ЛИЗАВЕТА СИНИЧКИНА

полуночи казаки ездили по округе, переваривая произошедшее. Останавливались, курили и снова куда-то ехали. Остывая и с каждой минутой все больше приходя в себя, ясней понимали, что все-таки произошло, и чем каждому может грозить случившееся. И в очередной раз, не выдержав навалившегося на них поворота судьбы, остановились.
Казаки курили. Убитые, как родственники свояки, женившись на кровных сестрах, обзаведясь общей матерью тещей, роднятся, лежали мирно, рядом друг с другом, словно родные, помазанные, повенчанные старухою смертью.
-Долго так будем, казаки, кружить,- сказал Петр Озеров, племянник Игната.- Бог миловать устанет, что делать будем? Я один, как ветер в поле. А у вас семьи, дети. Думайте, казаки, думайте.
-Да что тут думать! В Дон и все дела,- предложил Стрельников.
-Вместе их в Дон или как?- спросил Озеров.
-А все одно. Дон батюшка скроет.
-Дурак, дурак,- сказал Озеров. Дон собаку, кошку схоронит. А их завтра же под Ростовом выловят. А если с машиной, все одно, следующим летом найдут.
-Закопать!
-Можно закопать. А жену Степана вместе с детьми тоже закапывать будем. Видела она нас, знает, что вместе с Беком приезжали.
-Так что, может, сдаваться предлагаешь?!- вспыхнули казаки.
-Я, сдаваться?! Я что, не казак! Да я на том свете Степану в глаза смотреть не смогу. Его не уберегли и сами пропали.
-Хватит воду в ступе толочь!- подытожил Андрей. Топить или закапывать, все одно. Надо что-то делать, а там бог даст, вынесет.
-Да нет!- бросил окурок Озеров. - Как оно говорится, на бога надейся, сам не плошай.
-Да что ты предлагаешь?! Если есть что, говори. Среди нас теперь нет посторонних.
-Участкового палим в машине.
-Дело!
-Что дело! Это только полдела. Надо ехать к жене Степана и говорить, что убили участкового,- огорошил Озеров товарищей.
-Да ты что, Петр, рехнулся?!
-Вы сначала до конца выслушайте, а потом уж приговор выносите. Убил Степан, и завтра станет известно. Скажу, что отправил  Степана к родне в Сальск. Что там его никто у них не найдет. Что теперь, ей решать судьбу Степана и нашу. Пусть говорит, что участковый был один. Что они со Степаном вдвоем  уехали на машине. Трое детей у нее. Что ей прикажете делать? Против такого ни одна баба не попрет. Скажу, помогать станем, и муж все лучше, не в тюрьме. Пообещаю организовать встречу. А потом, может, и ее с детьми в Сальск перевезем, и они начнут новую жизнь.
-Хитро!
-Согласится, как пить дать.
-Ладно, пусть! А что потом? Как оно говорится, день, два, год. Шило в мешке не утаишь. Что мы ей потом петь станем, когда догадается?
-Ну а вот тогда и будет, что бог даст. Трое детей у нее, потом уже поздно будет.
-Паршиво на душе, казаки,- сказал Стрельников. - Вон она, какая доля бабья.
Казаки молчали, и каждый мысленно просил у Степана прощенья.
-Степана похороним на Казачьем острове,- сказал Озеров. Надо как-то по человечески. Да и потом будет, куда жене придти, если откроется.

