смущенно опустила глаза. Но Анна была спокойна и миролюбива. Она едва улыбнулась при встрече Лере. А Лера, волнуясь, в полголоса произнесла:
-- Простите меня, я была не права.
Анна пожала ей руку:
-- Все бывает обычно так, как должно быть. Ни о чем не жалей, ни о чем. Ты еще слишком юна...
Лера просто таки растворилась в небытие от этих слов и рукопожатия. Забыв о своем задании, она сняла с себя небольшой серебряный перстенек, подаренный бабушкой, и вложила его в ладонь Анне:
-- Это на память, помни меня долго! – горячо шепнула Лера.
-- Не надо это. Я и так не забуду. Память хранится в сердце о каждом из нас, хотим мы этого или нет. Прощай.
-- Прощай, -- гулко отозвались колеса поезда, когда Лера сидела в вагоне.
А снег все падал и падал... И вот уже лица совсем скрылись за его пеленой, но Лера долго помнила теплоту последнего рукопожатия. И лишь на следующий день вспомнила, что она чуть не натворила: кольцо. Она не должна оставлять ничего здесь от себя. Вернуть его было бы невозможно. Колечко ей было подарено бабушкой. А той подарено ее мамой и было ценно тем для всей семьи, что подарила его в осажденном Ленинграде во время отечественной войны какая-то женщина, чтоб та купила хлеба. Но Лерина прабабушка, почему-то, сохранила колечко, не смотря на страшный голод. Впоследствии она просила хранить его, как семейную реликвию. Чем же оно было так ей дорого? И кто была эта женщина? Счастливая догадка начала волновать Леру. Теперь она пуще прежнего будет хранить это кольцо. Благослови тебя господь, Анна.
ГЛАВА 50.
Совершенно прав был товарищ Маяковский, считавший причиной невротических есенинских выпадов глубокое душевное одиночество. И рад он был помочь ему и не только ему, любому, кто находился рядом, да не в ту сторону тянул он своей бешенной активностью и «тягой ко всему новому». Именно эту тягу жаждал видеть в любом, с кем разговаривал, а, если не находил ее, обижался, как ребенок, которому не угодили. И обижался, иногда, на столько, что впадал в депрессию.
Он тоже чувствовал себя одиноко в этом мире. Часто одиночество настигало и среди друзей, и рядом с любимой. Просто ему было некогда слишком долго размышлять над этим, поскольку «не привык нянчиться со своей персоной». Одержимость мыслью о духовном соединении людей, живущих на всей планете, брала верх. А как же, ведь после ее победы он найдет свою единственную любовь и будет счастлив навсегда! И он, и Есенин оба мечтали об одном и том же, да только каждый по-своему и никто из них так и не понял, как же достигнуть этой победы. А ведь понять человека, живущего рядом с тобой, сложнее всего...
Самым уравновешенным из них оставался Пастернак. Да и то, не исключен был тот момент, что его выводила из равновесия лживость и неискренность окружающих. Именно поэтому он, впоследствии, не захотел оставаться в «Новом Лефе». Но почему, почему, почему же надо было бросать своего кумира без поддержки?! Этот вопрос всякий раз сводил Леру с ума. Ведь он один тянул газету и издательство, объединял людей, как мог. Был и главным редактором, и бухгалтером, и корректором чужих стихов, и «менеджером» по продаже. Так внимательно относился к чужим писаниям, а про свои, зачастую, забывал. Хотя, его самого печатали в нескольких газетах. И за эти все труды получал совершенно небольшие гонорары. А у самого на содержании была собственная семья с матерью и двумя сестрами, да еще любовница с ее ненасытным мужем. И возможно, не одна. И как он это все выдерживал, Лера тоже не могла понять. И почему людям, даже умным и ценящим друг друга, так сложно быть вместе. А не вместе – тяжело...
