писателя» безличный дневник. Это дневник представителя, но не себя, а некоторой группы, сословия, класса, наконец, публики читателей журнала Достоевского. Можно сказать, что это дневник читателя дневника, дневник не «я», но «мы», не Я творца, но легиона читателей-полемистов, с которыми спорит автор дневника, чтобы переспорить и перевести на свою идеологическую сторону. «Дневник писателя» полемичен и идеологичен. Он пристрастен, написан на злобу дня и показывает Достоевского с неприятной стороны властного лица, который авторитетно советует, ругает, осуждает и приговаривает. Удивительно вредное и злобное сочинение.
Другое дело дневник Толстого. В нем писатель не ругается, не злобствует, а пишет как хронист, излагая летопись своей жизни, и кое-где высказывает собственные сырые мысли, свои идеи и замыслы. Здесь мы встречаем не идеологическое Я коллектива, но личное Я работника пера, которым оно расписывается таким, каким является в идее.
Когда мы обращаемся уже к роману, то позиция авторского Я меняется как у Достоевского, так и у Толстого. Достоевский предоставляет свое Я не власти для идеологической обработки читателей, чтобы стать ее сообщником в качестве властителя дум оных читателей, но своему герою – Подростку, Аркадию Долгорукому. Вот этот, так сказать, «Подросток», имеет характерную для подростка провокационную манеру представляться в ответ на вопрос: «Князь Долгорукий?» следующим образом: «Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова» . Так в самом первом публичном представлении героя мы находим в нем ущемленное сословным барьером и закомплексованное Я. Чье это Я? Ну, конечно, самого Федора Михайловича, точнее, не его дневное, ясное и рациональное, но ночное, темное и иррациональное alter ego, сродни Я другого персонажа уже другого его произведения – «Записок из подполья». Это другое Я писателя – Я, искаженное, деформированное навязчивой идеей обогащения, если вас, добродушного и благоразумного читателя, не покоробит такое сравнение, Я завистника барона Ротшильда.
В художественной же автобиографии Льва Толстого мы находим следующее амбивалентное отношение: автор ведет героя как душа водит телом.
Изображение будущего человека в научно-фантастическом романе. Какое сочинение этого жанра лучше всего взять для анализа? Разумеется, такое, в котором с порога видно, что человек будущего является не просто другим, но явно чужим современному человеку и не имеет своего аналога в прошлом. В качестве достойного кандидата, представляющего специфического человека грядущего может быть выбран роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды». Человек будущего в романе Ефремова самодостаточен. Он счастлив в жизни и несчастлив в смерти. Он тоже, как и мы, люди прошлого, смертен. Но он живет счастливой жизнью так, как хочет. Живет коллективом с детства. Воспитывается не в семье, а в коллективе себе подобных сверстников под присмотром учителей. Не родители воспитывают детей, а педагогики, специалисты, ученые люди. Причем ими могут быть их родители. Однако они воспитатели не только своих детей, но и «чужих». В будущем обществе нет чужих детей. Все дети «свои». Свои не в смысле собственные, а в смысле общие. В будущем обществе нет ничего собственного. В нем не имеют собственность, в нем все есть общее. Общими являются и чувства. Все любят всех. Не в смысле любят всех сразу, но по очереди, по порядку. Они составляют цепочки, ряды, круги, кольца зависимости друг от друга, начиная с Галактического Кольца разумных цивилизаций в макромире и заканчивая личным кольцом в микромире.
В будущем мире нет ничего собственного, но есть личное. В нем нет вещей, к которым люди привязаны, но есть лица, которым симпатизируют. Дети живут не с родителями, чтобы не связывать их, не выделяться из общества в семью и не противопоставляться ему, развивая собственнический инстинкт. Человек будущего не только не имеет никого другого, он не имеет и самого себя. Он равным образом принадлежит всем, не принадлежа никому лично. Между людьми нет личной или вещной зависимости. Они свободны друг от друга для того, чтобы быть свободными друг для друга лично.
Природа, род, человек. Человек существует в природе в живом виде. Он живет родом. Рожден женщиной, в женщине как в природе, в роду. Она дает ему жизнь. Он берет ее и продолжается в ней. Он работает над ней, ее обрабатывает, ухаживает за ней и получает от нее то, в чем нуждается. Так она о нем заботится. Женщина нужна человеку, мужчине. Она связывает его с природой, с родом. Она о нем заботится, а он ее воспитывает, пытается с ней управиться. Теперь род, человеческая природа стала культурной. Женщина культурна, а мужчина цивилизован. Она душевна, чувствительна, он умен. Они как семья составляют (зачинают, вынашивают и рождают) одно тело – ребенка. Затем его воспитывают (прививают человеческие чувства) и обучают (развивают ум), научают правильному и хорошему поведению в обществе.
Читая «Дневники» Михаила Пришвина и «К переработке книги о Достоевском» Михаила Бахтина. В дневнике Пришвина от 2 сентября 1951 года вычитал следующее: «Чудесные дни «осени первоначальной» продолжаются. Блестит в окне роса, и рождается от нее «спокойствие и душевный порядок. Но тут же появляется и вопрос: «А может быть, не роса вызвала порядок, а сам порядок мой собственный привел в движение мое внимание и я увидел (обратил внимание) росу?»
