нескольких лет не состоял на воинском учёте. Всё! Никаких иных грехов на моей совести нет! - не переживайте!
Родители мои бедные и несчастные - воистину святые люди! - не пережили позора и морально-психологических испытаний, что свалились на них, - сломались и умерли в одночасье оба. А я продолжил жить и терпеть дальше муки Судьбы, но уже без них, - круглым сиротой я остался. До сих пор не знаю, не могу твёрдо и точно сказать, может и я бы сломался, не выдержал психологического и нервного напряжения, - если б не Вы, моя дорогая Танечка! Вы были для меня в эти годы настоящей ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ - и источником внутренней силы и энергии одновременно...
Далее надо Вам сообщить, во избежание недоразумений, что Брянская колония санаторием не была, безусловно, - но это и не ад кромешный, не пекло и не дно, как это представляется обывателю. Там сидели и работали нормальные в общем-то мужики; там я познакомился и близко сошёлся с Гиви Кутаисским, криминальным авторитетом из Грузии, “академиком криминального мiра”, прошедшим огонь и воду. После отсидки именно он мне и помог обосноваться в Москве, а потом и купить собственную квартиру, в которой Вы с матушкой теперь живёте. Да, я работал на него все последние годы, но исключительно в качестве экономического советника и бухгалтера. Крови на мне нет. И я тяготился своей работай, просил отпустить меня, чтобы встретиться наконец с Вами и новую жизнь начать - честную, правильную и достойную нас обоих. Я помнил про Московский Университет, диплом и нагрудный знак которого бережно хранил все эти годы… Но Гиви меня не отпустил: ему сложно было найти мне замену. Поставить же вопрос ребром перед ним я не смог - каюсь. Потому что был многим ему обязан, если не сказать всем, что со мной после тюрьмы случилось...
И вот в июне этого 2000-го года Гиви Нодарович трагически погиб. Передо мной наконец открылась желанная СВОБОДА, о которой я так долго мечтал, к которой всем существом стремился. Осенью, по договорённости, я собирался сдавать дела племяннику Гиви Вано и увольняться с работы. Чтобы сразу же поехать к Вам и лично объясниться с Вами, попросить прощение за всё, за всё! - и потом предложить Вам руку и сердце. Для того, чтобы, заручившись Вашим согласием, хозяйкою привести Вас в свой дом, в свою роскошную квартиру на Лесной улице, которая мне сразу очень и очень понравилась, за которую я кучу денег отвалил, - но в которой так и не жил толком. Так я планировал и мечтал сделать, - но, наверное, не смогу этого - не получится! На меня объявили охоту, по слухам, и, вероятно, скоро убьют. Я не исключаю этого, с внутренней дрожью жду, ибо люди, которые за меня взялись, не останавливаются на полдороги. Поэтому, читая это письмо, Вы должны понимать, что общаетесь уже с покойником. В противном случае, повторюсь, никакого письма не было бы: именно так я договорился с Мишей, своим адвокатом, который теперь сидит перед Вами, наверное, и внимательно смотрит на Вас, ждёт Вашей реакции и ответа.
Да, дорогая и горячо любимая Танечка! Меня уже на Белом свете нет: я с Господом Богом давно беседую, отчитываюсь за прожитую земную жизнь перед Ним, в грехах каюсь. Их не много, в принципе, и жизни собственной я не стыжусь: она в целом у меня сложилась, не смотря ни на что, даже и на тюремную отсидку. Туда я вынужденно попал, из-за кондовой советской системы, по рукам и ногам спеленавшей нас, молодых россиян, не дававшей нам жизни, свободы, воли. Но даже и там, в колонии, я старался не терять человеческий облик. Ни перед кем особо не кланялся, не лебезил, не подличал из-за личной выгоды и лучших условий содержания; жил прямо, честно и просто; на свободу вышел потом с чистой совестью, как и должен был. Поэтому мне грешно роптать и жаловаться на Судьбу: я получил от неё всё, что хотел, и даже с избытком. Хотел в МГУ поступить - поступил, житель рязанского захолустья, и даже с первого раза. Хотел остаться в Москве после учёбы - остался, пусть с издержками некоторыми и через тюрьму. Хотел квартиру купить личную - купил, и какую квартиру, которой ещё и многие москвичи позавидуют. Захотел вот Вас отблагодарить за то море счастья, что Вы мне в Университете доставили, - и это смог сделать в итоге. Чего ж ещё и желать, и требовать сугубому провинциалу без связей?!
