Тем самым он сделал противоречивым то, что должно связать собой, соединить ходы мысли в искомой точке Я сознания как синтетической единстве трансцендентальной апперцепции. Центр как дыру бытия следовало застолбить, сделать термином, осью, вокруг которой крутилось бы все, накручиваясь на него, на это усиленное Я. Так мой друг хотел стать членом круга бытия, тем членом, который всех крутил бы на своем эпицентре. Он желал стать членом члена, многочленом, центром всех прочих членов мысли. Другими, более простыми, словами, он хотел иметь всех в виду своей мысли. Для этого он и ввел в триадную схему диалектической мысли дополнительную триаду на противоречии. И все это он сделал лишь для того, чтобы установить истину, поставить ментальный (мысленный) эксперимент на самом себе. Естественно, отыметь в мысли всех у него не получилось. Он отымел только себя в виде эпицентра самого центра. Иначе говоря, он «имел» самого себя. И все же в этом поимении он достиг главного – сделал себя, сделал сам. Так его благоприобретенный, вернее, изобретенный эпицентр в качестве сущего стал иметь его Я как самость.
У моего друга не получилось стать мудрецом – яйцом ума, умственным многочленом, то есть, членом всех других членов мысли. Мой друг так и не сплел паутину мысли, в которую попали бы все прочие «умники», но он оплел ее всего себя, не делая шага без своего эпицентра, без насадки центра. Таким путем, натягивая эпицентр на центр, он пытался обезопасить свое Я от нападения не-Я, мира вокруг, который пытался все яйца (Я) положить в одну корзину, в одну лузу своей логики. Но он мог и промахнуться, дать маху не-Я и стать «лузером мысли», потерять в ней себя. И тогда его эпицентр как насадка на собственное Я, как усилитель Я или сверх-Я, оказался бы не сверху, а снизу в позе жертвы уже как ослабитель, расслабитель Я, вводящий Я в бессознательное состояние. Таким образом можно было не усилить Я, а расслабить его до полной импотенции в мысли. Но мой друг практиковал медитацию не для атараксии (успокойся!), как древний мудрец, а, напротив, для возбуждения мысли, чтобы противостоять всем тем, кто хотел запятнать его, кто преследовал его в мысли. Мой товарищ по мысли был еще тот «возбудитель мысли». Если Будда пытался пробудиться сам и пробудить всех прочих, то мой друг пытался возбудиться и всех возбудить, чтобы никто никого не имел в мысли, но все имели друг друга в виду.
Основным философским вопросом для моего друга был вопрос о том, как иметь всех в мысли, не имея в ней самого себя? Наверное, чтобы положительно ответить на него, он и придумал эпицентр, который подставил вместо себя как центра, чтобы все имели не его, а его теперь центр в виду. Нане мне стало понятно, почему он был еще тот гигиенист. Гигиенист – это такой возбудитель, который находит в самом себе своего друга. Он имеет самого себя в виду без рук, в чистом виде. Это законченный перфекционист, идеалист высшей пробы. Так сказать, «рефлексирующий мастурбант». Но на самом деле, он никого не имел в виду, кроме себя. И имел себя только в мысли как центр, как Я, горизонтом событий которого стал эпицентр, предохранитель от инородного вмешательства в креативный процесс мысли в себе и для себя. Такой эгоцентризм не мог не привести моего друга к тому, что он просто сжег себя в мысли. От этого, от своего эгоцентризма, он и помер Его эго, на которое он влез, убило его мыслью. Оно разрослось в нем как рак. Рак завелся в нем как раз в центре возбуждения и сжег все внутренности.
Его пример – другим, таким, как я, наука. Не следует быть эгоцентриком – сожжешь себя до самых печенок. Не следует отгораживаться от людей своим эго, в данном случае, супер-эго. Супер-эго, оно, общее, одно на всех. Но для справедливости, следует заметить, что мой покойный друг свою эгоцентричность, монологичность в мысли компенсировал диалогичностью на словах так, что создавалось полное впечатление того, что он все понимал, но ничего не мог поделать с нами, с нашей непонятностью.
Филоофист – это превращенная форма философа, как превращенная форма мудреца (софоса) - это софист, или идеолог – как превращенная властью дум форма идеалиста. Идеолог не может не быть идеалистом, но уже не в идее, а в самом себе. Он хочет управлять идеями, управлять так, чтобы они были у него на побегушках, на посылках, чтобы они были посылками его корыстных, личных интересов. В этом качестве ему есть место не в философии, в которой он является утопистом, а в политике, где он на своем месте в качестве помощника властного лица, желающего выдать свой личный интерес за интерес всех или почти всех, как, например, народа. Идеолог выдает интерес власти за интерес народа и тем самым кормит народ не моралью, как моралист, а утопией.
Таким образом, получается, что идеолог есть не философ, а вывернутый наизнанку моралист, который читает народу мораль не о том, каким образом надо быть, а чьим образом надо быть, - разумеется, образом власти, то есть, самому быть без образа, без своего образа. Идеолог мнит себя властителем дум, которые понимает, как образы. Он думает, в наше цифровое время, считает, что эти образы нужно менять как перчатки в зависимости от политической конъюнктуры. Он есть своего рода флюгер, который поворачивается в ту сторону, в которую дует ветер власти, держит нос по ветру, который дует туда, куда глядит начальство. Ему виднее, а идеологу понятнее – понятнее, кого лучше развести, отведя от себя подозрение в нечестности, в обмане. Идеолог, хочет он или не хочет, делает того, кто его слушает, глупее себя. Вот какой он умный. Он хочет стать умным, быть властителем дум глупых, им обманутых людей.
