Иной здравомыслящий читатель возопит: «Но как же так, это - логика, ведь из одного следует другое. Где же здесь патология»? Как это - где? Мы имеем здесь дело не с «вывихом ума» Платона или с философией, не с поворотом, обращением его внимания (интенции) на себя, но с полным разворотом его в противоположную сторону и даже с кувырком через голову, через самого себя, от чего и бывает головокружение, кружение в уме на одном месте в качестве «волчка ума». Итогом такого умо(от)вращения («быть или не быть») и бывает помрачение ума, «черные мушки умозрения». В результате мы имеем «мышление сикось-накось», полную дезориентацию ума. Это и есть патология мысли, к которой порой приходят в молодом (студенческом) возрасте любители философии, легкомысленно к ней относящиеся. Знай, читатель: от ума до глупости один шаг. Конечно, можно сделать вопрос Гамлета, если не философским, то умным. Умный вопрос имеет ответ. Но где он у Гамлета? Он путается в сомнениях. Важно в них путаться, но не запутаться, важно не потерять самого себя. При всей ограниченности Гамлета своей сценической ролью, известной сюжетной заданностью, все же автор так и не удосужился показать хотя бы через действие в уме ли он, в самом себе ли. По сюжету видно, как он теряет себя прямо на глазах. Но в театре важно оставлять что-то свое не только актеру, чтобы он не переиграл самого себя, не стал персонажем в реальности, но и самому персонажу быть не одной куклой, марионеткой автора. Персонаж не должен быть голым, полностью прозрачным. Между тем Гамлет демонстрирует если не «голого короля», то «голого принца» точно. Все его показное безумие слетает с его лица, как позолота с платья. Но тут же как «бог из машины» на него падает тень реального безумия. Как случается это превращение симуляции в саму реальность остается «за занавесом» сцены. Но именно это и является возможным ответом на его сакраментальный вопрос: «быть или не быть… дураком»?
В чем Шекспир оказался прав, так это в том, что у дурака есть своя дурацкая логика, которую понять до конца может только такой же дурак, как он. Этим Шекспир и берет своих поклонников, берет тем, что они хорошо друг друга понимают и чувствуют себя, нет, не дураками, а очень умными людьми.
Сродни «Гамлету» другой пасквиль на нас с вами, разумный читатель, автором которого стал Федор Достоевский. Этот «жестокий талант» изобразил в своем гротескном сочинении «Преступление и наказание» похожего маньяка «свихнувшейся с ума идеи». Герой бульварного, криминального романа, претендующего на интеллектуальную содержательность, задается, как и Гамлет, дурацким, псевдофилософским вопросом. Только это вопрос не о том, «мстить ему или не мстить», но «убить или не убить». Дурацким такого рода вопрос становится по причине подставки, подстановки под существование должного или не должного. Результатом хитрой игры слов становится не умная игра смысла, но дурная игра бессмыслицы, нонсенса. Ну, кому могла прийти в голову мысль об убийстве из идеи? Только «бедному на голову» студенту. Что и случилось с нищим студентом Родионом Раскольниковым.
Этот жалкий представитель молодой поросли российской интеллигенции озадачился вопросом о том, может ли он, будучи человеком, убить в себе человеческое? Ну, ладно, он убил в себе себя. И кто остался в нем? Тень человека, которая только тем и была занята как бы ее не поймали. Она же тень. Ну, попробуйте поймать тень. Достоевский накинул Раскольника как тень на читателя как на плетень. Зачем? Чтобы несчастный читатель искал в себе тень и оказался, в конце концов, в конце романа в дураках. Так и не ясно читателю кого в итоге наказали? То ли героя, то ли его самого, без вины виноватого. Кстати, молодые читатели, (по большей части, студенты) «Преступления и наказания» поняли автора слишком буквально в том смысле, что приняли это сочинение за камень, брошенный в их огород. Достоевский метил в «идею убийцы», а попал в революционно настроенных студентов. Они не могли простить писателю того, что тот публично высек их за то преступление, которое они не совершали.
С другой стороны, как это ни парадоксально, именно с такими героями хотелось бы пообщаться, ибо со здравомыслящими джентльменами говорить просто не о чем, кроме, как обмениваться одной информацией. Поэтому, естественно, что я читаю Шекспира и Достоевского, а не ученую галиматью.
Глава семнадцатая. Человеческий клон
Бродит призрак по земле. Это призрак человека. Как же так? Как быть с миллиардами людей? Так это не человек, а только его клоны, либо имитация, либо симуляция человека. Как звать этого человека? Иисусом Христом.
О подражании ему еще в средние века сочинил целую книгу мистик Фома Кемпийский. Правда, там ничего стоящего названия мысли нельзя найти, ибо этот мистики, как и все прочие мистики несет полную чушь о подражании богу. Ну, как может человек подражать богу? Что из этого может выйти, кроме карикатуры на него?! Единственно, в чем можно человеку подражать Иисусу как идеальному человеку, так это в человечности.
Очевидно, что подражать человеку в человечности может только номинальный человек, являющийся им только на словах.