С Вами вот только не встретился и не объяснился лично. Но что за беда?! Всё что надо, что во мне все эти годы кипело и наружу просилось - я написал в письме. Большего мне добавить нечего. Надеюсь, что теперь Вы правильно меня поймёте, и не будете держать зла. И ещё надеюсь, что мы непременно увидимся с Вами: а иначе зачем тогда всё?! Зачем был нужен Университет и Вы в нём - мой студенческий ангел-хранитель?! Нет, Танечка, всё ещё только начинается у нас с Вами, вся наша ЖИЗНЬ НАСТОЯЩАЯ - впереди, на НЕБЕ! Я абсолютно уверен в этом, с этой ВЕРОЙ святой и праведной я на Тот Свет ухожу! А Вы живите дальше, радуйтесь и наслаждайтесь: на НЕБО Вам ещё рано, я подожду. У Вас для тихой и спокойной жизни есть теперь всё - квартира хорошая в центре Москвы, деньги и, надеюсь, здоровье. Живите, родная моя, хорошая, долго-долго, читайте книги, которые я собирал и которые попали в хорошие руки. Я же буду на НЕБЕ Вас с нетерпением дожидаться, молиться за Вас, опекать. Теперь Я уже стану вашим ангелом-хранителем, сиречь поменяюсь с Вами ролями...
Ну вот, собственно, и всё. Писать больше не о чем. Заканчиваю поэтому. Спасибо, если дочитали письмо до конца, огромное Вам спасибо! Мне это крайне важно - Вам сокровенное сообщить в форме прямой исповеди, чтобы чувствовать себя поспокойнее и поувереннее на Том Свете, перед грядущим Страшным Судом.
И чтобы не мучить и не расстраивать, а подбодрить напоследок Вас, вселить в Вашу чистую душу покой, уверенность и надежду, закончу послание стихотворением Даниила Андреева, которого я очень поздно для себя открыл, - но которого полюбил всем сердцем:
«Милый друг мой, не жалей о старом,
Ведь в тысячелетней глубине
Зрело то, что грозовым пожаром
В эти дни проходит по стране.
Вечно то лишь, что нерукотворно.
Смерть - права, ликуя и губя:
Смерть есть долг несовершенной формы,
Не сумевшей выковать себя».
До свиданья, Танечка, до свидания родная, хорошая, незабвенная БОГИНЯ МОЯ! Именно до свидания, а не прощайте! Очень надеюсь на то! А пока, вечно помнящий и любящий Вас, Кремнёв Максим Александрович. Июль 2000 года».
Дочитав письмо до конца, бледная как полотно Мезенцева свернула листы в прежнее положение, аккуратно убрала их в конверт, задумалась на мгновение, собираясь с мыслями.
-…Так он что, погиб что ли? Кремнёв Максим? - спросила она наконец, посмотрев на Макарова испуганными глазами, в которых застыли слёзы.
- Да, погиб.
- Когда это случилось?
- 22 июля прошлого года.
- А как?
- Я не могу Вам этого рассказать, - тихо ответил Михаил, отводя на сторону глаза. - Извините, не уполномочен. Я должен был только передать письмо. Это я и сделал…
Разговор на этом прервался, в комнате стало тихо, что длилось, впрочем, не долго.
-…Так это, стало быть, его квартира? - спросила Мезенцева ещё дрожащим от волнения голосом, конверт в руках теребя. - Это он был тем “богатым родственником”, про которого Вы мне плели летом прошлого года?
- Да, он.
- И деньги… тоже его?