Философист же обманывает не других, а самого себя, становясь глупее себя самого. Он само-обманывается. Это не разум, а он сам обманывается в своих лучших чувствах. Другое дело, философ. Тот обманывает свои худшие чувства, чтобы с ними управиться. Но для этого ему самому следует стать разумом. Это, вообще-то, очень трудно сделать и тем более удержаться в нем. В итоге обычно мы имеем (в виду) дело не с философом, но с философистом, это в лучшем случае, а чаще с софистом или идеологом. Софист отличается от идеолога только одним, - тем, что он все подвергает сомнению, тогда как идеолог все одобряет, если, правда, это все – от начальства. В каком-то (превращенном смысле) идеолог может подружиться с софистом, если сам захочет дорваться до власти. Здесь он критик. Но, как правило, идеолог – это «цепной пес», охранитель, защитник, апологет того режима, который в нем нуждается, чтобы оправдаться.
Возвращаясь к тому, о чем я подумал прежде, когда размышлял над судьбой мыслителя в нашем отечестве, могу додумать следующее. Помимо естественно ориентированных на знание ученых, которых может рождать родная земля, и работников иной, уже превращенной интеллектуальной ориентации на информацию техников (айтишников), которые как грибы после дождя появились в ультрасовременную, технократическую эпоху счета или расчета потребления, у нас остались, если поскрести по сусекам, по таежным углам, вот эти самые философисты.
Как правило, они отличаются от ученых и тем более от техников, настроенных позитивно на удовольствия от жизни, от пуза и от того, что ниже, тем, что негативно относятся к существующему положению вещей. Но их негатив мысли по контрасту не обращается в позитив идеи, ибо они разочаровались в ней. Не любят они идею, не живут утопией, ее царством не от мира сего. Им, имманентистам, подавай «земной рай». Но как этот оксюморон, который можно понимать только в переносном смысле, чисто символически, может состояться в действительности? Никак. Вот отчего они такие нигилисты. Нигилисты они от того, что стали «разочарованными романтиками». Такие появляются там, где любят читать мораль и заниматься практическим осуществлением того, что придумали другие люди. Для чего придумали? Да, для того, чтобы другие захотели. Ведь человек желает то, что есть у другого. И где есть? Есть на словах.
И тут вполне кстати можно вспомнить расхожее определение властителя дум нашего пожилого населения – режиссера Никиты Сергеевича Михалкова, занятого изгнанием бесов цифровых технологий. Он сказал, что вывел формулу русского человека. «Во она: русским человеком может быть только тот, у кого чего-нибудь нет, но не так нет, чтобы обязательно было, а нет - и хрен с ним». Да, Никита Сергеевич, тот еще «русский человек», - без хрена (черта), ну, никак не может обойтись в не шутейном разговоре. Вот такой он всенародный нигилист. Не нет, так будет, но нет, пусть так и будет. Это формула нищих духом, вроде блаженных, а не русских людей. Никита Михалков так совсем не живет. Но так говорит. Вообще, любит наша интеллигенция поговорить. В словах она ищет потерянный земной рай. Но наш мыслитель, философист, не просто болтает, он высказывает свои мысли. Он уповает на свою натуральную мысль, но уже ничего не может придумать и поэтому сильно переживает свою творческую опустошенность. У него остаются одни слова. Его собратья на Западе уже давно заигрались в слова. Там могут только думать то, что уже подумали до них. Вот почему западные интеллектуалы такие культурные ребята. Они знают, что думают другие, но им невдомек, что думают они. Неспособность надумать что-то свое привела не столько к конфликту интерпретаций, сколько к их плюрализму, к терпимости любой интерпретации, какой бы превращенной и тем более извращенной она ни была бы.
Теперь натурально можно быть только нигилистом. Позитивистом можно быть только искусственным образом – образом искусственного интеллекта, счетной машинкой. Творческая, креативная, ментальная импотенция привела современных людей к полиморфизму потребления вплоть до употребления самого себя. Не можешь творить – потребляй. Пресловутая инновационная технология современных людей и есть симуляция творчества, настоянная на виртуализации потребления. Если нет мыслей у человека, то есть их тени – слова. Так вот философист, экзистенциально переживая невозможность думать, добровольно заключает себя в башню из слов. Он хоронит себя в этой башне как в цифровой библиотеке, конвертируя свои переживания в поток информации и заполняя своим негативом массовое сознание. Но экзистенция, переработанная в информацию, становится «беззубой», она больше не цепляет сытого информацией потребителя. Ему скучно. Он уже не способен на сильные переживания неуловимых душевных состояний. Ему подавай грубый, жесткий, вполне осязаемый адреналин. Он избалован журналистской сенсацией. Чего он только не наслушался и не насмотрелся. Усталость чувств из-за их рассеянности, расщепленности приводит к ментальному коллапсу.
У мыслящих людей такая расстроенность вызывает сдвиг по фазе. Они оказываются в фазовом переходе сознания, в шаге от бессознательного. Но им видится, ими симулируется это бессознательное как уже сверхсознательное. Их слабая мысль становится метафорической, нагнетает туман на сознание, «наводит тень на плетень». В итоге речь является символической, метонимической. Она подменяет осмысленное выражение бессмысленным считыванием. То