С этой темой я родился на свет.
Для себя человек может и не умирать, но для другого он умирает (все умирают). Так что бессмертие обязательно субъективно, а смерть обязательно объективна» . С этим фрагментом из «Дневников» М.М. Пришвина перекликается место из текста М.М.Бахтина «К переработке книги о Достоевском»: «Изображение смерти у Достоевского и у Толстого. У Достоевского вообще гораздо меньше смертей, чем у Толстого, притом в большинстве случаев убийства и самоубийства. У Толстого очень много смертей. Можно говорить о его пристрастии к изображению смерти. Причем – и это очень характерно – смерть он изображает не только извне, но и изнутри, то есть из самого сознания умирающего человека, почти как факт этого сознания. Его интересует смерть для себя, то есть для самого умирающего, а не для других, для тех, которые остаются. Он, в сущности, глубоко равнодушен к своей смерти для других. «Мне надо одному самому жить и одном самом умереть». Чтобы изобразить смерть изнутри, Толстой не боится резко нарушать жизненное правдоподобие позиции расказчика (точно умерший сам рассказал ему о своей смерти, как Агамемнон Одиссею). Как гаснет сознание для самого сознающего. Это возможно только благодаря известному овеществлению сознания. Сознание здесь дано как нечто объективное (объектное) и почти нейтральное по отношению непроходимой границы я и другого. Он переходит из одного сознания в другое, как из комнату в комнату, он не знает абсолютного порога.
Достоевский никогда не изображает смерть изнутри. Агонию и смерть наблюдают другие. Смерть не может быть фактом самого сознания. Дело. Конечно, не в правдоподобии позиции рассказчика (Достоевский вовсе не боится фантастичности этой позиции, когда это ему нужно). Сознание по самой природе своей не может иметь осознанного же (то есть завершающего сознание) начала и конца, находящегося в ряду сознания как последний его член, сделанный из того же материала, что и остальные моменты сознания. Начало и конец, рождение и смерть имеют человек, жизнь, судьба, но не сознание, которое по природе своей, раскрывающейся только изнутри, только для самого сознания, бесконечно. Начало и конец лежат в объективном (и объектном) мире для других, а не для самого сознающего.
Дело не в том, что смерть изнутри нельзя подсмотреть, нельзя увидеть. Как нельзя увидеть своего затылка, не прибегая к помощи зеркал. Затылок существует объективно, и его видят другие. Смерти же изнутри, то есть осознанной своей смерти, не существует ни для кого – ни для умирающего, ни для других – не существует вообще. Именно это сознание для себя , не знающее и не имеющее последнего слова, и является предметом изображения в мире Достоевского. Вот почему смерть изнутри и не может войти в этот мир, она чужда его внутренней логике. Смерть здесь всегда объективный факт для других сознаний; здесь выступают привилегии другого. В мире Толстого изображается другое сознание, обладающее известным минимумом обобществленности (объектности), поэтому между смертью изнутри (для самого умирающего) и смертью извне (для другого) нет непроходимой бездны: они сближаются друг с другом.
В мире Достоевского смерть ничего не завершает, потому что она не задевает самого главного в этом мире – сознания для себя. В мире же Толстого смерть обладает известной завершающей и разрешающей силой.
Достоевский дает всему этому идеалистическое освещение, делает онтологические и метафизические выводы (бессмертие души и т.п.). Но раскрытие внутреннего своеобразия сознание не противоречит материализму. Сознание вторично, оно рождается на определенной стадии развития материального организма, рождается объективно, и оно умирает (объективно же) вместе с материальным организмом (иногда раньше его), умирает объективно. Но сознание обладает своеобразием, субъективной стороной; для себя самого, в терминах самого сознания, оно не может иметь ни начала, ни конца. Эта субъективная сторона объективна (но не объектна, не вещна). Отсутствие осознанной смерти (смерти для себя) – такое же объективный факт, как и отсутствие осознанного рождения. В этом своеобразие сознания».
Писатель и философ пишут, что бессмертие субъективно и субъект в сознании для себя не сознает смерти. Философ, а Бахтин – философ, поясняет, что человек не сознает и своего рождения. Но тогда получается, что сознание статично в своей континуальности. Оно не имеет прерывности. Оно не начинается и не заканчивается. Но как тогда оно продолжается?
Действительно ли сознание для себя не ведает ни смерти, ни рождения. Да, но только если принимать мир сквозь призму различения я и другого, характерную для позиции, которую условно можно назвать «позицией Бахтина». Однако на самом деле у Бахтина мы находим хитрую подмену. Конечно, Бахтин хитроумен. Но нельзя забывать, что хитроумность существует не по причине полноты ума, но из-за его недостатка. Бахтину хитрость ума мешает понять, что я и другой не противоположны, как он думает, но тут же хитрит, ибо говорит об их различии. Следует не только говорить, но и полагать, что разумно, их различие, а не противоположность. Противоположны я и не-я, но не я и другой, как противоположны душа и тело, идеальное и материальное, духовное и вещное. Многие последователи Бахтина, которые сами не догадываются о своей последовательности, противопоставляют, делают потусторонними не-Иное и Иное. Для Я как не-Иного Иное не трансцендентно, а имманентно. Это вот для
