как серия крупных планов в научно-популярном фильме. Его сознание установилось и прояснилось. Набухший бутон был готов распуститься. Полагаю, что в этот момент мистер Мэннеринг в точности походил на пациента, который, очнувшись после наркоза и разгоняя смутные видения, жалобно вопрошает: "Где я?". Затем бутон распустился, и он все осознал.
Он был в теплице, но теперь она предстала его глазам в новом, незнакомом ракурсе. Далеко, за стеклянной дверью, виднелся его кабинет. Рядом, внизу, торчала кошачья голова, а еще ближе, рядом с ним, была его кузина Джейн. Ни он, ни она не могли вымолвить ни слова. Это было, пожалуй, не самым плохим вариантом, хотя бы потому, что иначе ему пришлось бы признать ее правоту в их давнишнем споре. Кузина всегда говорила, что его увлечение "этими ненормальными цветами" добром не кончится.
Следует признать, что поначалу мистера Мэннеринга не очень расстроил такой неожиданный переворот в его жизни. Дело в том, как я думаю, что его интересовали не частные или, так сказать, личные стороны его метаморфозы, а более общие, можно сказать, биологические аспекты существования в новом качестве. Что касается всего остального: ну что ж, раз уж он стал растением, то и реакция его была вегетативной. Неспособность к передвижению, например, ничуть его не тревожила, равно как и отсутствие туловища и конечностей, а также непоступление в организм бекона с чаем, сухариков с молоком, обеденных котлет и тому подобного, хотя все это его рот поглощал свыше полувека. Теперь, однако, поток питательных веществ двигался снизу и был мягким, постоянным и едва заметным. Таким образом, мощное воздействие физического на духовное вырабатывало в его характере определенную невозмутимость. Но физическое — не единственная сторона существования. Не будучи более человеком, он все же остался мистером Мэннерингом. И, по мере убывания его чисто научного интереса к себе, эта аномалия породила целый рой скорбных мыслей, хотя по большей части, субъективных.
Его, например, задевала мысль о том, что теперь нет никакой возможности присвоить имя орхидее или написать о ней статью. Хуже всего было то, что в его уме угнездилось отравлявшее его жизнь убеждение, что как только его участь станет известной миру, его самого как-то обозначат и классифицируют, о нем напишут статью, и даже, может быть, не научную, а просто журнальный фельетон. Как и все собиратели орхидей, он был непомерно робок и чувствителен к критике, особенно теперь, в его нынешнем состоянии: он едва сдерживался, чтоб не завянуть. Больше всего он боялся, что его пересадят невесть куда, на сквозняк, чего доброго, или даже выставят на публику. Его могут выкопать! Ой! Он весь содрогнулся, и заметная дрожь пробежала по поросшему густой листвой ответвлению мистера Мэннеринга. Внизу его стебля возникли какие-то странные ощущения; которые передавались купам нижней листвы — словно какой-то озноб прошел по позвоночнику к сердцу. Он почувствовал себя русалкой.
Несмотря на все неприятности, солнце приятно грело сквозь стеклянную крышу. Теплица наполнилась ароматами теплой, насыщенной удобрениями земли. Трубы отопления подавали в оранжерею пар через специальное приспособление. Мистер Мэннеринг слегка разомлел, отдаваясь чувству сонливой летаргии. В этот момент из угла, где под стеклянной крышей, находился вентилятор, до него донеслось назойливое жужжание. Вскоре раздраженный призвук смолк, и жужжание стало более довольным: пчела ухитрилась пролезть сквозь узкую металлическую щель. Гостья снижалась плавными кругами в недвижном зеленоватого оттенка воздухе, словно в подводном мире, и уселась отдохнуть на одном из тех лепестков, которые образовали брови мистера Мэннеринга. Затем она проползла по лицу вниз и, наконец, добралась до его нижней губы, которая провисла под ее тяжестью, открыв ей путь прямо в рот мистера Мэннеринга. Для него это, конечно, было шоком, однако в целом, ощущение не явилось ни настолько пугающим и неприятным, как это можно было ожидать. Наоборот, как ни странно это звучит, самым подходящим для описания ощущения было бы слово "освежающее".
Но скоро у мистера Мэннеринга пропала всякая охота к полусонному поиску нужного слова. Он увидел, что отлетевшая пчела, слегка покружившись, присела прямиком на девственную губу кузины Джейн. В сознании ее родственника вихрем пронеслись азы ботаники. Кузина Джейн, похоже, подумала о том же, хотя, будучи воспитанной в более отдаленные времена, она так и осталась бы в блаженном неведении, если бы ее кузен — этот тщеславный, болтливый, неуемный болван! — не старался многие годы привить ей интерес к жизни растений. Как он теперь корил себя! Он видел, как две пышные ветки под самым цветком вздрогнули, затрепетали и стыдливо вскинулись, словно две руки в немом протесте. Как нежные, чопорные лепестки, составляющие лицо кузины, вздыбились и зарделись от гнева и смущения, а потом, от ужаса и подавленности, смертельно побледнели, став похожими на увядший цветок гардении. Но что ему было делать? Вся усвоенная им благовоспитанность, все рыцарство собирателя орхидей, — все клокотало в нем под недвижной оболочкой паралитика.
Он прямо-таки изнемог от усилий оживить лицо, явить на нем выражение скорби, мужественного сочувствия, покорности под ударами судьбы, готовности честно исправить все допущенные ошибки, — и вообще представить события в неопределенном, но вполне оптимистичном, утешительном свете. Но тщетны были его усилия. Напрягшись так, что, казалось, вот-вот порвутся нервы, он только и сумел, что слегка подмигнуть левым веком, — лучше б ничего не сумел.
