Песнь о Постороннем

жидкости: она принимает форму сосуда, в который заключена. Поэтому в головах различных людей – а именно эту часть принято считать вме-стилищем разума – одна и та же идея принимает столь различные  и, заметим, очень устойчивые формы, что посторонними наблюдателями это воспринимается как самопроизвольное возникновение множества совершенно различных идей. Кстати, нет настолько глупой идеи, которая не нашла бы своих приверженцев. Нужно только набраться терпения и дождаться подходящего момента времени.

Отсюда вытекает, что любая идея сама по себе не имеет никакого смысла. Попытки утвердить её во всей чистоте и совершенстве и при том придать ей законченную форму столь же плодотворны, как похвальное намерение заключить  сияющую в небе радугу в бутылочку из-под глазных капель.

– Можно считать, что с идеями мы разобрались, – вмешался Труффальдино. – То-то меня всегда тянуло к материализму.
– В таком случае мы можем перейти к обсуждению реального, материального мира, – согласил-ся мудрец, – хотя этот мир менее эстетичен, чем мир идей. Я думаю, лучше всего начать с утвержде-ния, достаточно правдоподобного, что всё происходящее на свете разумно. Если же в действительно-сти происходит нечто очевидным образом несообразное, тогда следует считать, что происходящее вовсе и не происходит, а является всего лишь простым фантомом, плодом нездорового воображения.
– Не является ли такой подход возвратом к идеализму? – спросил оруженосец.
– Безусловно, является. Но это обстоятельство может смутить лишь тех, кто в силу недостаточ-ной образованности считает идеализм и материализм несовместимыми  крайностями, из которых лишь одна верна. На деле же и то и другое направление мысли является лишь попытками, не самыми удачными, приблизиться к пониманию основного закона природы. Такое предприятие я считаю не просто наивным, а совершенно бессмысленным, поскольку мы сами являемся частью природы, а час-ти в принципе не дано познать целое.
– Понятно, – сказал Тарталья. – Чтобы хорошо разобраться в реальности, нужно для начала выйти за её пределы.
– А разве это возможно? – спросил гимнаст, закончивший пересчитывать свалившееся букваль-но с неба вознаграждение. Разговор теперь начал интересовать и его.
– Для великого ума нет ничего невозможного, – убеждённо ответил принц.
Никуда не денешься: наш милый принц чаще, чем хотелось бы, грешил банальностями.
– Тогда ответьте, достижима ли истина великому уму? – продолжал допытываться гимнаст.
– Безусловно. Он сам – часть её, и ему одному подобает искать её.
– Извините, но я вижу здесь полное противоречие. Ведь искать истину следует только в том случае, когда ты твёрдо убеждён, что у тебя её нет.
Тарталья, сражённый софизмом, заметно сник.
Старый мудрец заметил его смущение и из деликатности попробовал изменить направление разговора.
– Есть ещё один подход к познанию природы, – сказал он.  Заранее предположить, что всё в этом мире предопределено, как результат столкновения бильярдных шаров, направленных по задан-ному пути.
– И тогда не в наших силах что-нибудь изменить? – снова задал вопрос настойчивый гимнаст.
– Конечно. Но при этом, заметьте, нет никакого внешнего запрета испытывать сомнения, коле-бания, нерешительность. Ничто не мешает вам чувствовать себя обладателем свободной воли. Одна-ко от движений вашей души ничего не зависит.
– Означает ли сказанное, что свободы воли нет  или она не имеет никакого значения?
– Не совсем так, – возразил опытный пророк. – Без свободы воли мы никогда бы не посмели предаваться подлинному наслаждению: мечтать о совершенном мире.
– Совершенный мир, – восторженно сказал Тарталья, – это мир прекрасного, мир возвышенных чувств и великих деяний.
– Вы прекраснодушны, но полностью не правы, – остудил его многознающий просветитель. –  Когда удастся построить совершенный мир – некоторые политические партии уже успели дать наро-ду на этот счёт твёрдые обещания, – тогда красота, стремление ввысь и жажда подвига будучи всего лишь атрибутами движения к совершенству станут совершенно излишними, как cтадо древнеегипет-ских сфинксов в чуме таймырского оленевода.
– В таком случае, – сказал Труффальдино, – моё несовершенство становится мне ещё милее.
– Мне было очень интересно  познакомиться с вами, – сказал Тарталья Человеку. – Преклоняясь перед вашими обширными знаниями, я чувствую себя обязанным защитить вас от произвола. Поэто-му я сейчас вызову ваших стражей на бой, и пусть благосклонные небеса даруют мне победу, а вам освобождение.
– Ни в коем случае не затевайте потасовки, – всполошился мудрец. – Если вы  потерпите пора-жение, я долго и безутешно буду оплакивать вашу юность, если победите, то ваш успех лишит меня уникальной возможности путешествовать по свету за государственный счёт. Моих личных сбереже-ний на подобную поездку ни за что не хватит. Вы ведь сами знаете, что намного больше людей тол-пится вокруг тех, кого везут на казнь, чем вокруг тех, кто возвещает благую истину. Поэтому у меня никогда не будет недостатка в аудитории.
С этими словами пророк поглубже натянул на голову дурацкий колпак, кряхтя взгромоздился на мула и подал знак гимнасту. Тот зазвонил колокольчиком, и вся процессия продолжила путь, конец которого предугадать было нелегко.

– Удивительная история, – сказал один из слушателей.
– Ничего здесь нет удивительного, – возразил ему второй.

– Почему?
– Потому что здесь нечем удивлять, – не слишком понятно объяснил второй спорщик.
– Стоит ли пытаться улучшить людей? – спросил кто-то.
– Стоит, – ответил Посторонний, – но при этом нужно суметь уцелеть.