                                                        XII

Ходили про Озерова разговоры, что, мол, этот казак до баб не охотник. Ни за что было не заманить  доброго казака, и незамужние девки и бабы, что были слабые до любви, распускали про казака нехороший слух.
Обиженная злая баба, как пуля, мало того, что дура, так и курва, достанет везде. И только Савельева знала тайну Озерова.
Как-то под вечер Савельева подкараулила казака.
-Зашел бы, что ли, сосед. Помог по хозяйству одинокой казачке.
Озеров рассмеялся:
-Да какой я тебе сосед?! На другом краю живу.
-Так оно так, но хозяйству от того ни холодно, ни жарко. Помоги, казак, казачке по хозяйству. Отблагодарю.
-Какой брать инструмент?
-У тебя что, казак, их несколько?- рассмеялась Савельева.
Казак покраснел, но пришел, как и обещал. С пилой, гвоздями, молотком, как положено.
-Ты бы, что ли, какие цветы захватил. Так, мимоходом,- смеялась Савельева, рассматривая пилу.
Озеров намертво сколотил крышу разваливающегося крыльца, поправил покосившийся забор парикмахерши бабы Клавы и что-то там по мелочи,  как и положено у станичников после работы, был усажен за накрытый стол.
Савельева, как опытная казачка, знай свое дело, подливай казаку в рюмку водки и жди.
-Может, устал. Приляжешь, отдохнешь, - спросила Савельева казака, как он разделался с несколькими рюмками.
Озеров улыбнулся,  в ответ поблагодарил за хлеб, соль и стал собираться.
Савельева встала в дверях.
-Не пущу. Бей, не пущу!
-Брось, Вера. Зачем я тебе?
-А вот, значит, нужен. Нужен и все. Плохая я тебе,- обиделась Савельева, сама ни один раз пригубив из рюмки. - Не кривая, не хромая, не пущу. Кричать буду, не пущу. Мужик тридцать лет пропадает. Может, это мой бабий долг. Не пущу!
-Сбрендила баба! Дай, пройду.
-Не пущу! Или, правда, бабы говорят - мужиков любишь!
-Вот дура. Дай, пройду. Не доводи до греха. Ударю!
--Бей, бей, казак, бабу, раз мужиков любишь!
-Орлова жену я люблю. Дура. Со школы люблю. Кому скажешь, убью! - и Озеров, оттолкнув изумленную Савельеву, шел со двора.
И теперь, похоронив Степана на Казачьем острове и простившись с казаками, Озерову было тяжело и в то же время где-то сладостно ехать к Оксане. И вот за эту вроде бы только еле слышную сладость казак начинал презирать и ненавидеть себя и свое сердце. И ему уже начинало казаться, что он черный, подлый человек, выдумал свой хитроумный план не ради спасения товарищей, а ради своего проклятого сердца, которое за долгие годы не погасило в себе страсть и огонь по чужой жене.

                                                         


