Осень фотохудожницы.

что это была она! Что это она!
  Следя за ожившими отрезками былой жизни, чётко воссозданные её памятью в виде голографических трехмерных изображений, она бесконечно изумлялась, какой была раньше: беспечной наивной пухленькой девочкой; веселой, угловатой отроковицей; отчужденной, романтичной стройной девушкой... А стала, стала пусть и немного печальной, но опытной целеустремленной женщиной, сумевшей в жестоком непредсказуемом вихре жизни сохранить как внешнюю красоту, так и внутреннюю гармонию.
  Но, всё-же больше не в силах выносить такой обильный источник ностальгии, фотохудожница с силой зажмурила свои глаза и вновь раскрыв их, вернула действительное окружение холодной осенней панорамы.
  Однако, сознание хоть и воротило её к серой реальности, подсознание не хотело до конца выпускать светлую фантомность прошлого – все юные Эгле, даже лишившись красок позднего лета, обесцветившимися изваяниями так и присутствовали здесь, будто скульптуры, выкраденные из какой-то глиптотеки*!
  Не поднимаясь с колен, она, уже с опустившейся печалью смотря на эти «изваяния» былого, вдруг ощутила в растрепанном «кусте» волос робкие прикосновения первых небесных капель, и, заметив влажные точки в темной глади песка, не без радостного душевного наплыва подняла бледный лик к небесам – раскалываясь в ослепляющих вспышках молний под раскаты грома, они, наконец, разразились настоящим дождем!
  «Дождь! Дождь! Дождь!» - тут-же запульсировала в голове Эгле мысль радости.
  Под бесцеремонные прикосновения влаги, она, ловя ртом несущиеся капли, мгновенно вскочила на ноги и подняла руки вверх!
  В мимолетных вспышках молний и суровых громыханьях небес, дождь, начавшийся легкой капелью, вскоре перешел в настоящий ливень, слившись с воем ветров и рокотом моря в один сплошной гул!
  Успев накинуть на голову широкий капюшон куртки, фотохудожница продолжила подставлять лицо разверзшимся студеным водам и, даже весело закружилась под их шумящий аккомпанемент!
  Осененная ливнем, она, раскинув руки в стороны, кружилась в нем как юла, и, вместе с рушащимися «статуями» прошлого, испытывала в душе тотальное обновление всех своих чувств. С каждым поворотом, в неё вливались свежие силы, а воображение преображало её то в маленькую девочку, то в отроковицу, то в девушку... пока, наконец, обратно не вернуло женщину – современную зрелую женщину, свободную от всей бренности мира для бесконечного творческого поиска и нетленной любви. Она кружилась в этом танце вольного отрешения, а сильный дождь нещадно хлестал её по лицу, заливал большие глаза, проникал сквозь губы, барабанил по куртке с капюшоном, и отскакивал пышными брызгами от вытянутых рук. Но, делая во вмиг размокшем песке, воронкообразный след, она, с трепетным воодушевлением принимала все эти его мокрые ласки, и просто балдела от изливающейся музыки неба – звонкой в непокорном буйстве морских волн, густо почмокивающей в жиже песка, ломкой, хрустящей средь паутин ветвей прибрежных деревьев.
  Внезапно, уловив сквозь это сутертене дождя красивые отголоски девичьих голосов, Эгле Клюгельските приоткрыла влажный взор глаз и... в низвергающейся водной мути увидела почти прозрачные призраки былых «юратских» подружек! Украшенные ленточными коронами, пышными белыми сорочками и разноцветными юбками, они, замерцав красотой юности, в веселом хороводе кружились вокруг неё, в синхронности плавных голосов имитируя шум прибрежного ветра – их былое, самое излюбленное языческое действо, которым они посвящали любую новую участницу фольк-ансамбля!