- Да, его. У него сегодня, у Максима Александровича, день рождения, между прочим. И я специально приехал сегодня именно, чтобы сделать подарок ему и Вам. Помяните его при случае: он стоит этого.
И опять тишина, опять пауза в разговоре. Бедная хозяйка готова была уже разрыдаться от свалившихся на неё новостей - но сдержалась, не захотела перед гостем позориться.
-…А где его похоронили? - жалобно спросила она.
- На Котляковском кладбище.
- Вы можете отвезти меня туда хотя бы раз и показать могилу?
- Могу, конечно. В любое удобное для Вас время. Хоть завтра.
- Давайте завтра. Хорошо. Во сколько Вы можете ко мне приехать?
- В любое время, Татьяна Викторовна. Завтра у меня день свободен.
- Тогда давайте после обеда условимся. В два часа сможете быть у меня?
- Смогу.
- Ну, вот и хорошо. Завтра тогда и съездим…
19
На другой день в два часа пополудни Макаров заехал за Мезенцевой, как и обещал, отвёз её на Котляковское кладбище столицы и там провёл по центральной аллее прямо к могиле Кремнёва, которая была недалеко от входа, в элитном месте. Там даже зимой нельзя было увидеть снега и грязи: всё это быстро и тщательно убирали рабочие. Могила, приведённая в надлежащее состояние в октябре 2000-го по заказу Вано, была большая по размерам, со вкусом обустроенная известным московским архитектором, использовавшим чёрный, серый и белый мрамор для отделки. Мраморной были ограда и основание, и сам постамент, на котором возвышалась огромная чёрная мраморная плита высотой в два с половиной метра. И на этой плите пескоструйным методом был изображён в полный рост 45-летний Максим Александрович Кремнёв, переведённый на камень с юбилейной своей фотографии, сделанной год назад Синельниковым в ресторане «Лабиринт». Мастера-гравёры постарались на славу: покойник был очень похож на себя, живого. Стоял прямо и просто, облокотившись руками о стол, внимательно смотрел на прохожих, будто оценивая личные качества каждого посетителя. А в ногах у него была установлена белая мраморная плита, исполненная в виде раскрытой книги. И на этой плите золотыми буквами гравёром были запечатлены стихи следующего содержания:
«Простите нас. Мы до конца кипели,
и мир воспринимали, как бруствер.
Сердца рвались, метались и храпели,
как лошади, попав под артобстрел.
…Скажите… там… чтоб больше не будили.
Пускай ничто не потревожит сны.
…Что из того, что мы не победили,
что из того, что не вернулись мы?...»
Это были последние две строфы из стихотворения И.Бродского «И вечный бой», которое Максиму очень нравилось, зацепило за душу когда-то в юности. И эти строфы он, словно предчувствуя свою скорую гибель, тайно передал Синельникову за пару недель до расправы и попросил того написать их на его могиле в качестве эпитафии. Славка исполнил просьбу товарища в точности, сохранил и потом передал стихи мастерам; а мраморную основу в виде книги это уже архитектор придумал, зная в общих чертах биографию покойного...
Подойдя вплотную к могиле, испуганная Мезенцева остановилась возле неё и сразу же устремилась взглядом на каменное изображение Максима. Было видно со стороны, как побледнело сразу же её лицо и задрожали губы. Не мигая, она смотрела Кремнёву в глаза - и не могла от них оторваться. Она узнала на камне своего давнишнего воздыхателя безусловно - и не узнала его в то же самое время. Это был он - и не он одновременно. Тот Кремнёв, её сокурсник, был мелким и жалким трусишкой, долго боявшимся к ней подойти и всё её в коридорах и читалках высматривавший и карауливший. Так это было смешно наблюдать, и грустно одновременно! А когда наконец осмелился и подошёл - она его прогнала от себя, недвусмысленно так отшила, не оставив никаких шансов на будущее. И именно за его трусость и нерешительность это сделала, чего она на дух не переносила в мужчинах, что считала главным недостатком их. И даже, помнится, бабою его обозвала однажды в сердцах: так он её утомил своим патологическим страхом, вечным нытьём и слабостью… А этот