Это происшествие совершенно пробудило мистера Мэннеринга от его растительной спячки. Ему стали нестерпимы сковавшие его зеленые узы. Слишком много осталось в нем от человека: надежды, устремленья, идеи, а главное, человеческая способность страдать.
Наступили сумерки и очертания раскидистой, зловеще пышной орхидеи расплылись, превратив ее в нечто более мрачное и отталкивающее, чем то, чем она была в своей яркой дневной роскоши. В теплице стояла духота тропического леса, словно мираж изгнанника в пустыне или тоскливая мелодия саксофона. Кошачьи усики растения поникли, и даже глаза кузины Джейн медленно сомкнулись, а наш страдалец все бодрствовал, вперившись в густеющую мглу. Вдруг в кабинете поодаль вспыхнул свет, и туда вошли двое. Один из них был присяжный поверенный, другой — племянник.
- Как вам и без меня известно, это — его кабинет, - сказал молодой негодяй. - Я еще в среду, по приезде, заходил сюда и ничего не нашел.
- Да, странное дело, просто мистика какая-то, - отозвался поверенный раздраженным голосом. Он явно повторялся: они, должно быть, продолжали беседу, начатую в другом помещении. - Ну, что ж, будем надеяться на лучшее. А пока что, вам, как ближайшему родственнику, и карты в руки. Да, будем надеяться на лучшее.
С этими словами поверенный направился к выходу, а мистер Мэннеринг заметил, как по лицу молодого человека разлилась мерзкая усмешка. Если при появлении племянника ему стало не по себе; то эта усмешка повергла его в настоящий ужас.
Проводив поверенного, племянник вернулся в кабинет и огляделся с живым и злорадным любопытством. Потом он лихо подпрыгнул и выкинул антраша прямо на коврике у камина. Мистеру Мэннерингу показалось, что он в жизни не видел ничего столь гнусного, как это неудержимое ликованье в одиночку бывшего изгоя, ставшего полновластным хозяином в чужом доме. Как пошло выглядел в глазах невольного наблюдателя его мелочный триумф; как отвратительна была мелочная злоба; как гадки злобная мстительность и жестокосердие! Ему вдруг вспомнилось, что еще в нежном возрасте племянник издевался над насекомыми, отрывая мухам крылышки и лапки, и варварски обращался с кошками. Пот мелкими росинками покрыл лоб добряка. Ему казалось, что стоит племяннику взглянуть в его сторону, и все откроется, при этом он совсем забыл, что из освещенной комнаты во темноте теплицы ничего разглядеть было невозможно.
На камине стояла большая не обрамленная фотография мистера Мэннеринга. Племянник очень скоро заметил ее и подскочил к ней с наглым смешком.
- Что, старый ханжа! – глумливым тоном начал он. - Решил тишком проехаться с ней в Брайтон, а? Каков гусь! Да чтоб тебе там и сгинуть! Чтоб тебе там сверзиться со скалы, чтоб тебя унесло в море приливом! Пропади ты пропадом! Ну ничего — я тут тебе покамест так наворочу, что ты долго не разгребешь. Ах ты, старый скряга!
Он вытянул руку и презрительно щелкнул несколько раз портрет по носу. Затем мерзавец удалился, оставив свет гореть во всех помещениях: столовая с баром была ему явно милее, чем строгий кабинет ученого.
Всю ночь напролет слепящий электрический свет из кабинета изливался на мистера Мэннеринга и кузину Джейн, словно муторное сияние искусственного солнца. Если вам случалось видеть в полуночном парке, как несколько бессонных астр изумленно торчат под прожектором, обесцвеченные его въедливым, безжалостным лучом, как они стоят, ни живы ни мертвы, застыв в напряжении неврастенического транса, то вы можете себе представить, как провела ночь наша злополучная пара.
А ближе к утру произошло событие, которое само по себе, было, конечно, незначительным, но в сочетании со всем прочим, едва не доконавшее кузину Джейн и преисполнившее ее родственника смятением и угрызениями совести. По краю объемистого ящика с землей, в котором помещалась орхидея, пробежала маленькая черная мышь, сверкая злыми красными глазками, ослепив острозубым оскалом и поразив чудовищными, как у нетопыря, ушами. Мерзкая тварь шмыгнула прямиком по нижним листьям отростка с головой кузины Джейн. Это было просто ужасно. Пружинистый стебель извивался, словно угорь на сковородке, листья свело мучительной судорогой и они свернулись, словно мимоза. Содрогаясь от омерзения, перепуганная дама чуть не выскочила из горшка вместе с корнями. Я думаю, что и выскочила бы, если б мышь задержалась на ней чуть дольше. Но та, пробежав несколько сантиметров, глянула вверх и увидела, что над нею склонился, топорщась от прилива эмоций, цветок, который они, мыши, знали по имени Тиб, на которое кошка откликалась ее хозяйке. Мышь замерла в ужасе, а кошачья голова могла только смотреть и облизываться. Внезапно глаза человеческих наблюдателей увидели, как один коварный отросток с пучком листьев, мягко изгибаясь, подбирается сзади к застывшему в ступоре животному. Кузина Джейн, которая только что с восторгом думала: "Ах, вот сейчас она убежит и никогда, никогда, никогда сюда больше не вернется", вдруг ощутила нависшую над тварью страшную угрозу. Собрав все свои силы, она судорожно затрепетала листьями и вспугнутая мышь, повернувшись, как заводная, пустилась бежать. Однако, хищная ветка орхидеи уже преградила ей путь. Мышь кинулась напролом, пять-шесть усиков из-под пучка листьев в одно мгновение цепко впились в беглянку и вскоре ее тельце сморщилось и исчезло в пучке отростков. Сердце кузины Джейн переполняли жуткие предчувствия, она медленно, с трудом поворачивала усталое лицо то в одну, то в другую сторону, силясь угадать, где
