Литература погружается в сон, в бессознательное состояние. Писателями становятся кто-угодно. Все начинают писать. И роман превращается в развернутое сообщении, то есть, такое сообщение, которое в свернутом виде часто встречается в переписке в социальных сетях. Он пишется для сообщения информации, а не для чтения собственно и тем более для размышления. Например, я склонен к сочинению романа-размышления. Это тоже своего рода экспериментальный роман. Но в каком смысле? В том смысле, что пока пишу, я думаю. Нет, конечно, я думаю не только тогда, когда пишу. Я думаю и тогда, когда говорю вслух или про себя. Здесь же в романе само писание становится пусковым крючком, так сказать, «триггером» размышления. Вот сел записывать и мысли потекли по строке.
В этом смысле я человек пишущий, можно сказать, homo scribens. Напротив, был у меня друг. Так тот был человек говорящий (homo loquens), любитель разговорного жанра. Он понимал философию, вроде Ричарда Рорти, как вид разговорного жанра, в форме диалога, умной беседы. Такая беседа умна не потому, что ее ведут умные люди, а потому что они задают вопросы и отвечают в том и в этом смысле. В том смысле, что говорят не для общения или сообщения, информирования, а для смысла. Но он взял да умер. И что мне оставалось делать? С кем говорить о смысле? Там, где я живу, об этом уже не с кем поговорить. Вот я и обратился к письму, чтобы поговорить о нем, о смысле, уже с читателем. Поэтому я писатель по нужде, а не по призыву. Если было бы можно, то я не пачкал бы бумагу. Таким вот образом мое сознание, нет, не гадит (простите за такие интимные подробности, деликатный читатель), я не фрейдист, но работает, производит мысли в записи. Оно наматывает на себя как на болванку ленту письма, ткет как паук свою паутину мысли. Я не фрейдист в том смысле, что письмо для меня является не сливом бочка сознания, но ростом семян (идей) мысли. Я мужчина и у меня в сознании как в поле с листа, с конца пера стекает капля за каплей смысла (идеи) мысль. Такова моя роль в спектакле (акте) творения. Читатель волен действовать в этом акте либо в качестве женщины, в которой эта мысль прорастает, вынашивает и, разродившись, выходит на свет ее сознания, либо такого же рода мужчины, который в ответ спрашивает с автора как критик и предлагает свою мысль.
Само писание, как и чтение, есть интимный акт. Его делает интимным не телесность, как полагают фрейдисты, а душевность сознания, его склонность к идеализации материального. Этим любил заниматься Платон. Но его неправильно поняли, или намеренно оклеветали, приписав ему наклонности гея, сделали своим «голубчиком» (min hertz´ем). Платон идеализировал, сублимировал материальное, вернее, реальное, а не материализовал, опошлял идеальное, строя утопии, в чем его обвиняли софисты (интеллигенты) и демократы (политики). Он конструировал в своем сознании идеальное государство из того, что было в наличности, а не делал это наоборот, шиворот-навыворот, чем занимаются политики и публицисты (идеологи). Последние приписали ему творение «Законов» и «Послезакония» Но их написал уже явно не Платон, а его имитатор, эпигон. Тот стал копировать платоновский стиль. Но мысль Платона оказалась ему недоступна. Для доступа к мысли Платона нужно иметь самому свои мысли. За исключением Аристотеля, который возлюбил истину больше своего учителя, все прочие платоники, включая и последних, вроде Алексея Лосева, судили о Платоне по самим себе, ученически, обвиняя того в утопизме. Они обвинили его в том, что он стал в старости подражать самому себе, повторяться.
Другими словами, он стал импотентом. Впрочем, это толкование его мысли, которое они демонстрируют, служит намеком на то, что таким он был с юношеской поры ученичества у Сократа. Сами будучи подражателями, копиями своего учителя, они уличают его самого в том же подражании уже своему учителю. Выходит, что учитель есть тот же самый ученик. Если так думать, то получается, что в образовании важным является одно учение (объект), а не учитель и ученик (субъект). Что за догматизм?! В нем нет философии, но есть одна идеология или мифология. Таков миф о Платоне, который сочинили идеологи. Во времена Платона их звали софистами. Платон всегда, когда хотел рассказать сказку, предупреждал об этом читателя. Не таковы софисты. Они никогда не предупреждают свою публику о том, что будут врать. Вот других они за милую душу обвиняют во вранье. Таково их дело: спор, эристика. У Платона же диалектика. Это игра не слова, а мысли.
Из наших романистов Достоевского можно назвать платоником. Он, как и Платон, увлекался идеями. Только они были у него героями литературы, а не принципами философии. И как Платон смотрел на мир с идеальной точки зрения. Только это была точка зрения не демиурга, а положительно прекрасного человека. В этом смысле Достоевский более человечен. Это уже христианский, а не языческий, платоник.
