Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

долгого времени была изолирована от западного прогресса? Чудесно, она не была подвержена тлетворному влиянию Запада!
И вот на основе всех этих полумистических, полунаучных открытий создаётся учение об уникальной, неповторимой русской национальной идее и особом русском национальном духе. И то и другое настолько важно, что во имя этого можно и должно терпеть, скажем, насилие власти, – ну куда же нам без царя, державная власть ведь является неотъемлемой составляющей русской идеи. А спросите вы их, – жил ли народ счастливо хоть при каком-нибудь царе? Начинаются отговорки, а то и попытки показать историю с глянцевой стороны.
О влиянии Запада, которое нам якобы по большой части лишь вредило, и говорить особенно нечего. Всего один пример: Россия в семнадцатом веке, до петровских реформ. Вот вам истинно русская православная держава, западное влияние ничтожно, – русская национальная идея существует практически в чистом виде. И что же? Тишь, да гладь, да божья благодать? Процветающее государство, счастливый народ? Ничего подобного! Жесточайший произвол власти, ужасающее бесправие народа, крепостное рабство, отсталость культуры, торжество религиозных мракобесов, – вот она, истинно русская православная держава! И, как следствие этой мерзости, беспрерывные бунты и первая широкомасштабная война народа против власти, – недаром сами русские прозвали семнадцатый век «бунташным». Но бесполезно напоминать об этом нашим патриотам, они слышат только то, что хотят слышать, и видят то, что хотят видеть.
Я не стал бы так подробно говорить о них, – пусть себе эти романтики живут в своём романтическом мире, – но страшно их влияние на народ. Они сбивают его с толку, уводят от борьбы с реальными врагами. Кто сейчас его реальные враги? Во-первых, царь и его окружение, использующее власть в своих интересах, во-вторых, богатеи-капиталисты, наживающие миллионы на народной нужде, в-третьих, чиновничья свора, стерегущая  и сохраняющая существующую систему. Далее идут ещё всякие мелкие кровососы, но до них дело дойдёт после. А кого романтики-патриоты объявляют врагами народа? Инородцев, евреев, революционеров, интеллигенцию, продавшуюся, разумеется, Западу, – вообще всех тех, кто скептически относится к русской идее и не приемлет махровый национализм. Царь же оказывается хорошим, потому что он русский патриот, – значит, его надо защищать от этих самых евреев, инородцев, революционеров и продавшейся Западу интеллигенции.
Для низших слоёв общества такие призывы более чем понятны. Когда я говорю «низшие слои», я имею в виду не социальный, а моральный и умственный уровень этих людей, –  это ущербные люди, к какому классу общества они не относились бы. Умные люди объединяются по признаку ума, порядочные – по признаку порядочности, люди одной профессии заключают профессиональные союзы; ущербные люди объединяются по признаку ущербности. Каждый из них ущербен по-своему, в каждом – свой тайный изъян, но всех этих людей объединяет жгучее желание выместить на ком-нибудь собственную неполноценность. Вот почему идея о евреях, инородцах и интеллигенции как врагах России близка и понятна для ущербных людей, она даёт им возможность почувствовать себя не ущербными, но значительными людьми, выполняющими великую миссию  спасения России и русского народа. Вот их-то вы и видели на площади с хоругвями и портретами царя, – после принятия царского манифеста эти борцы за русскую национальную идею могут создать собственные партии, и создадут, будьте уверенны! Мы будем вести с ними беспощадную борьбу и не только потому, что они наши принципиальные противники, – если эти ущербные люди станут сильными, они натворят такого, что не вам приснится в страшном сне.
– Но как они могут стать сильными, если они ущербные? – заметил Кашемиров, внимательно слушающий Страхолюдского. – У вас здесь противоречие.
– Ничуть! – живо возразил Страхолюдский. – Всегда найдётся какой-нибудь негодяй или, что вернее, негодяи, которые пожелают использовать эту тупую злобную силу для достижения своих целей. То что вы видели на площади, – подтверждение моих слов. Манифест только что обнародовали, а эти люди уже устроили патриотическую демонстрацию и никто им в этом не препятствовал. Более того, я думаю, что полиция их охраняла.
– Да, там вроде были полицейские, – кивнул Кашемиров.
– Вот видите! Негодяи из так называемых высших кругов общества обязательно попытается опереться на негодяев самого низкого пошиба, это неизбежно. К тому же, власть постарается списать свои ошибки на происки всё тех же инородцев, евреев и интеллигенции. Мне уже доводилось слышать, что разгром нашего флота при Цусиме и поражение нашей армии под Мукденом – дело рук евреев и связанных с ними интеллигентов. Глупость, скажете вы? Но чем глупее предположение, тем легче в него поверить, – а тем более, тем, кто хочет поверить в эту глупость, – зло усмехнулся  Страхолюдский.
– Ну-с, что нам осталось рассмотреть? – сказал он после паузы. – Отношение либералов к революции? Тут всё ясно, я буду краток. Вы рассказали, что «приличные господа» рады манифесту, поздравляют народ и говорят, что нам нужна эволюция, а не революция? В этом и есть суть их позиции. Зачем им революция, зачем им нужен крах системы, при которой им живётся в общем и целом весьма неплохо? Да, они желали бы кое-каких улучшений на благопристойный западный манер, – ведь в отличие от романтиков-патриотов, либералы видят в Западе не угрозу России, а её спасение. Однако эти улучшения должны производиться тихо и плавно, – государственная жизнь должна двигаться, как на рессорах, чтобы не сильно трясло и чтобы экипаж не опрокинулся. Среди либералов есть, безусловно, и горячие головы, готовые к решительным действиям, но это исключение из правила. Чем дальше будет развиваться революция, тем больше либералы будут настроены против неё; не надо обольщаться насчёт них, – они наши временные и ненадёжные союзники, а в будущем станут врагами. Но пока пусть помогают нам сокрушить систему хотя бы своим незначительными ударами, – Страхолюдский взглянул на часы. – Извините, – сказал он, – моё время истекло.