О чем это говорит? Только о том, что или человек уже был, как Иисус, или его, за редким исключением, еще не было. Поэтому понятно, что теперь возможна или его имитация, или симуляция, чем в последнее время явно злоупотребляют, придумав его компьютерную, цифровую симуляцию.
Естественно возникает подозрение в том, что еще допотопные, адамовы времена произошла подмена человека, чтобы была возможна его имитация. Не подменили ли Адама еще в самом раю? В раю жил идеальный, простой человек. Он питался древом жизни. Но как только он отведал плода с древа познания добра и зла, так тут же переменился. Он превратился в номинального человека. То есть, от него осталось одно имя. Теперь идеальное состояние человечности возможно только избирательно, да и то на время, на мгновение жизни в среде себе подобных - социальных животных. Неужели эта перемена связана с его питанием? Или причина скрывается в сущности сознания? Что если смертность человека связана с тем, что он является сознательным существом с животными инстинктами? Почему змей искуситель пообещал Еве, что после вкушения плода с древа познания она и Адам будут как боги? Они будут как боги в сознании, тогда как боги являются богами в реальности?
Питаясь плодами с древа жизни, Адам и Ева были живыми. Но проба плода с древа познания добра и зла пробудила их сознание, которое, будучи идеальным, ассоциируется с человеком, но телом человек остался материальным живым существом. Парадоксально, но согласно мифу об Адаме и Еве бог ближе к ним в животном, а не в сознательном состоянии. То есть, с самого начала своего существования человек так и остался до сих пор только возможным человеком. Тем более, что теперь, в эпоху информационных технологий, его человеческое состояние является не просто избыточным, предельным, но и просто невозможным, ибо несовместимо с его цифровизацией, переводом в цифру, ибо является не числовым значением, а идейным, духовным смыслом и душевным переживанием.
Глава восемнадцатая. Бездомный
Вот я жил-жил, но так и не нажил, не накопил капитал на свой дом. Между тем дом - это свой угол в мире. У меня есть свой взгляд на мир, но нет своего угла в мире. На старости лет, дожив до седин, я стал бездомным, вроде помойного кота или уличной собаки. Трудно, ой как трудно, тяжело очутиться на улице. Остается одна надежда на бога, что он приберет меня к себе, как прах к праху.
Видимо, мне дали понять, что в этом мире для меня нет места. Быть на улице - это быть в пути, на дороге к дому. Но, оказавшись на улице, я понял, что эта дорога не ведет меня к дому. Она ведет меня в никуда. Это никуда и есть мой дом. Мне больше некуда идти. Пора остановиться. Это моя остановка. Здесь заканчивается мой жизненный путь. Это моя конечная остановка. Впереди смерть.
Только теперь я прямо, правильно понимаю тех людей, которые были вынуждены умереть. Смерть - это крушение жизни. Но это ее закономерный итог. Следует принять смерть. Кто примет Смерть, тот обретет надежду на то, что в боге для него найдется место. Неужели он не найдет у себя для меня место? Ведь у него много свободных обителей.
Хорошо. Это так. Но почему я еще не умер? Это не честно, просто несправедливо, бесчеловечно заставлять меня ждать своего часа на улице. Что же мне остается делать? Убить себя? Но мне говорят, что убийц самих себя не хоронят на общих кладбищах, где хоронят людей, находят для них их последнее, покойное место. Но как так? Даже в смерти мне не обрести своего угла, своего дома?
Неужели я буду бездомным не только в этом мире, но и в мире ином? Другими словами, и у бога для меня не найдется места? Выходит, так. Если я не имею права убить себя, то, вероятно, у других есть такое право на мою смерть. Где у них есть такое право? Естественно, на войне. Враги, против которых я волю с оружием в руках, имеют такое право. На войне есть и такие люди, которые пошли на нее, чтобы не убивать, а быть убитыми. Я из их числа.
Как интересно, вот к какому финалу я пришел в конце концов, начав писать о доме. Я никак заранее не предполагал такого исхода. Мне пределом, а другим, моим читателям, наука. Вот такая школа жизни. Век живи и век учись.
Честно сказать, дорогие читателям, не хочется умирать. Хочется еще пожить. Но делать нечего. Надо, так надо. Может все же не надо? Это почему же? Да, потому что не хочется, непривычно как-то. Что делать. Нечего. Ну, если так, то ладно.
Бездомному одно утешение - выписка. Но, к сожалению, я не пьющий. Это моя проблема. Как я не понимал когда-то своего приятеля, который опустился из-за алкогольного опьянения и оказался на улице, а потом закономерно пропал. У него для этого было время, в течении которого он утешать себя алкоголем. Чем же я смогу утешить себя на улице или когда буду убивать себя, или меня будут убивать на войне? Такого рода утешением? Нет, оно годится сейчас, но тогда не пригодится. Или не следует утешать себя? Зачем я? Если я не нужен никому, то зачем же я нужен себе? Странный вопрос.
Вот я пишу и пишу не для того, чтобы быть писателем. Нет, я пишу из потребности писать. Я не писатель, который пишет из нужды заработать или из чистого удовольствия. Нет, я не такой, я - графоман. Но прежде я менталоман. Я не могу не думать. Между тем смерть есть прекращение, конец для мысли и письма. Пора закончить повествование и убить себя. Или, если рука не