Совсем другим является, мне представляется Лев Толстой. Нет, конечно, этот писатель тоже идейный человек. Но в нем есть не только идея, не только ум и дух, а еще и тело. У Достоевского тоже не хватает сил ограничиться одним духом. У него есть и тело, у душа. Только тело, плоть не человеческая, а скорпиона, паука как символа желания. Она держит многих героев его романов в своих цепких лапах, оплетает с головы до пят собственной паутиной. И все же есть у него и духовные персонажи. Такие персонажи встречаются и на страницах романов Толстого. Взять того же Пьера Безухова, Константина Левина, Дмитрия Нехлюдова или Степана Касатского (отца Сергия) Они больше созерцатели жизни, нежели активисты ее. Последние появляются в его книгах в образе обманутого жениха Андрея Болконского или в образе обманутого мужа Алексея Каренина. Не повезло им с автором. ИХ обмануть не трудно, они сами обманываться рады. Их обманывают светские ловеласы, вроде Федора Долохова, Анатоля Курагина или Алексея Вронского. Намного интереснее те из героев Толстого, которым симпатизирует сам автор. На страницах, посвященных им сочинений, автор не только сам размышляет, но и вкладывает свои заветные мысли в их уста. ОН близок им умом. Тогда как есть в его книгах и такие персонажи, которым Лев Толстой близок своей плотью. Как правило, это пустые, но милые люди, так сказать, «добрые малые», вроде юнкера Дмитрия Оленина или гусара Николая Ростова.
Особенно запоминающимся является образ Андрея Болконского. Этот персонаж еще тот гордец, как и сам Лев Толстой. Ну, разве можно его сравнивать с другим князем уже из романа Федора Достоевского «Идиот» - Львом Мышкиным? Что тот перед этим: овца перед волком. Этот персонаж переходный от суетных героев к мыслящим.
Не менее интересна эволюция героя мысли в романах Льва Толстого. Все они, как, впрочем, и многие другие герои его сочинений князья или графы, как сам автор. Поэтому можно с легким сердцем назвать его романы салонными, светскими, «романы комильфо». Не был ли Лев Толстой графоманом? Он не только любил писать, изображать и переписывать себя, но имел еще манию быть графом. То есть, был без ума от самого себя как человека благородного, аристократического, лучшего, «как надо» comme il faut. Образом этого странного пунктика в его характере и стал характерный герой - князь Андрей Болконский. Но если переходный персонаж от действия к мысли, как Андрей Болконский, начинает понимать смысл жизни только в смерти, то герои мысли находят его еще в жизни. Но какой жизни? Лишенной мысли. Они находят себе место, «свое место» рядом с болванами и болванками, с пустоцветом.
Чем же заканчивают герои мысли в итоге свои размышления на страницах романов Толстого? Естественно, общим местом – восточной медитацией: прежде думают, чтобы после вовсе не думать, а пребывать в покое полного отсутствия мысли. Весь «круг чтения» Льва Толстого посвящен как раз такому бессмысленному упражнению. В качестве проводников к такому безутешному финалу мысли он выбирает восточных мудрецов – Будду да Конфуция в паре с Лао цзы (Ле цзы у Льва Толстого). Но понял ли он их молчание и странные речи так, как они того хотели? Вообще, интересно, чего хотел Будда, который понял, что причиной наших страданий является желание. Почему он молчал в ответ на вопросы своих учеников? Или почему Конфуций не написал ни одной книги, а Лао цзы написал такую непонятную книгу, что лучше было бы, если бы он ни написал ее. Неужели все пустое? Поэтому лучше всего замолчать?
Не причиняют ли мысли нам страдания не потому что они являются нашими желаниями, но потому что они есть чувства, переодетые в платье разума, те чувства. Которые уже пережили себя и вытеснены, но не в сферу инстинктивного бессознательного, а, напротив, в сферу идейного сверхсознательного, но на его пороге застряли в сознании и беспокоят нас. Собственно говоря, наверное, не сами желания угнетают нас, а разумные чувства, составляющие сферу разумной души? Как только чувства становятся понятными, так человек как животное начинает страдать от того, что он не может удовлетворить не желания, а то, чем они стали, пережив немыслимое превращение из материального в идеальное. Как можно удовлетвориться тем, что неудовлетворительно, неисчерпаемо? Выводом из этого положения и является сентенция, что «человеку всего мало», что ему подавая невозможное. Остается только набрать воду в рот и замолчать. Сказать то нечего. Понимание блокирует сознание. Вот почему мудрецы практикуют в мысли безмыслие. Сказал и замолчал. Задумался, забылся, заснул.
Но сон разума рождает сатанинских чудовищ страшного хаоса. Однако пробуждение ума приводит человека к демоническому осознанию того, что он есть не то, что он есть, а то, что не есть. Разум в нем сдвигает время с места, и человек не может найти себя во времени. Он потерял то, что никогда не имел, - самого себя. Мысль фиксирует мыслящего на этом и доставляет ему страдание. Человек затирает осознание того, что он потерял себя таким, каким никогда не был, бытовой озабоченностью и оказывается в серой зоне неопределенности, в которой нет ничего настоящего, где одна ложь как информация для размышления над собственной никчемностью. Воплощением такого рода уныния и становится антихрист. Человека, теряющего надежду на спасение от бессмыслицы жизни, посещает антихрист. Для чего Христос явился в мир человеком? Для того, чтобы обнадежить человека вестью о возможности спасения в духе, в вечной жизни. В том, что она вечная в духе, заключается ее смысл. Поэтому важно удержать жизнь в смысле. Кто не удержит, тот окажется во власти антихриста.
Глава четырнадцатая. Отдых
Не менее, чем работа, важен в здешней жизни отдых. Странно то, что работа в русском языке женского рода, а то, что связано с противоположным ей, мужского рода. Наверное, у русских в основном работают женщины, а не мужчины. Мужчины больше отдыхают.
Потом многие мужчины
