заключенных выгружали в огромных рыболовецких сетях! Люди барахтались в них, давили друг друга, ругались, стонали. Затем они шли несколько километров до Магадана. Оттуда их пригнали в лагерь в предгорьях. Здесь добывали золото.
Морем добиралась в свой лагерь и Ира. Она стала наложницей пожилого злого каптерщика.
Марфа попала в лагерь в Средней Азии. На нее никто не позарился. Многие в этапе были и моложе, и красивее ее. Марфу направили на самую тяжелую работу – делать вручную саманные кирпичи.
Марина очутилась на том самом корабле, на котором неделей раньше плыл Игорь. Их загнали в зловонный трюм. Здесь стояли грубо сколоченные нары. Их сразу захватили уголовницы. Политические и бытовички сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. От духоты и смрада с Мариной дважды случился обморок. Падать было некуда, она просто уткнулась в спину соседки. Кормили их хлебом. Швыряли буханки в люк. Из-за хлеба возникали драки. Тем, кто драться не желал, Марине в том числе, почти ничего не доставалось. Воду спускали в трюм в ведре. Жажда мучила сильнее голода. На лестнице, ведущей на палубу, постоянно стояла очередь в гальюн – приделанный к корабельному борту дощатый ящик. Перелезая в него, женщины – ослабленные, полубольные – рисковали свалиться в море. На второй день плавания разыгрался шторм. У многих сильная качка вызвала рвоту. Блатных на нарах тошнило прямо на арестанток внизу.
Трюм разделяла перегородка из толстых досок. За ней находились мужчины. С самого начала плавания женщины постоянно слышали какие-то странные шуршаще-скрипящие звуки за перегородкой. А на третьи сутки в перегородку вдруг стали со всей силы бить. Доски затрещали, не выдержали, и образовался проем. Все это время уголовники вырезали в перегородке желобок по контуру будущего отверстия. Острые предметы имеет каждый уважающий себя блатной. Оставалось нанести несколько ударов, чтобы ее проломить.
Уголовники хлынули через проем в женский отсек. Они с гиканьем набрасывались на женщин, срывали с них одежду. Красавица Марина подверглась нападения одна из первых. Конвоиры были на палубе. В трюм они никогда не спускались. Женщины кричали, звали охрану. Никто даже не подошел к люку. Очевидно, блатные охрану подкупили. Лишь через три часа конвоиры, вооруженные винтовками со штыками, спустились по лестнице и заставили блатных уйти в свой отсек. Проем заколотили досками. Многие женщины не выжили. Их трупы подняли на палубу и бросили в море. Это было одно из тех массовых изнасилований, которые получили название «колымские трамваи».
Марина лежала полуживая. Через сутки с трудом встала. Выстояла очередь в гальюн, чудом не потеряв сознание и не упав с лестницы. Шагнула по узкому переходу к деревянному ящику. И прыгнула в море. Плавать Марина не умела. Ее не застрелили, но и спасать не стали. Она быстро пошла ко дну.
2
«Сердитый сегодня сердитый», «Сердитый пошел оплеухи раздавать», – разнеслось утром по Усть-Дюре. Это означало, что у Сердитых очередной приступ ярости. Этих приступов боялись все: рядовые заключенные, придурки, даже энкавэдэшники.
Полина сидела на койке и зашивала платье. В одном месте оно разошлось по шву. Когда начальник штрафпункта выбрал ее в служанки, ей выдали вполне приличное по лагерным меркам белье, платье, обувь.
В этой небольшой комнате в доме администрации располагался гарем Сердитых. Гречанка и две другие наложницы, Катька и Лайма, ушли в столовую. Они работали там. Полина отвечала за чистоту в здании.
Она вздрогнула, когда в коридоре раздался визгливый гневный голос начштрафпункта. Послышался звук пощечины. Кто-то охнул. Затем Полина услышала его шаркающие, но быстрые шаги. Они приближались. Ее сердце заколотилось. Сердитых не только вызывал в ней непреодолимое физическое отвращение, но и страх. Полина поспешно надела платье.
