. Блатные называли такого человека коровой.
Вспомнив, Зубов тут же проснулся. Открыл глаза. И увидал жестокое лицо Лехи, склоненное над ним. В поднятой руке тот держал нож.
Этот нож был последнее, что Зубов видел в своей жизни.
Как завороженный глядя на лезвие, он попытался вскочить. Но было уже поздно. Нож полоснул его по горлу.
5
– Дневальный, ко мне! – рявкнул оперуполномоченный. Он стоял у барака.
Петр Ауэ подбежал к нему. Стал по стойке смирно. Он тяжело дышал.
Офицер выругался.
– Как допустил?
Когда Петр Иванович прибыл в лагерь, где-то в западной Сибири, его, бывшего военного, сделали дневальным. Этой ночью в бараке повесился престарелый заключенный, сельский учитель. Оперу было его нисколько не жаль. Просто злили лишние хлопоты.
Он размахнулся, хотел дать барону пощечину. Но тот успел выставить локоть. Рука оперуполномоченного стукнулась об него.
Он побагровел.
– Оказываешь сопротивление лагерной администрации? Знаешь, гнида, что за это полагается?
Ауэ посадили на сутки в карцер. А затем отправили на штрафную командировку, валить лес.
Его напарником стал Сидор, бывший кулак, крепыш средних лет с крупными, грубыми чертами лица и большими руками.
Барон испытывал к напарнику неприязнь. Ему казалось, что тот олицетворяет собой все пороки простонародья.
В свободное время Сидор упорно вызывал Петра Ивановича на разговоры о смысле жизни. Причем впадал в тон превосходства и насмешки. Казалось, он затевал такие разговоры только с целью доказать, что умные, отвлеченно-возвышенные рассуждения барона ничего не стоят по сравнению с его крепким крестьянским здравым смыслом. Ауэ раздражала приземленность и эгоистичность его понятий, возмущало стремление Сидора высмеять, опорочить, низвести до своего уровня – или еще ниже – все высокое. Как хотелось ему подчас бросить напарнику в лицо: «Чернь чернит все, что выше ее понимания». Воспитанность не позволяла. Ее ничто не смогло искоренить.
Один их разговор долго вспоминали в бараке. Усматривали какую-то мистическую связь между этим разговором и последовавшей затем трагедией.
– Нельзя все оценивать с точки зрения собственной выгоды, – скрипучим голосом и наставительным тоном говорил Петр Иванович.
Они с Сидором сидели рядом на нарах. Соседи прислушивались. Все ждали ужина.
Сидор ухмыльнулся. Его смышленые серо-голубые глаза стали колючими.
– А ты разве о своей выгоде не думаешь? Помнишь, пихта тогда на меня валиться начала. А я споткнулся, растянулся, мордой в снег. Что же ты меня спасать не бросился? Слава богу, пихта рядом легла.
– Я бы не успел.
– Так ты и не пытался… Да я не попрекаю. Я к тому, что все мы свою выгоду блюдем.
Ауэ молчал.
– На ужин! – раздалась команда.
Утром разыгралась метель. Заключенные надеялись, что работу отменят. «Актированная погода!», «Актировать должны!» Но их погнали на лесоповал. Посчитали, видимо, метель слабой.
По соседству с бароном и Сидором громадную сосну пилили два пожилых интеллигента. Трудно им было справиться с таким деревом. А тут еще ветер швырял снег в лицо. Они не смогли придать сосне нужное направление. Она стала падать прямо на Ауэ.
– Отскочи! – гаркнул Сидор.
Последнее время барон очень ослаб. Ходить ему было трудно, не то что скакать. И пальцы левой стопы были отморожены. Ноги его запутались. Он чуть не упал. Сидор кинулся к нему. Успел схватить за ворот бушлата и отшвырнуть в сторону. Но сам отскочить не успел. Сосна его раздавила.
– Накаркал себе вчера, – сказал кто-то.
Эта смерть потрясла Ауэ.