СЕМНАДЦАТАЯ СКАЗКА ПОСТОРОННЕГО

– Я почти ничего не понял из слов мудреца в дурацком колпаке, – сказал Труффальдино. – Тем не менее, я чувствую, что после встречи с ним пределы моего ума раздвинулись на расстояние не ме-нее двух арбалетных выстрелов.
– Ты мог бы поумнеть ещё больше, если бы реже вмешивался в разговор, – ответил Тарталья. – Да будет тебе известно, что ученики Пифагора в течение первых четырёх лет должны были слушать учителя молча.
– Представляю, как быстро великий грек выставил бы меня за порог, – сказал Труффальдино. – По-видимому, я предназначен для обучения в другой философской школе, если я вообще предназна-чен для чего-либо. Мне кажется, что приобщать меня к пифагорейству это всё равно, что сыпать в море соль.
– В твоих последних словах при желании можно услышать величайшую двусмысленность,  – со смехом сказал Тарталья.
– Это получилось нечаянно, – признался оруженосец. – А теперь я начинаю думать: сколько ду-раков в мантиях мудрецов приходится на одного мудреца в дурацкой шапке?
– Я полагаю, ровно столько, сколько изобретателей модных словечек и песенок на творцов под-линных ценностей. Но существует и другое мнение: данная арифметическая задача решению не под-лежит, поскольку оскорбляет высших чиновников, депутатов и даже, увы, некоторых государей.

В это время послышался крик:
–  Тону-у! Эх, тону!
Молодые люди бросились к обрыву и увидели бултыхающегося в реке человека.
Тарталья оказался проворней и первым, сбросив сапоги, кинулся в воду. Не без труда выволок он утопающего на берег, но всё же выволок.
Несостоявшийся утопленник выкашлял воду, отдышался, обвёл всех ещё не вполне прояснив-шимся взглядом и спросил:
– Это вы меня вытащили?
– Мы, – гордо ответили Тарталья и Труффальдино вместе, хотя роль слуги в этом деле свелась  к одному лишь бурному размахиванию руками.
– А зачем?
– Как, зачем? – не поняли благородные спасители.
– Разве я вас просил меня вытаскивать?
– Но ведь вы кричали! – попытался объяснить Тарталья.
– Верно, кричал. Я действительно предполагал, что тону, и посчитал нужным уведомить о том всех, кого это может заинтересовать. Но, если мне не изменяет память, я не взывал о спасении.
– И вправду, с вашей стороны не было такой просьбы, – подтвердил Труффальдино. – Потому я и не стал слишком торопиться.
Потрясающая деликатность никогда не изменяла славному оруженосцу.
– Тогда мне остаётся принести свои извинения и бросить вас обратно в реку, – сказал принц.
Он тоже не любил быть навязчивым.
– Это не обязательно, – заверил его мокрый незнакомец. – Я успел получить в полной мере те впечатления, которых мне так не хватало для моей работы.
– Что же это за работа? – вскричали совершенно сбитые с толка юноши.
– Видите ли, я  – писатель, – сказал утопавший, – и всё, о чём я пишу, обязательно пропускаю через самого себя. Ведь настоящий литератор, о чём бы он ни писал,  на деле всегда пишет только о самом себе. Только так рождаются великие книги.
– Означают ли ваши слова, что сегодня мы оказали неоценимую помощь мировой культуре, вы-тащив вас из речки? – спросил Труффальдино.
– Или нанесли ей непоправимый урон, не дав завершиться затеянному вами эксперименту, – до-бавил Тарталья.
– Будем надеяться, – без лишней скромности согласился писатель, – что, по крайней мере, один из вас прав.
– Если моя догадка верна, ваш новый роман будет посвящён Всемирному Потопу, – сказал ору-женосец не без ехидства. – Или гибели «Титаника».
– Мне приходилось видеть много людей, желающих стать писателями, – поспешил увести раз-говор в сторону Тарталья. – Большинство из них было просто жалкими графоманами.
– Ах, – сказал мокрый писатель, – никто никогда не сможет установить линию раздела между настоящими писателями и теми, кого презрительно называют графоманами, потому что все служите-ли пишущего пера, даже самые выдающиеся, в известном смысле являются безусловными графома-нами.
– Это правда, – подтвердил Труффальдино. – Точно так же никому ещё не удалось чётко про-вести границу между хорошенькими девушками и дурнушками.
– Я хотел бы добавить… – начал говорить писатель.
– Знаю, знаю, – прервал его сообразительный оруженосец. – Сейчас вы скажете, что большин-ство людей ошибочно считает писательство профессией, ремеслом, родом занятий, способом сущест-вования, издержками честолюбия и тому подобным, но это совершенно неверный взгляд, потому что быть писателем означает ощущать себя переполненным сосудом знаний, мыслей, эмоций и открове-ний, которому ничего другого не остаётся, как излиться. И ещё вы добавите, что писатель работает над словом, над фразой, как скульптор над куском мрамора. Большая часть этой работа остаётся на-всегда невидимой глазу читателей. Поэтому им представляется, что литературное творение рождает-ся готовым, как Афина из головы Зевса. А ещё вы скажете, что человек не может без помощи зеркала увидеть некоторые части собственного тела. Так и писателю требуется читатель, чтобы разобраться в собственной душе.
– Нет, нет, – замахал руками литератор. – Всё это чушь, хотя она чудовищно похожа на правду. Я хотел сказать, что писателем может стать лишь тот, у кого хватит духа посмотреть на себя с ирони-ей и тем самым возвыситься над собой.
Последние слова очень понравились Труффальдино.
– Правильно, – сказал он, – и читателям тоже следует стать достойными своих писателей. А по-ка они таковыми не стали, то, думаю, гении должны творить для одних только