Дверь распахнулась. Вошел начальник штрафпункта. Он оглядел комнату, как бы выискивая, к чему придраться. Сердитых был чистюлей. Вдруг он пронзительно завопил:
– Это что за свинство? Почему уборку до сих пор не сделала?
– Я сделала уборку, гражданин начальник.
Он подошел к ней вплотную. Свирепо глядел на нее снизу вверх. Полина со страхом ждала, что он ударит ее по щеке. Она уже получала от него пощечины.
– Это уборка, по-твоему? Тебя что, носом в грязь тыкать?
Неожиданно начальник штрафпункта схватил ее за волосы и подтащил к окну.
На подоконнике валялись хлебные крошки. Только сейчас Полина их увидала. Это, видимо, Катька насорила. Она любила сидеть у подоконника – или на подоконнике, – смотреть в окно и при этом что-то есть.
Он, действительно, стал тыкать Полину носом в крошки, приговаривая:
– Это ты уборкой называешь?
Потом отшвырнул ее. Она едва устояла на ногах.
– Навести чистоту! Свинья!
Сердитых быстро вышел. Наверное, пошел искать следующую жертву.
Минуту Полина стояла красная, с дрожащими губами. Потом убрала крошки, сняла платье, продолжила его зашивать. И попыталась вспомнить что-нибудь хорошее.
Настоящее было ужасным, невыносимым. Но у нее оставались прошлое и будущее, воспоминания и мечты.
Полина часто переносилась воображением в свои детские годы.
У нее было счастливое детство. Все ее любили: дед, родители, сестры. Особенно дед. Он постоянно ее баловал. И Матрена Доброхоткина с дочкой ее тогда любили. Говорили с ней ласково, угощали дешевыми конфетами. Она лелеяла детские воспоминания.
Но еще дороже были воспоминания о Володе. И все ее мечты были полны им. Никогда не любила она его так сильно. Полине дали срок за шпионаж. Очевидно, поэтому она была лишена права на переписку. Она страдала от этого. Неизвестность мучила. В том, что он сдержит клятву и дождется ее, Полина не сомневалась. Лишь бы с ним не случилась беда. Он говорил, что его хранит счастливая звезда. И ей тоже хотелось в эту его звезду верить. Она мечтала, что они обязательно встретятся и создадут наконец-то счастливую, идеальную семью. Эта мечта помогала ей выживать...
Поздно вечером в Усть-Дюру пригнали пополнение, в том числе двух совсем юных узбечек, миловидных, тонких, стройных. Сердитых, конечно, не мог не обратить на них внимание.
Утром Полину вызвали в его кабинет. Он сидел на диване, когда она вошла. При виде ее лицо начальника штрафпункта исказила брезгливая гримаса.
– Опротивела ты мне. – Полина покраснела. – В бабе главное нежность. А ты черствая. На лесоповале будешь вкалывать. На Косой Плеши. – Он махнул небрежно рукой на дверь. – Пошла!
Худшим штрафпунктом в лагере была Усть-Дюра. Худшим местом на Усть-Дюре была штрафная командировка Косая Плешь.
Отправили туда и гречанку Софию. Ее и Полину заменили узбечки.
Их повезли на грузовике, в открытом кузове, в сорокаградусный мороз. Они сидели на мешках с продуктами. Хотя на Полине и Софии были ватные штаны, телогрейки, а головы были обмотаны платками и тряпками, они дрожали от холода. Он пронизывал их, вымораживал, казалось, в них жизнь. С ними сидел конвоир в овчинном тулупе. И он зябко поеживался.
Ехали по узкой проселочной дороге, ехали долго. На командировку приехали в полдень. Тут тоже стоял забор из колючей проволоки, вышки, дом администрации, но вместо бараков были землянки, каждая примерно на дюжину женщин. Конвоир сдал Полину и гречанку начальнику охраны – нетрезвому увальню со звероподобным лицом. Он сразу отправил их, окоченевших, голодных, на лесоповал.
