неправду?! Вон, один Орлов на всю станицу. И то, недолго ему, вольному то. Бога пропили!
-Неправда, неправда,- шептала Лиза, не переставая.
-А что тогда, правда?! Ты посмотри, посмотри на него, и Бек тыкал в Пономарева. – У нас на родине в ауле на старика не то, что руку поднять, собака не залает, потому что даже собака знает, что если залает, завтра ее шкура будет на заборе висеть. А на него посмотри. Рвань! Делают с вами все, всё, что хотят. И я буду делать, буду, потому что позволяете. Все взамен на водку, совесть, честь. Рвань! Так будешь писать,- закричал Бек.
-Не буду!
-Ну и черт с тобой, дурак старый,- и Бек ушел, со злостью опрокинув красивый стул с резной спинкой и изящными круглыми ножками. Красота и мастерство в обстановке дома никак не вязалась с представлениями Бека о русском мужике, когда-то жившем здесь, и его это раздражало.
Пол ночи Лиза простояла на коленях у иконы Николая Чудотворца и после нескольких часов беспрерывной молитвы упала без сил, изможденной, заплаканной и подавленной.
.
V
Тридцать лет было казаку Степану Орлову. Тридцать лет у казака - самый золотой благодатный возраст - дури в голове поубавилось, а силы не уменьшилось. Принципы, нрав, буйства красок характера, - всего не пожалела донская земля для Орлова, словно возлагала на него надежду. Дед Степана Прокоп, умирая, открыл внуку, где в доме схоронена шашка. И берег дедовскую шашку Орлов пуще, чем горец бережет честь дочери. Но случись что с шашкой, ни за что не простил бы, как, быть может, простил бы отец. Спросил бы за боевую подругу предков страшней и строже, чем горец, опозоренный дочерью. Потому что казак в годину без шашки, что русский человек в душе без Христа – сирота, слабый духом, а с Христом – сила, гора.
Ну и тошно же было казаку в последние годы. Так, как только может быть казаку без правды. Когда покидает правда донскую землю, казаку жизнь не мила. Ведь всякая несправедливость на донской земле для казака все одно, что нож в сердце. И столько ее тогда было в округе, что любая обида перевернет чашу терпения казака, и казак возьмется за шашку. И может стать та обида страшнее мора чумы, и полетят наземь отрубленные головы. И узнав, что Митька поднял руку на старика, загорелся казак, разбираемый прежней неправдой, пуще, чем ковыль в поле, раскаленная на солнце. Словно в душу наплевали казаку. И нельзя было стерпеть. Стерпеть - значит было донскую землю предать, землю дедов и прадедов.
Орлов снял со стены шашку и вышел на улицу. И скоро за Орловым как на круг бежали мужики.
На «бабе с хлебом» Орлов нашел Митьку. Прежде заслав наперед мужиков схватить и держать Митьку, чтобы не убежал и не скрылся, увидев его с шашкой. И когда он пришел, на Митьке разорвали и сорвали рубашку, связав сорванной рубашкой руки.
Высокий, как оглобля, Митька, вываленный в пыль, стоял перед Орловым. Неподалеку в толпе мужиков стоял с разбитой напухшей губой Пономарев, только что слегка залеченный Лизаветой.
Орлов взглянул на старика и почернел.
-Развяжите его,- сказал Орлов.
Мужики развязали Митьке руки.
-Это тебе от старика,- выкрикнул Орлов и ударил кулаком Митьку в зубы. Длинный Митька упал ровно, как деревянный столб. – А это тебе от казака,- и сделал угрожающий шаг к упавшему на землю Митьке, сжимая крепко шашку в твердой казацкой руке.
Митька забился в истерике.
-В милицию веди. Веди в милицию,- кричал побелевший от страха Митька. Что же это, мужики, делается. Живого человека.
Мужики забеспокоились. Прежде думая, что дальше кулаков дело не пойдет, были согласны. Но когда увидели, куда гнет Орлов, как будто поостыли пьяные головы. Ну и в милицию не хотели везти. Сами хотели разбираться.
-Пусть Лизка решает.
-Как решит, так и будет,- закричали мужики.
VI
Табуном во главе казака Орлова мужики гнали придурковатого шпалу Митьку на суд Лизаветы.