Теперь он работал с редактором газеты. Барон сразу понял, какого напарника он потерял. Редактор ругался, обвинял барона в неумении пилить, в лени. Ауэ, действительно, не научился валить деревья ловко и быстро. Да и не молод он уже был: разменял седьмой десяток. Но и газетчик пилил не лучше его. Только сейчас Петр Иванович оценил деликатность Сидора, этого «образчика черни», как он его про себя называл. Тот никогда не бранил его, даже не ворчал. Лишь терпеливо объяснял. А ведь нелегко ему было, наверное, валить лес с бароном.
Мало у них с редактором получалось кубометров. И чем меньше процентов нормы они выполняли, тем меньше становилась их пайка, чем меньше становилась пайка, тем меньше процентов они выполняли. Заколдованный круг. И не было выхода из этого круга. Вернее, один выход был. Смерть.
В конце зимы Ауэ умер от истощения.
6
Полина погибала.
После месяца общих работ на Косой Плеши у нее появились признаки цинги. Зубы стали шататься. Она со страхом ждала, что скоро они начнут выпадать.
Мучил голод. Норму она не выполняла и поэтому хлеба почти не видела. Мучил холод. От него и в землянке не было спасения. Женщины спали в ватных штанах и телогрейках. София недавно отморозила в тайге ноги, начался некроз, и ей ампутировали стопы. А больше всего Полину мучило сознание своей полной беззащитности перед охранниками и придурками.
Она чувствовала, что долго не протянет.
И вдруг за ней приехали. Специально ради нее пришел грузовик! Ее повезли – в кабине – в главный лагерь. «Неужели пересмотр дела? Неужели освободят? Или срок добавят?» Когда приехали, ее тут же привели в кабинет начальника лагеря.
– Совсем доходяга! – с нотками сочувствия произнес Панасенко. – Ла-адно… Даю тебе неделю. В санчасти отдохнешь, отъешься. А затем – за работу. Работа – легче не бывает. Не лес валить. Танцевать в ансамбле будешь. Небось на дворянских балах танцевала?
Панасенко загорелся мыслью создать танцевальный ансамбль из одних красавиц. На зависть начальству других лагерей.
Ансамбль прикрепили к КВЧ – культурно-воспитательной части. Танцовщицам приходилось иногда и петь. Была в КВЧ также театральная труппа. Выпускалась стенгазета. Начальником КВЧ был лейтенант Недоростков, немолодой, флегматичный и тупой. Всю работу за него делала Вера Вадимовна – пожилая, но живая и энергичная заключенная, до ареста достаточно известная художница. Хотя по замыслу КВЧ существовала, чтобы воспитывать заключенных, представления для них устраивались редко. В таких случаях вначале Недоростков читал нудным голосом доклад о пользе добросовестного социалистического труда. Гораздо чаще развлекали концертами лагерную администрацию или посетившее лагерь вышестоящее начальство. Большим успехом пользовался канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». Полина всегда считала этот номер вульгарным, недостойным талантливого французского композитора. И вот теперь она сама его исполняла, сама задирала перед мужчинами ноги. Когда Полина танцевала его первый раз, она густо покраснела. Было ей также очень стыдно, когда она пела вместе с другими:
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ.
Однако это было еще не самое худшее.
Женщины, имевшие отношение к КВЧ, жили в отдельном бараке. После одного праздничного концерта туда зашел Панасенко. Заключенные вскочили.
– Для праздничного застолья требуется пять прекрасных дам, – весело объявил он.
Полина слышала об этих офицерских застольях, всегда заканчивающихся любовными утехами. Она твердо решила: если Панасенко выберет ее, она откажется.
– Я пойду, гражданин начальник! – сказала одна актриса.
Начальник лагеря бегло взглянул на нее.
– Ладно.
– И меня возьмите, гражданин начальник, – попросила другая.
Однако Панасенко на нее даже не посмотрел. Он ткнул пальцем в балерину Мариинского театра, молодую женщину с тонкими чертами лица.
– И ты!
–