Кашемиров поднялся со стула.
– Так что же мне делать с Царь-пушкой и Царь-колоколом? – спросил он. – Боюсь, что наша медлительность вызовет подозрение властей.
– Вот уж этого вы не бойтесь, – весело проговорил Страхолюдский. – В России подозрение вызывает поспешность, а не медлительность. Медлительность у нас в порядке вещей, – чем более вы медлите, тем больше доверия к вам.
– Будем надеяться, – вздохнул Кашемиров. – А может, взорвать Царь-пушку и Царь-колокол прямо в Кремле? – внезапно спросил он. – Это можно легко устроить.
– А как же золото Царь-колокола? А деньги за Царь-пушку? – возразил Страхолюдский. – Американец уже дважды запрашивал нас, когда мы привезём её к нему. Нет, мы не можем терять миллионы, которые пригодятся революции.
– Да, это так, – согласился Кашемиров. – Но вы оповестите меня, когда привезут кислоту из Петербурга?
– Непременно, а пока прощайте. Выходите, как обычно, через окно, а потом через крышу сарая в соседний двор, – Страхолюдский проследил, как ушёл Кашемиров, и вернулся в комнату.
– Зоя, выходи, – сказал он.
Зоя вышла, кутаясь в длинную шаль, накинутую поверх ночной рубашки.
– Что ты так долго? – недовольно произнесла она. – Положительно, ты испытываешь слабость к этому студенту.
– Может быть, потому что он умеет слушать. Надо же мне на ком-то оттачивать свои мысли, – улыбнулся Страхолюдский.
– Да, он для тебя, как оселок, – всё так же недовольно сказала Зоя. – А я? Кто я для тебя? Любовница, товарищ по борьбе – или и то и другое для полного удобства?
– Ну что ты, Зоя, – он поцеловал её в щёку. – Если бы официальный брак не был основан на ханжестве и лицемерии, я женился бы на тебе. Но и без того мы с тобой муж и жена, – ну, конечно, и товарищи по борьбе.
– Тогда пойду одеваться, – сказала Зоя с непонятной интонацией. – Наше личное время закончилось, дорогой муж и товарищ по борьбе.
– Вечером отправь шифровку в Петербург, – попросил Страхолюдский. – Что они, в самом деле, так тянут с кислотой? Пора решать вопрос с Царь-пушкой и Царь-колоколом.
– Отправлю, – отозвалась Зоя уже из комнаты. – Одевайся, я уже почти готова.
***  
За полгода пребывания в России дневник Шварценберга вырос до солидных размеров. Георг начал писать уже пятую тетрадь, а четыре предыдущих, аккуратно перевязанные прочной бечевой, были обёрнуты коленкором и уложены на дно непромокаемого дорожного саквояжа. Пятая тетрадь заполнялась также быстро, как четыре предыдущих. Всего неделю назад Георг открыл её первый лист, теперь перешёл уже на пятнадцатый, а между тем, ему ещё многое предстояло сказать.
Георг написал «Русская осень», призадумался и счёл нужным привести строки из Пушкина: «Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса – Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса…».
Обмакнув ручку в чернильницу, он продолжил: «Так гений русской поэзии пишет о русской осени, и каждое слово в этих строфах наполнено глубоким смыслом. «Унылая пора» – действительно, более унылой погоды в России трудно себе представить. Насколько ужасно русское лето, с его удушающей жарой и внезапными холодами, со страшными грозами и вихрями, с изобилием больно кусающихся насекомых и с бешеными собаками, с непрестанными эпидемиями от плохой воды и испорченных продуктов, – но даже ужасное русское лето ничто по сравнению с русской осенью. Во второй половине августа ощутимо падает температура, особенно по ночам, затем сразу, в один день, лето уходит и наступает затяжная тоскливая осень. Небо серое и мрачное, дожди льют беспрерывно, под ногами слякоть, улицы Москвы превращаются в грязную клоаку, люди становятся нервными и злыми. За городом ещё хуже: от сырости нет спасения, всё раскисает, грязь невероятная; дороги тонут в лужах глубиной с человеческий рост, так что даже ближние к железнодорожным станциям поселения превращаются в недоступные острова.
Но когда выдаются редкие солнечные дни, природа будто хочет утешить и вознаградить человека за страдания. Воздух делается необыкновенно чистым и прозрачным, его наполняет золотое сияние от осенней листвы. Вот уж поистине, «очей очарованье и пышное природы увяданье»!..
Мне довелось воочию оценить и уныние, и очарование русской осени: мои добрые знакомые – господин фон Кулебякин и фрёйлин Елена пригласили меня погостить на старую виллу фон Кулебякина на востоке от Москвы, в местечке Новогиреево («Новогиреево» Георг написал русскими буквами). Название это связано с татарами, как и многие названия в России, – кажется, оно означает «новое расположение Гирея», Гирей – это татарский хан.
Хотя господин фон Кулебякин называет свою виллу в Новогиреево старой, она построена недавно, когда эта местность начала осваиваться под строительство вилл. Здесь всё сделано разумно и планомерно, есть собственная электростанция, канализация и водопровод. В целом это местечко не уступает элитным пригородам Берлина или Парижа, но господину фон Кулебякину отчего-то не нравится Новогиреево, – он