Осень фотохудожницы.

«проносящиеся» рядом здания. В ненастное время, где в любой момент на город могли обрушаться новые потоки дождя, большинство людей попряталось именно в них – кто не работал, сидели в кафешках и ресторанах, иные же, не выходил из офисов и контор.
  Глядя сквозь полуприкрытые веки в сторону расположенных тут зданий (таких как мэрия, центральный почтамт, и музей часов) она в тысячный раз ощутила внутреннее удовольствие той свободы, которую все последние годы дарила ей любимая профессия! Настоящая творческая профессия, к которой она с немецким упорством шла с самого детства, и в которой, в конце концов добилась определенных успехов! Профессия, в которой у неё был всегда гибкий график работы и полная свобода действий! Профессия, в которой она могла проводить всё свое время лишь в лоне любимой природы! Профессия, в которой ей не надо было, как мелкий менеджер, годами сидеть в душных офисах, портя себе драгоценное зрение за мониторами компьютеров, и в придачу зарабатывать ещё и остеохондроз! Профессия, в которой ей не надо было и никому прислуживать как продавщица или официантка, иметь склонность к психическим заболеваниям (ибо в таких профессиях приходиться всегда быть любезным, даже и с не всегда этичными людьми!) и подвергаться риску раннего варикоза! Нет, будучи фотохудожницей она была освобождена от всяких условностей и схем – даже сейчас, она была подобна чайке, которая в свободном полете парит над бурным морем жизни и сама решает в какую сторону ей лететь!
  Замечая в больших стеклах витрин свои «плывущие» отражения, Эгле видела, что даже внешне отличается от всех остальных клайпедчан. В большом крутом берете на голове, с воинственно возвышающимся за спиной темным чехлом со штативом, а также удобным темно-изумрудным походным рюкзаком на плече, она смахивала не на местную жительницу, а на стильную туристку, приехавшую сюда либо из Германии, либо одной из стран холодной Скандинавии! И она действительно ощущала себя вечной туристкой – с детства изучив вдоль и поперек любимую Клайпеду, она все равно, с каждым выходом на её улицы, до сих пор глядела на них таким взором, словно каждый раз видела их впервые в жизни!
  Вновь, не без теплого удовольствия, фотохудожница заметила в отражениях то, сколь стремительна была её походка! Как непроницаемая холодность бледного лица, так и эта походка, передались ей от отца Валдаса Клюгельскиса – амбициозного архитектора, прославившегося тем, что был одним из создателей проекта известной баскетбольной Сименс-Арены в Вильнюсе. Теперь же, потчевал на заслуженных лаврах в доме, расположенном в одном из привилегированных районов Старого города, не менее успешно «штурмуя» на досуге многочисленные кроссворды из выписываемых газет!
  Словно впервые глядя на это поразительное сочетание, Эгле юркнула в одну из тех узких улочек, в окружении коих особенно любила блуждать, ощущая емко «сквозившее» в них наследие бывшего Мёмеля!
  Оказавшись на улочке, словно сжатой с обеих сторон элегантными четырехэтажными домами прусского типа, она сбавила шаг, ибо, в тусклом мерцанье дороги под музыку капели и цоканье каблуков сапог (которое в прохладе воздуха звонким эхом уносилось вперед), на неё нахлынули настоящие приливы удовольствия! Те самые, неудержимые приливы внутренней радости, которые она всегда испытывала в старинных местах, чувствуя себя не только их частицей, но вместе с ними и всей частью родного города!
  Дрейфуя в накатах этих призрачных волн, Эгле снова отдалась необычным чувствам, с каждым шагом вновь впадая в «полусон» умиротворения. Но, чувствуя то, что вместе с нею, её по-прежнему продолжают преследовать отражаемые суррогаты, она, так и не успев впасть в блажь отрешенности, невольно остановилась на месте. Медленно бросив взгляд в одно из темных окон домов, она действительно увидела своё отражение, которое, как и в дождливой луже хоть и было бесцветным, но выразилось гораздо четче и объемнее.
  Уставившись в него, фотохудожница, как в случае с «зеркалами природы», стала размышлять обо всех своих «аналогах», кои когда-либо проявлялись на стеклянных поверхностях окон. И, словно спровоцированные силами её бездонной фантазии, они тут-же стали «всплывать» из мрака комнат симпатичными призраками серо-голубой дымки, одним за другим тихо растворяясь перед ней каплями дождя на стекле! (Она видела, как они были схожи с теми «призраками», которых, в различных темных местах ей удавалось заснять ещё на отцовский «Зенит» (советского фотоаппарата, в шутку именуемого фотографами «ловцом приведений»*), только с той лишь разницей, что сейчас все они были ею самой!)
  Вот вместо её современного, стершегося отражения, возникло бледно-голубое личико юной девочки – ещё пухленькой, со светлой гривой непокорных волос – она дразнится, делая смешные рожицы, и прижимается к стеклу, смешно превращая свой остренький носик в забавный пятачок... Вот, появляется уже нескладная скулистая отроковица, с наивным, но озорным сияньем в серебре огромных глаз, и забавно болтающейся парой двух коротких кос... Вот предстаёт мечтательная стройная девушка с легкими тенями на просторных веках, подведенным контуром глаз, хорошо накрашенными губами, и со всего лишь одной, но искусно сплетенной толстой косой за спиной... А вот она снова сегодняшняя – бледнолицая зрелая дама, холодная женщина-осень, которая хоть и хранит свою красоту, но уже потеряла в прелести глаз наивный блеск юности...