                                                        XIII

Сто раз Озеров передумал и взвесил в голове каждое слово, что скажет жене покойного Степана. Как зайдет в дом, как встанет перед красавицей Оксаной. Как не дрогнет его закаленный голос, когда наполнятся слезами томные глаза казачки. Думал и надеялся, что если все учесть, все же  легче должно будет  говорить неправду. А вышло ж не все так гладко. И стоял казак не бравым молодцем и говорил так, словно недоговаривал. И лилась проклятая ложь не пьянящим вином, а, слетая с языка, давила, сволочь, на сердце. Не на свадьбу ж шел, а на похороны.
Красивая Оксана, дав жизнь трем ребятишкам, не увяла, не растратила сок на детей. Налитая, с твердой высокой грудью, брови, все одно, что угли, согнутые в дуги. Ну что за казачка была, хоть картину пиши во славу донских своенравных красавиц. Глаза черные, опасней ночи лихой, все одно, что омут - подумай, прежде чем смотреть. Да рад бы подумать, да некогда думать, как за воздух, все за такие глаза отдашь. На что сокровища без воздуха, так и глаза Оксаны, нет жизни без них.
Слышите, не будет для сердца дороже сокровища, чем глаза того, кого оно полюбит. А коса, какая была! Какого хочешь казака, утянет такая коса.
Да и Петр Озеров был не промах. Чуб черный, все одно, смоль, высокий лоб закрывает. Ум острее ножа, быстрее ураганного ветра, прежде чем ты только подумаешь, с ног  собьет. Сад из нежных слов у ног любимой разобьет. Слушай, казачка, млей. Ходи, казачка, по тому саду из ласковых слов, наслаждайся. Да и как на такого не засмотреться, и на язык и на дело грамотного.
Все так, все так, но не грели сердце слова Петра, не разжигались глаза казачки от таких нежностей. Лились слезы горькие, вместо смеха веселого стоны сердечные душу обжигали. Поверила Оксана, почти во все поверила. Поверила, что участкового убили. Да как же не убили?! Убили. Пол дороги кровью залито, вон, и камень окровавленный. Ну, про мужа, про Степана, сердце не так, как о живом, болело. Ныло, как по мертвому, рвалось из груди, как по убитому.
-А не врешь! Жив ли  Степан?- в сотый раз спрашивала красавица Оксана.
-Живой! Вещи собери. Что я для мертвого вещи стал бы просить,- бросил Озеров в благодатную почву растревоженного бабского сердца семя надежды. И проросла и загасилась надежда в сердце Оксаны, и давала силы, и, словно на крыльях, неслась собирать мужу Степану вещи.
И как же погано было Озерову собирать глазами свой страшный урожай, смотреть, как Оксана хлопотала по мертвому Степану, как по живому.
-Я ему письмо напишу. Подождешь, Петя, миленький?
-Можно.  Поможет Степану. Пиши, подожду,- ответил Петя и если б только мог, задушил бы себя собственными руками.- Вот что, пока писать станешь, прибрать надо. Дай ведро с водой, тряпку. Я потом тряпку в Дон выброшу.
И только когда Озеров вышел на воздух и вдохнул в раскалившееся сердце прохладу с Дона, страшная неправда приобрела совсем иной спасительный смысл. Даже страшно было думать, что стало бы с красавицей Оксаной без надежды. И страшный окровавленный камень показался в тот миг Озерову цветком, маком, по сравнению с правдой, скажи он ее сейчас Оксане.
«И ей, милой Оксане, время, как и мне, подарит спасенье», - думал казак, смывая с камня кровь участкового. И думало сердце казака об Оксаниных глазах, думало без воли на то своего хозяина, как бы Петр не гнал их образ из сердца и памяти.
Ткаченко, как только пришел к Лизе, увел Галю в одну из комнат и там с ней закрылся.
-Деньги давай. У меня надежней.
Галя отдала пакет с деньгами.
-Сколько ж здесь. Тяжелый!- не верил своим глазам Ткаченко.
-Костя!- бросилась несчастная Галя к Ткаченко на шею.- Давай уедем. Неспокойно мне, уедем. Сядем на поезд. Куда глаза глядят. Вместе, Костя.
-Подождать надо,- отвечал Ткаченко и прятал по глубоким карманам пачки денег.
-Да чего ждать то?
Ткаченко смотрел на Галю, и ему в последний раз захотелось доверчивой глупой бабы. И Ткаченко сел с ней рядом на кровать.
-Ты это,- и Ткаченко стал задирать длинное восточное платье и отшатнулся, словно увидев что-то уродливое. Галины бедра с икрами были покрыты сплошь синяками, так, что не было ни одного живого места, не прибитого чем-то тяжелым.
Какое-то страшное чудное любопытство взяло Ткаченко, и он оголил Гале плечо- оно было черное от синяков. И еще с большей силой, овладевшим им прежде неведомым чувством, он снял с несчастной Гали все платье.
Вся на синяках, с глубокими рубцами на спине и изуродованной грудью, жуткими кровоподтеками, бедная Галя стояла перед Ткаченко, который с любопытством садиста, разглядывающего хорошую работу, затаив дыхание, не мог оторвать глаз от истерзанного живого тела.
-Как они тебя!
Ткаченко взял Галю за прибитую грудь, и Галя съежилась от боли.
-Ладно тебе. Небось, уже не так больно, как раньше?- и он с силой надавил на истерзанную грудь.
Галя вскрикнула.
Ткаченко испугался и отдернул руку.
-Не ори, дура, Лизка не спит. Одевайся, муж сейчас приедет,-  проболтался раньше времени Ткаченко и мысленно себя обругал.
Галя обмерла, и что-то оборвалось внутри Гали, какой-то искрений цинизм и еще более искренняя подлость Ткаченко растоптала и убила настоящее чувство. И Галя больше не думала о нем, и только одна мысль о ребенке, словно нож, врезалась в сердце матери. Нагая, не понимая, что без ничего, Галя бросилась бежать, но Ткаченко схватил ее и с силой зажал рот рукой.
По рассказам Бека Муста  без труда нашел улицу Пушкина и большой дом в глухом тупике. Железные ворота и входные двери как всегда были открыты. В окнах горел свет.
Лиза с Колей были на кухне. Старик сидел за столом, Лиза стояла у плиты и ставила чайник на огонь. Босая, одетая в ночное, по-домашнему, в белую ночную сорочку, которая как-то сама собой, не специально, подчеркивала молодую девичью фигуру.
Муста постучал в