На одном из концертных вечеров выступления самого авторитетного, на тот момент, поэта Александра Блока, Эскулап подошел к Борису. Лера, как мышка всюду следовала за ним, не желая ничего упускать из его жизни. А разговор заключался в следующем. Блок, выступив перед одной публикой, должен был продолжать выступление перед другой аудиторией. Он еле поспевал всюду, чтобы никого не обидеть и не обделить вниманием. Откуда-то до ведома Эскулапа дошла информация, что там, в другом концертном зале, выступление хотят сорвать кучка негодяев и по окончании устроить автору «кошачий концерт». Эскулап предлагал своему коллеге опередить подлость и сорвать их мероприятие. Но для этого нужно было успеть на второй концерт.
-- Для этого мы должны уйти пораньше с первого, -- не выдержала и вмешалась Лера.
-- Барышня, вас не спрашивают, -- шутливо оборвал ее Эскулап и щелкнул по носу.
-- Но ведь его отвезут на машине, а у нас машины нет. Кроме того, у Бориса больная нога.
-- Я в состоянии ходить быстро, -- заверил Борис.
Тут начался концерт, и все вошли в зал. Больше о проблеме никто не заговаривал до окончания выступления Блока. А по окончании оба хулигана, как сумасшедшие сорвались со своих мест. Лера еле поспевала за ними. Вечерняя изморозь сковала ноябрьские лужи, но всем троим было жарко от быстрой ходьбы. И вот то здание, где сейчас выступал Блок. Они влетели в него. Но, что такое? Концерт давно окончился. Подлецы успели сделать свое дело. А сам Александр Александрович не растерялся. Он достойно выдержал осаду. И, теперь, выйдя из концертной залы на улицу, слушатели с удовольствием обсуждали, как ловко он вывел на чистую воду нападающих. Как настоящий поэт.
-- Я же говорила, надо было раньше... – возмутилась Лера.
-- Барышня, мужские вопросы оставь мужчинам, -- недовольно рявкнул Эскулап.
Лера хотела надуть губы.
-- Я думаю, подобная перепалка пошла Блоку только на пользу. Еще больше закалила его, -- миролюбиво заметил Борис.
-- Хотел бы я оказаться с ним рядом в эти минуты! – мечтательно произнес Эскулап.
Да и сама Лера уже настолько вжилась в образ, что забыла о том, что все окружающие ее люди не просто эпизоды в ее жизни. Они призраки для нее, за которыми можно лишь наблюдать, а она – призрак для них.
Однажды осенней ночью Леру разбудил громкий звонок по телефону. Ее подопечный не спеша взял трубку. Но Лера интуитивно занервничала. По ночам к нему звонили редко, и звонки обычно были не слишком громкие, робкие, не будили ее. Но что же на этот раз?!
-- Да, я слушаю, -- говорил Эскулап в полголоса, -- Как убит... Кем... Повесился?! Когда... Ночью... В гостинице... Только что из Америки... Я так и знал! Я ведь говорил тогда, надо бы за него взяться. Пил он слишком много... Ничего хорошего... До свидания.
Он почти бросил трубку и снова уткнулся в свои толмуты. Но работа, судя по всему, не шла на ум. Лера тоже больше не смогла спать. Она предчувствовала недоброе, совсем забыв о тех событиях и датах, которые почти зазубрила наизусть, отправляясь сюда. Лера вышла из-за ширмы.
-- Что случилось? – спросила она настороженно.
-- Есенин повесился, -- сухо и без обиняков произнес великан.
Лера так и ахнула. Она совсем позабыла, что сейчас по их календарю 25-й год. Стон застыл у нее на губах.
-- Как? Не может быть!
-- Может, детка, может...
-- Ведь я с ним разговаривала и не раз. Обо всем... И о нем, и о жизни, и о его судьбе... И он меня понимал, смеялся... Как он мог! – последняя фраза вылетела из Лериных уст почти с упреком.
Великан смотрел на нее из под вечно нахмуренных бровей:
-- Так ведь и я говорил ему не раз...
Но Лера больше не могла разговаривать на эту тему. Судорога сковала горло. Она, не помня себя, упала великану на массивное плечо и разрыдалась. Он крепко прижал ее своими могучими объятьями.
-- Плачь, деточка, плачь. Это жизнь. Это реальность.