Орлов длинной палкой бил по спине затравленного Митьку, неся в другой руке дедовскую шашку. Бил страшно, наотмашь, словно плетью. Как дурную, никчемную скотину казак гонит на убой, Орлов гнал Митьку на расправу.
Митька падал, и Орлов начинал бить еще сильней и неистовей. И если не мужики, поднимающие и толкающие вперед Митьку, он, наверное, забил бы его до смерти.
-Вставай, гадина! Поднимайся,- кричал Орлов, и Митька поднимался с помощью мужиков. Бежал, спотыкался и снова падал, уже не надеясь на спасенье.
Пономарев, почерневший, как туча перед страшной грозой, ковылял за страшной процессией.
Митька сам открыл железные ворота и пинками мужиков был загнан на двор Лизаветы.
Было воскресенье, и Лизавета в праздничном нарядном белом платье собиралась в церковь.
Она встала на крыльце и, держась за деревянные перила, еле сдерживала себя, чтобы не броситься к затравленному Митьке. От перенапряжения у нее кружилась голова, и подгибались колени.
-Вот, Лиза,- начал Орлов.- Привели к тебе на справедливый суд. Знаешь, как бил невинного старика. Знаешь, как наплевал всему казачьему и мужицкому люду в душу. Суди его, как гадину. Тебе решать, жить ему или нет!
-Не Бог я. Никто мне такого права не давал. Если и виноват, решать только Богу и тому, перед кем виноват,- крепясь, отвечала Лиза.
В церкви на колокольне зазвонили в колокола. Лиза задрожала и впилась рукой в перила.
-Справедливо, казачка, решила,- сказал Орлов.
-Справедливо,- кричали мужики,- справедливо! Карлыча давайте сюда. Карлыча!
Из толпы вытолкнули Пономарева.
-Бей! Бей гадину!- завопил Орлов и вложил в руку Пономареву шашку.
-Бей, бей,- кричали мужики в уши Пономареву.
Лизавета смотрела на Пономарева с Митькой, на мужиков, на казака Орлова.
-Бей! Бей его,- раздавалось со всех сторон. И еще ясней и громче пела колокольным звоном церковная звонница.
У Лизаветы пошла носом кровь, и она еле стояла на ногах.
-Бей,- закричал в последний раз казак.
Пономарев замахнулся. Звонарь сильней ударил в колокола. Лизавета закрыла глаза.
-Живи!- выкрикнул Пономарев и бросил шашку.
Лиза упала без сил на колени, заливаясь слезами радости.
Колокольный звон, устремляясь в небесную высь, словно стрела, пронзал тучи, давая дорогу солнечному свету.
Казак Орлов стоял тяжелый и хмурый от думы.
-Слабак, - кто-то бросил из толпы вслед уходившему Пономареву.
-Рот закрой, - грозно ответил Орлов за старика. Поднял дедовскую шашку. И все шли со двора, и Лизавета тремя перстами в крови и слезах крестила им вслед святой крест.
VII
-Верка! Верка, выходи,- кричал Коля глубокой ночью под окнами Савельевой и колотил в стекло.
-Карлыч, а не пошел бы ты!- кричал в ответ Ковалев, уже вот-вот собравшийся заснуть.- Мне завтра весь день у станка стоять. Что разорался?!
-Сам не ори. Чего орешь? Верку позови!
-Савельева, выйди!- в раздражении кричал Ковалев.
Савельева показалась в форточке:
-Чего тебе, Карлыч?
-Костю позови! Пусть выйдет.
Ковалев вскочил с кровати и показался в трусах в окне и так кричал через тонкое стекло, словно это была широченная стена в несколько метров.
-Ты, дурак, зайди, скажи, что тебе надо!
-Сам дурак,- обиделся Коля. Костю позови. Пусть выйдет.
Ковалев больше не мог уснуть и раздраженный стал ходить по комнате и искать сигареты.
-Вечно к тебе шастают,- кричал Ковалев на Савельеву. То Рая, то Оля с хахалем завалятся.
Ткаченко одевался.
-Подруги детства, подруги подруг. Карлыч этот. Как на вокзале.