На Косой Плеши начальник охраны был и за начальника командировки. Все придурочные должности занимали заключенные мужчины, причем исключительно уголовники. Между ними и охранниками было полное взаимопонимание. Здесь, вдали от начальства, они делали все, что хотели. Женщины находились в безграничной власти и тех, и других. В любое время в землянку мог войти конвоир или придурок, почти всегда пьяный, и выбрать себе жертву. Если заключенная пыталась сопротивляться, он избивал ее и все равно добивался своего.
3
Странное существо ковыляло к лагерной помойке. Грязные космы, грязная всклокоченная седая борода, грязные впалые щеки, безумные глаза, воспаленные, слезящиеся. На существе были неописуемые лохмотья. Ноги были обмотаны рваным тряпьем. Тряпка на левой ноге наполовину размоталась и волочилась по земле. Существо стало обследовать помойку. Подобрало гнилой капустный лист и жадно впилось в него немногими оставшимися во рту зубами. Покончив с ним, отыскало в мусоре кость, начало ее глодать.
Два проходивших мимо заключенных взглянули на существо с глубоким презрением. Зыкнули для потехи. Оно вздрогнуло и, пугливо оглядываясь, поспешно отковыляло в сторону. Они засмеялись и продолжили путь.
Это существо было профессором Вязмитиновым.
4
Над горной каменистой пустыней, покрытой снегом, ярко мерцают звезды. Лишь кое-где стоят одиночные даурские лиственницы. Ветер треплет их голые ветки, метет поземку. Трескучий мороз.
Трудно представить в таком месте живое существо.
Но нет, вот бредут по снегу, спотыкаясь, три человека. Один высокий, тонкий, два пониже, коренастые. А за ними, на приличном расстоянии, следуют пять волков.
Несколько дней назад эти трое сбежали из лагеря.
Беглецы подошли к упавшему дереву.
– Привал, господа удавы! – прохрипел, тяжело дыша, самый низкорослый и самый кряжистый.
Они наломали веток. С большим трудом развели костер. Подожгли и ствол. Вскипятили в котелке снег. Заварили чай. Волки сидели поодаль и внимательно наблюдали за ними.
Вид у людей был измученный. Особенно у высокого. Это был Михаил Зубов.
Он попал в тот же лагерь, что и Игорь Ауэ. Вначале ему повезло. Один заключенный оказался старым знакомым по эсеровской партии. Он работал доктором в санчасти и помог Зубову устроиться медбратом. Зубова подвела память. Однажды он забыл дать вовремя лекарство заболевшему бригадиру. Состояние больного ухудшилось. Через два дня он скончался. За это лагерное начальство отправило Зубова на прииск.
Память стала давать сбои после допросов Голубки. Свалив Зубова на пол, Голубка бил его ногами по голове. Кому-то отбивали почки, кому-то – печень. Зубову отбили память.
На прииске Зубов увидал изможденных, истощавших до последней степени заключенных. По сравнению с ними даже он, худой по своей конституции, выглядел упитанным. И эти люди с утра до вечера долбили кайлом вечную мерзлоту!
Через два дня, когда не привыкший к физическому труду Зубов уже едва передвигал ноги, к нему после ужина подошел уголовник Леха.
– Разговор есть.
Они отошли за барак. Леха огляделся и заговорил вполголоса:
– Надо отсюда когти рвать. На этом прииске все через полгода загибаются. Слышал: ты из царской тюрьмы сбежал. Опыт, короче, имеешь. Так что хотим тебя с собой взять. Если в непонятное попадем, ты надоумишь, что и как.
Зубов чувствовал, что здесь он и полгода не протянет. Он согласился.
…Леха сунул руку за полу бушлата и достал из самодельных кожаных ножен нож. Вынул из котомки полбуханки хлеба. Отрезал три равных ломтя. Они стали пить чай.
– Ишь, расселись, – сказал второй уголовник, качнув головой в сторону волков. У него не было правого глаза. Он лишился его в драке. – Глаз не сводят.
– На троих они ни в жизнь не кинутся, –