И Лера плакала. Плакала и не могла остановиться. Но плачь этот был вовсе не тот, что за Славкой. Это был плачь безысходности, неизбежности. Ведь она все равно, как бы не хотела, как бы не старалась, была чужой в их судьбах и не могла повлиять на ход событий. И еще один суицидник сидит рядом с ней, и она плачет у него на груди. Тайный агент должна хладнокровно наблюдать за всем, что происходит вокруг нее. Кому-то это было нужно. Да она и сама сейчас, как подопытный кролик.
-- Молодец Лера! Хорошо играешь роль. Они тебе верят и открываются. Надо же, как похоже ты рыдала!
Вдруг Дэн содрогнулся и, в испуге, зажал свои уши ладонями. Его просто таки отшвырнул в кресле пронзительный свист.
-- Эй, ты чего! Прекрати, хулиганка! Ты чего это рассвистелась тут, в моем кабинете!
-- Да так, ничего, -- огрызнулась Лера, -- Сергун научил.
-- А я думал, Соловей Разбойник. Да какой он тебе Сергун?! Сергей Александрович...
-- А ты что, учитель литературы?
-- Ну, ты не расхолаживайся. От эксперимента мы тебя еще не освобождали. Только по имени отчеству, и не иначе.
-- Лера опять засвистела как одержимая.
-- Да ты что, с ума сошла, что ли? А ну, перестань, а то у меня перепонки полопаются.
Лера вдруг замолчала. Она угрюмо потупила глаза в низ.
-- Ну, чего ты? Дисперсия, сброс эмоций? Ладно, даю тебе неделю отгулов и готовься к очередному заданию. Поедешь в Америку.
Тут Лера вспыхнула:
-- С Маяковским?!
-- Ну, не со мной же.
ГЛАВА 51.
На пристани их ждал пароход. Настоящий. С паровой трубой и гудком для сигнала, оповещавшей отплытие. Назывался он «Эспань». Эта посудина произвела на Леру почти такое же сногсшибательное впечатление, как и, увиденный ею впервые, паровоз, изготовленный в конце девятнадцатого века. Было очень странно стоять у такого тарантаса под названием «поезд» с нелепыми огромными колесами, выхлопной трубой, дымящей так, что все вокруг скрывалось в тумане угарного газа. Он мог совершить, самое большее, семьдесят километров в час. Но вокруг слышались восторженные возгласы: «Вот это – да! Вот это – прогресс! Наука!» Лера чувствовала себя космонавтом среди первобытных людей.
Эскулап сам нес чемоданы, наполненные своими бумагами и некоторыми вещами. Лера опять еле поспевала следом, таща свою сумку с условными вещами. Едва они подошли к пристани, она просто ахнула. Неужели, на этом корыте им предстоит пересечь океан?! А Эскулап назвал его «маленьким, с наш ГУМ». Ведь это же так опасно. Ведь там бывают и бури, и штормы. А ведь люди этого не боялись, ходили как пешком по морю, туда-сюда. Вот, «Титаник», такой большой, и то... Впрочем, хватит, не надо о «Титанике»...
-- А сколько дней добираться до Америки?
-- Ну, дней двадцать. Как с погодой повезет.
-- А бури будут?
-- Ну, конечно, будут. Это, вам, барышня, не на диване отлеживаться.
Вероятно, лицо Леры приняло зеленоватый оттенок, потому, что к горлу подкатил предательский ком. Великан глянул на нее:
-- А ты что, боишься? Бурь не переносишь? Тогда, марш домой, я тебя у своей мамы оставлю, пока не вернусь.
-- Нет, нет! Я с тобой!
«За мамой другие наблюдают. Я без работы останусь. А для меня – это смерть. Уж лучше утонуть!»
-- Тогда, ступай на палубу. И не ныть!
Лера стала карабкаться по мостику. Эскулап, улыбаясь и отпуская шуточки, подталкивал ее сзади, чтоб та не свалилась.
Они заняли каюту «люкс» на самом верхнем третьем этаже. Это был этаж высшего класса. Второй этаж – для среднего, первый – для бедняков. Пароход выпустил вместе с паром прощальный гудок, матросы стали поднимать якорь и судно отправилось в