  Взирая, на мелькающие перед нею знакомые лица сладкоголосых див, она, вместе с дождем окончательно впитав в себя свежие духовные силы, силой мысли покончила и с этой фантомностью, мигом размывшемся в ливне. Однако, продолжая ещё слышать отдаляющееся эхо их пения, она окинула задумчивым взглядом шумящую в буйстве воды пустынную набережную.
  Со всей свирепостью, ливень продолжал беспощадно обрушиваться на побережье Балтийского моря (волны которого казалось, чуть притихли от его мощи), вместе с ветрами налетая на невысокие прибрежные холмы. Словно сопротивляясь ему, отдельные порывы ветров грубо вырывали из сплошной водной стены огромные снопы пушистых серебряных брызг, которых со свистящим рвением разбивали в холмах, хороня их там средь стройных сосен – казалось, что это какой-то невидимый гигантский садовник из своей лейки с озорством брызжет ими куда попало!
  Бесстрастно следя за летящими водяными клочьями, не щадящими ни холмы, ни дюны, фотохудожница не без усмешки подумала о том, что местным фермерам сейчас не приходилось беспокоится об атаках песчаных бурь (что не редко бывали летом), ибо весь песок уже был намертво «погребен» перед нею силой могучей воды.
  Стоя в полном одиночестве на набережной посреди беснующегося дождевого тумана, она с блаженством свободы, разливающемся в душе сладкой прохладой, невольно подумала и о том, что какая бы ещё сумасшедшая смогла бы находиться здесь в такую раскисшую погоду, да ещё пьянея, искреннее балдеть от неё?              
  Не зная ответа, но зато полностью передохнув, она, двинувшись сквозь стену ливня (который, впрочем начав слабеть уже медленно переходил в банальность дождя) вернулась к лежащим непромокаемым сумкам, и, вновь взвалив их на свои тонкие, но крепкие плечи, пошла в... вдоль побережья!
  Да, даже сейчас простояв тут немало времени, она все равно не хотела покидать Балтийское море! Даже сейчас, когда её сапоги с каждым шагом всё более увязали в «расстрелянном» песке, всё её чувства были устремлены лишь к нему!    
  Одиноко идя по пляжу с очередным всплеском желанья раствориться под этим дождем в водах любимого моря, Эгле подсознательно знала то, что сейчас все равно вернется в город с его обществом по большому счету праздных людей, далеких от непреходящих ценностей. Но она мирилась с неизбежностью, понимая, что сношение с людьми, в каком-то роде было сродни менструации – не всегда приятно, но для нормальной, полноценной жизни просто необходимо.
  Предаваясь холодному обилью дождя, она, почувствовав в озябшем нутре потребность в горячем кофе, пусть и не хотя, но всё же повернулась к морю спиной, и двинулась в сторону холмов.
  Непринужденно осматривая хмурость вершин, на которых, в брызгах водяной пыли размеренно покачивались темные сосна, фотохудожница приметила одну особо выделяющуюся.
  С худым, немного погнутым стволом, эта сосна возвышалась над всеми остальными, упрямо склоняя непокорную макушку в сторону шумящей набережной. В разрывающемся мраке небес она казалась одинокой своеобразной мачтой, стоящей наперекор всем жестоким ветрам, ибо, даже с ободранной корой, сгибаясь под их постоянными атаками, она мужественно продолжала сопротивляться им, при этом, умудряясь сохранять в верхних ветвях и небольшие космы листвы!
  Не без наплыва восторга, наблюдая за её героическим сопротивлением стихии, Эгле Клюгельските представилось то, что такою всегда была по жизни и она – одинокой сильной женщиной, не сдающейся ни при каких обстоятельствах, но всегда добивающейся всех поставленных целей!
  Немного жалея о том, что в такой дождь не может вытащить «Никон» и зафиксировать эту борьбу «родственной» сосны, она, с поднятым к ней ликом (белеющим профилем, достойным древнеримской патриции!), погрузилась в пучину очередных меланхоличных раздумий.