  Видя современный «портрет» собственного отражения, уже лишенного туманности прошлого, Эгле Клюгельските внезапно ощутила пронизывающий страх, который словно молнией грозных небес вонзился в самое сердце – ей вдруг показалось, что это отражение, (а вместе с ним и она сама!) сейчас тоже исчезнет, сотрется, испариться, навсегда канет в неведомую темноту бездны!  
  В ужасе, резко отразившемся в широте её глаз, она судорожным взмахом руки, вскинула к ним «Никон» и стала быстро снимать саму себя, будто надеясь через снимки удержать неминуемое роковое мгновение! Но, буквально уже в следующий миг, осознав то, что всего лишь поддалась простой панике, она вышла из «помутнения»,  разом прекратив свою несуразную съемку.
  Однако страх, захлестнувший её сердце, всё же не до конца отпускал фотохудожницу из холодных скользких сетей. Продолжая смотреть в стекольное отражение посеревшими кристаллами глаз (с не хуже чем у самки жука-богомола, импульсивно суженными зрачками!) она, ещё по-инерции предавалась тому ужасу,  который подсознательно охватывает любую женщину за тридцать, при мысли о неизбежном старении.  
  - Kaip kvailas, kaip kvailas*... – через некоторое время, почти беззвучно только и вымолвила она движеньем фиалковых губ.
  От волнения, Эгле даже не заметила того, что произнесла это по-литовски! Всегда, в случае сильного потрясения, она, подсознательно черпая из отцовского языка некую защиту, начинала говорить и даже мыслить только на нем, и почти всегда сама того не замечала!  
  Поддавшись уже не теплым волнам радости, а дуновению студеного страха, фотохудожница вновь отпустила опечаленный взор на дорогу, и больше не решаясь заглянуть в иные окна домов, снова пошла по сырой каменной улице.
  Теперь её сердце уже набирало ритм вместе с нарастающим цоканьем каблуков сапог – так и, чувствуя, что оконные призраки продолжают преследовать её, словно кадры старинной кинохроники, забирая собою какую-то часть жизни, она, уже полностью окунувшись в страх собственных суеверий, вскоре чуть ли не бежала по улице! И этот побег от самой себя был потрясающим фактом – она, будучи  профессиональным фотографом, любящим созерцать все вокруг долгими часами напролет, в последние годы мучалась от тех суеверий, из-за которых боялась лишний раз видеть себя в любых чужих отражениях – ей искренне казалось, что с каждым разом, они отбирают частицу её энергии, красоты и молодости!                        
  Даже несмотря на то, что сегодня она преодолела немало километров дорог, Эгле, стремясь покинуть эту каменную сеть полупустых улиц, не сбавляла заданного темпа. Но, вскоре, даже на бегу невольно подняв испуганный взор на небо (к серым небесам которого подстроился цвет её глаз - ибо он и сейчас оставался более серебристым, чем голубым) она вдруг снова остановилась в «новым увлеченье»: здесь, пред её интенсивным взором, растянувшиеся над городом дождевые темные тучи казались всего лишь длинным дымчатым ковром, который тек не только над красной черепицей крыш домов, но и в отражении их верхних окон (из-за чего чудилось, что тучи плывут в глубине самих квартир)!
  В тусклом свете сумерек эти тучи в стеклах сегодня выявились с таким поразительным контрастом, что она уже хотела поднять фотоаппарат, но... снова почувствовав глядящие на неё отражения (к которым вместе с современными, уже присоединились и все её синие призраки прошлого!), подхваченная очередным вихрем  волнений, пулей понеслась дальше!    
  Наконец вырвавшись из кварталов к площади Фердинанда, фотохудожница, дабы перевести дух от неожиданно заданного ею бега, остановилась, прислонившись спиной к стене одного из административных зданий. В контрасте этой оранжевой стены, её бледное лицо (на которое вновь начали набрасывать волосы ничем несдерживаемые тут ветра) казалось вовсе белым, более выделив её приоткрытый темно-фиолетовый цветок губ. Она жадно вдыхала в легкие насыщенный влагой воздух, (с уже более ощутимой морской солоноватостью), и, только сейчас почувствовала усталость, отразившуюся небольшой дрожью в стройных ногах.
  Всё-же убрав «Никон» в один из широких отделов походного рюкзака, Эгле, словно пытаясь успокоить стильно бьющееся сердце, сложила ладони на ходящей ходуном груди. Однако сильное переутомление и физическая усталость не покидали её. Вскоре, трехкилограммовый штатив «Слик» вдруг показался ей тяжелой ношей, и она, с появившимся легким головокружением, стала медленно оседать вниз!
  «Что со мною? – медленно возникла в ней мысль, когда у неё ещё и потемнело в глазах. – Неужели я довела себя трудоголизмом?»
  Непонимающе глядя на улицу, которая вдруг предстала перед её взором кадром испорченной пленки старых фотокамер (то есть сплошной тьмой, испещренной белесыми силуэтами различных объектов!), она, вспомнив, что с самого утра ещё ничего не ела, окончательно сползла на землю.
  Полностью сдавшись слабости, фотохудожница уселась у стены здания, и так склонила голову, что её лицо скрылось в полумраке «занавеса» волос - так, находясь в полуобморочном состоянии, она почти инстинктивно решила переждать накатившее на неё переутомление, подсознательно надеясь, что оно пройдет само собою...
  - Девушка, с вами всё в порядке? – вдруг услышала она над собою дребезжанье женского старческого голоса, в котором просачивались строгие педагогические нотки.      
  Не зная сколько уже прошло времени, Эгле медленно подняла голову и затуманенным взором взглянула на вопрошающую.
  На фоне бесцветного полотна суровых небес стояла пожилая женщина, весьма элегантно одетая для такой ненастной поры. На ней был крупный черный берет (с некрасиво выбивающимися из-под него выцветшими