Савельева выходила из себя:
-Пусть ходят! Они ко мне, а не к тебе домой ходят?!
-В мой дом так не ходили бы!
-А где твой дом?! Будка твоя. Знаю, как у вас в городе ходят. По телефону: Я приду к тебе сегодня? А во сколько? А во столько!- Савельева плюнула на пол.
-Верка,- закричал Коля.
Савельева бросилась с гневом к форточке:
-Иди, жди у калитки!
Ковалев стал надевать штаны.
-Ты куда?!- бросилась к нему Савельева. Не пущу, не пущу. И будку твою сожгу. Вместе с тобой сожгу!
-Да курить я!
Ткаченко, одевшись, в майке и брюках, стоял и с любопытством смотрел на любовников.
-Иди, что стал!- напала на него Савельева.
-Да он что тебе сделал?!
-Пусть не смотрит. Не люблю я его.
Ткаченко ушел.
-Это он про Галю участковому рассказал.
-Да с чего ты взяла?!
-Больше некому.
-Да как же некому, если ее вся станица видела. Ты же сама на пару с ней рассказывала, что она и откуда.
-Ну и что. Пусть все равно уезжает. Смотрит он на меня нехорошо!
- Что значит нехорошо?!
-Как на бабу смотрит!
-Дура! А ты кто?
-Пусть уезжает. К матери.
-Завтра получка, уедет.
-И пусть, нечего ему тут делать.
Ткаченко вышел к калитке. У калитки стоял Коля и звал его рукой за собой.
-Пошли.
-За чем?
-Пошли.
Ткаченко открыл калитку и вышел со двора. Коля звал за собой и прикладывал палец к губам, просил не шуметь.
Завернули за угол.
Галя в черном восточном платье стояла за углом. Испуганная, изможденная, она вцепилась в Ткаченко, словно в спасательный круг, измученная борьбой за жизнь. Много часов она шла по бездорожью, пряталась, дрожала и снова шла, потом добиралась до станицы на попутках с одной только единственной мыслью, которая снова и снова заставляла отыскивать в себе силы, и каждый раз силы находились, рождаясь в сердце и разливаясь по всему телу, толкали Галю вперед. Словно сила Голиафа и дух не дрогнувшего на кресте Христа загорается в сердце женщины с первым, только матери различимым, ударом новой зародившейся жизни, и толкала, несла Галю к отцу забившегося у нее под сердцем ребенка.
Ткаченко испугался и, белый, смотрел на Галю, повисшую на нем, словно на ветке.
Коля был очень собой доволен, стоял в сторонке и искренне радовался, что Галка беременна, что сбежала казачка от «татар», и, счастливый, не понимал и не видел страшной правды.
-Сбежим, Костя, миленький. Я деньги украла,- и несчастная Галя показывала толстые пачки банкнот, доставая деньги из пакета, что прежде с силой сжимала в руках. Нельзя мне назад. Они уже, поди, ищут. Беременная я. Что же с ним будет, если узнают?- билась в отчаянье Галя. – Уедем, уедем к тебе на родину. Костя, миленький, уедем.
Ткаченко какое-то время был словно оглушен, словно в обмороке, но смотрел на толстые пачки денег, подействовавшие на него, словно нашатырь, и приходил в себя.
-Вот что. Идите к Лизке.
Галя еще сильней вцепилась в Ткаченко. « Никуда не пойду, не пойду без тебя», - зашептало бабское сердце.
-Иди, приду я. Документы надо взять.
-Вера узнает. Муж к ней приедет.
-Не узнает, я только документы возьму.
-Я здесь буду ждать, не уйду.
-Нет,идите! Увидят вас здесь. Никуда я не денусь, идите. Ткаченко оторвал от себя бабу.- Я сказал, иди. Пропадем, Карлыч.
-Пошли, Галка дело говорит,- и Коля взял Галю за руку. Пошли, не дури.
И Ткаченко стал уходить за документами, махая рукой Гале со стариком, чтобы тоже уходили.
VIII
Участковый Мамедов жил в городе на горе, но, спутавшись с одной овдовевшей станичницей, часто оставался у нее ночевать в доме напротив вечерней школы. И когда поздней ночью видели на центральной станичной улице его машину, все знали, что Бек ночует в станице. Он