  «Разве мужчины способны заметить такую красоту?! – неожиданно промелькнула в ней мысль. – Ведь любая красота создана искусством – в нем нет ничего рационального и посредственного, а значит оно уже изначально женственно. Хотя, о чем это ты, Эгле?! Есть и среди мужичин феноменальные творческие личности, которые способны видеть и ощущать всё прекрасное. Однако, такие мужчины вообще сложны в жизни – они всегда держат нос «по-ветру», а ещё чащё и кое-что метром ниже...»
  Всё-же выплыв из размышлений, она, кинув последний прощальный взор на воды Балтийского моря, окончательно покинула побережье.
  Придерживаясь традиции прибалтийской переменчивости, студень осеннего дождя, мгновенным ливнем обрушившегося на Клайпеду с «чернильных» небес, также быстро перерос в среднюю интенсивность, а вскоре, резко поредчав и вовсе прекратился. Неутомимые ветра-странники, погнали расколовшуюся тяжесть туч на северо-восток, в сторону Каунаса, и поэтому разом просветлевшее небо тут-же рассыпало в дорогах, крышах и стеклянных окон зданий неисчислимое количество бликов. Повсюду светлея в бледно-свинцовых оттенках, портовый город пробуждался от временного «сна», хотя воздух стал более прохладен, а проносящиеся по нему ветра начали вовсе «кусаться», словно свора мистических псов-невидимок.
  Замечая все грани интенсивности белесого света, ложившегося «паутинчатой» серебристостью на городские улицы, Эгле Клюгельските (из-за колкости ветров так и не скидывающая с головы капюшон) как всегда, после одинокого гуляния по набережной, сама ощущала в себе некое обновление. Снова с невольностью замечая в отражениях омытых витрин отцовскую походку, она бодро преодолевала тротуары и уже не натыкалась на прохожих, которых, после прошедшего дождя заметно прибавилось как в лесу грибов. От пресыщенной влаги в воздухе, она, чувствуя всё более явную тягу к кофе, с «навостренным» взглядом искала хоть какую-нибудь ближайшую кафешку. В этом нетерпении, свойственном ей в желаниях как всякому творческому человеку, она даже запустила руку в карман куртки (круглые пуговицы которых дождь преобразил в «новом серебре»!) и, вздыбливая его дизайнерские «жабры», с подрагивающим наслажденьем прислушивалась к сладко-хрустящей этикетки немецкого шоколада. Ей страстно хотелось откусить хоть небольшой кусочек, но она стеснялась так несолидно предаться им перед людьми.
  Именно так, щупая пальцами обертку с любимым шоколадом, она, семеня с одной  улицы на другую другой, вскоре, делая потрясающий крюк, преодолела Замочный мост, и... остановилась у первой попавшейся витрины магазина одежды! Магазина, к которому она, как и любая обычная женщина, имела слабость отнюдь не меньшую, чем ко всем сладостям мира!
  Под красочной вывеской за огромным витринным стеклом находилось два женских манекена, стильною одеждою символизирующим всем случайным покупательницам о наиболее приемлемых тенденциях моды этой осени. Один из манекенов был одет в укороченный светло-серый жакет (плотно застегнутый на тонкую молнию и подхваченный в талии традиционным поясом), который сочетался с облегающей бедра серой юбкой, плавными клиньями расширяющейся к низу. Его безликую голову (покрытую париком из рыжих волн натуральных волос) украшал большой красный берет, а тонкие пластмассовые ладони, красные перчатки в сеточку. Второй манекен наоборот, был облачен в более длинный жакет, но имел короткую юбку. Его жакет, усеянный сетью ромбических клеток черных, красных и серых цветов, был чуть великоват в плечах, обладал широким распускающимся воротом, рядом небольших фиолетовых пуговиц, и отрезанной линией талией с басками, неравномерной плавностью снижающихся по спинке. На голове же (с уже