временам — рекорд.
— Да уж. Но Вы её, наверное, по-настоящему любили. Я не могу поверить, чтобы Вы смогли жить с женщиной просто по инерции.
— Смею Вас уверить, Эдуард, я женился не по любви. У меня было множество романов, головокружительных романов, — Сергей Павович делает картинный взмах рукой. — Но все эти женщины исчезли из моей жизни бесследно. Женился же я как бы случайно, особых чувств не испытывал. Мы с супругой уважали друг друга и строили наши взаимоотношения как Бисмарк и Талейран. Когда Оленька впервые серьезно заболела, и я понял, что могу потерять её, я не представлял себе, как жить дальше. Я спрашивал себя: «Что это? Привычка?» Выходит, что так. Но в то же время это и любовь. Видите ли, любовь даётся как залог будущих отношений, однако её нужно взращивать, умножать, превращать в привычку, или создавать с нуля, если её нет.
— Да неужели такое возможно?
— Только такое и возможно! — Сергей Павлович снова откидывает руку, будто оратор на трибуне. — Всё остальное — фикция, вздор! Беда наша, вызванная кстати литературой, в том, что отношения представляют интерес лишь до тех пор, пока они строятся на ахах и вздохах, пока есть любовная интрижка. Интрижка закончилась и истории конец: и жили они долго и счастливо и умерли в один день. Нет, милостивые государи, так не пойдёт! Извольте объяснить мне, читателю, как это — «долго и счастливо». Самое интересное начинается после свадьбы. Все что до — это прелюдия, а я хочу услышать фугу!
Фуга же эта заключается в простой истине: женщины по самой природе своей натуры истерические. Неистерическая женщина — явление столь же редкостное и противоестественное как мужчина-гомосексуалист. Конечно, многовековое господство мужчин во всех областях жизни создали культуру, которая вынуждает женщин обуздывать или хотя бы маскировать свою истеричность. Но именно истеричность, равно как и обуздание её мужской культурой, позволяет женщине быть самой собой. В наши дни, когда женщины почти добились равноправия, истеричность становится нормой и называется эмоциональностью. В силу природной истеричности женщина убеждена, свято верит, что мир вращается вокруг неё. Истеричность, вырвавшаяся из узды мужской культуры, немедленно требует власти и создаёт мир, наполненный истерическими мужчинами. Соответственно женщине, которую раньше дисциплинировала мужская культура, приходится теперь дисциплинировать себя саму, что причиняет ей невероятные страдания. Поэтому ради женщины ни в коем случае нельзя доводить её до того, чтобы ей захотелось равноправия. А, кроме того, сила всё равно на её стороне, на её стороне сама природа, вечный круговорот зачатия, рождения, кормления и роста. Высочайшие порывы мужского духа в глазах женщины — игрушки, баловство. Всё подчинено рождению, сохранению, приумножению. Женщины сохраняют род человеческий и тормозят его развитие. Мужчины изводят человечество и двигают его вперёд. Женщина — это жизнь и стагнация, мужчина — это смерть и порыв.
Тут Сергей Павлович опять спохватывается:
— Вы не согласны? — спрашивает он с подчёркнутой предупредительностью.
— Ничего не могу сказать определённого,— уклоняется Эдик, — опыта нет. Я с женой всего четыре года прожил.
— Дети есть?
— Да, сын.
— С супругой остался? Извините, что вторгаюсь так бесцеремонно.
— Да нет, ничего. С родственницей. Но, думаю, через некоторое время мы будем вместе.
— А супруга Ваша позволила ребёнку остаться с Вами?
— Мы не разводились. Она умерла.
Молчание. Сергей Павлович не стал выражать соболезнований.
— Вы знаете, Эдуард, — заговорил он снова. — Я убежден, что Вы прожили бы со своей супругой всю жизнь вместе.
— Я тоже так думаю. А из чего Вы это заключили?
— Мне представляется, что Вы сами не такой уж индивидуалист, каким себе кажетесь.
— В жизни, может, и нет, а что касается публики и художника — законченный.
— Неужели?
— Да.
— Вы пишите?
— В смысле?
— Стихи, прозу?
— Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.
— Отчего же неловко?
— Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.
— Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.
— Ни в коем случае! — протестует Эдик.
— Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.
Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! — думает Клаас, провожая старика глазами. — Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова... «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»
Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.
— Сколько с меня? — интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.
— Бросьте, бросьте, что Вы в самом деле! Я — Ваш должник.
— Нет нет, так не пойдёт.
— Не будьте мелочны, Эдуард. Они берут плату за то, чтобы мы наслаждались красотами природы. Что ж, их можно понять, им больше не на чем зарабатывать. Мы же с Вами, друг мой, не станем разменивать впечатления на купюры, — Сергей Павлович понижает голос, выразительно смотрит на Эдика и добавляет:
— В том числе, и впечатления друг о друге.
Клаас улыбается и жмёт на газ. Машина несётся по извилистой дороге над пропастью, под скальными арками, то ныряя в туман, то выпрыгивая в потоки света и лесных ароматов.
— Тогда слушайте, — решительно говорит Эдик, потом добавляет с легкой досадой: Тяжеловесно, конечно, но да ладно:
Mein Vater, sag mir, ob es wirklich Zeit
Für mich gekommen wieder Beten lernen?
Und den im Giftdunst längst erloschnen Sternen
Die Hoffnung abzules’n und Seligkeit?
Lass mich verstehen, ob der wahren Freude
Ich nicht für immer abgestorben bin
Und wenn auch so, ob es schon wieder Sinn
Hat, zu errichten Glaubensgebäude?
Sag’ mir, ob’s nicht der bloße Frühlingswahn,
Krankhafte Blumen von Illusionen,
Mit siechen Farben strahlende Trugsonnen
Sind, deren ich mich plötzlich nun entsann?
Vernunft zum Trotz gestehe ich: Ich will
Mit meinem Herzen glauben und lieben.
Mir ist egal, was mich dazu getrieben,
Führst Du mich zum vorherbestimmten Ziel.
Ich weiß mit Sicherheit: Der Glaube soll
Enttäuschung und Verzweiflung überwinden.
Ich werd’ mein Glück auf dieser Erde finden,
Weil längst mein Name schon bei Dir erscholl.
Отец мой, скажи, действительно ли
Пришло мне время снова учиться молитве?
И угадывать в звёздах, давно погасших в ядовитом дыму,
Надежду и блаженство?
Дай мне понять, не навсегда ли умер я для истинной радости,
А если и умер, то есть ли смысл в том, чтобы вновь возводить здание веры?
Скажи, вспомнившееся мне вдруг,
Не есть ли просто весеннее безумие,
Болезненные цветы иллюзий,
Обманчивые светила, сияющие чахлыми красками?
Я признаюсь вопреки рассудку: я хочу
Верить и любить сердцем.
Мне все равно, что мною движет,
Если Ты ведёшь меня к предначертанной цели.
Я знаю наверняка: вера должна
Преодолеть разочарование и отчаяние.
Я обрету своё счастье на этой земле,
Потому что моё имя давно уже прозвучало у Тебя.
— Дорогой Вы мой, — в голосе Сергея Павловича звучит сочувственная нотка, — да какая же мука живёт в Вас!
Немного помедлив, он заключает:
— Вы её действительно любите.
Тоннель. На лобовое стекло капает вода. Выезд закрыло стадо коров. Клаас маневрирует между лениво бредущими животными. Яма. Встречная машина. Снова на воле. Сергей Павлович кивает головой и произносит со странным энтузиазмом:
— Вам просто необходимо влюбиться вновь. Я понимаю, звучит кощунственно, но вера к Вам вернётся окончательно, когда в Вашей жизни появится женщина.
Эдик морщится.
— А Вы сами-то верите в Бога? — спрашивает он, с трудом скрывая досаду.
Старик задумывается, лицо его принимает серьёзное, и несколько даже отрешённое выражение.
— Видите ли, — начинает он после довольно долгого молчания, — в традиционном смысле, пожалуй, нет. Я всю жизнь занимался прикладными науками, а это способствует однобокому развитию. Вынужден констатировать, что мне не под силу усвоить великие религиозные предания, которыми жили мои предки. Но, как всякий честный человек, я, конечно же, не могу, да и не хочу, отрицать феномены, из коих вырастают религии. Я разработал квазирелигиозную концепцию для собственного пользования, так сказать. Эдакий суррогат религии и философии. Нужно же как-то увязать абсурдность бытия и его провиденциальность, закономерности с одной стороны и чудеса — с другой, веру и разум, если хотите.
— Что же это за теория такая универсальная? Теперь я Ваша публика.
— Как Вы уже можете догадываться, я исхожу из отношений: отношений между человеком и человеком, между людьми и природой, между природой и историей.
Сознание не представляется мне индивидуальным, изолированным. Сознание суть отношение.
— Интересно.
— Да, достаточно любопытно. Ошибка западных философий в том, что сознание и человек мыслятся скорее как некие отдельные сущности, а между тем индивидуальное сознание — это ведь просто живая клетка единого психического организма. Ну, поскольку Вы более склонны к образам, чем к абстрактным понятиям, выражусь так: человек, его я — это лист на дереве жизни, или ветвь. Дерево растёт, развивается, у него свои растительные цели, которые мало общего имеют с устремлениями отдельных «листьев».
— Стало быть, дерево, — уточняет Клаас. — Значит, всё-таки дерево.
Und manchmal bin ich wie der Baum,
der reif und rauschend, über einem Grabe,
den Traum erfüllt, den der vergangne Knabe
(um den sich seine warmen Wurzeln drängen)
verlor in Traurigkeiten und Gesängen.
А иногда я подобен дереву,
спелому и шелестящему,
исполняющему наяву ту мечту, которую сгинувший мальчик
(обвитый теплыми корнями)
растерял в печалях и песнопениях.
— Преклоняюсь пред Рильке, — сообщает Сергей Павлович величественно и продолжает:
— Так вот, у каждого листа своё предназначение: одному суждена короткая жизнь в тени, а другой созерцает солнце и чувствует свою общность с корнем.
— То есть, одни люди не знают, зачем живут, а другие имеют некий смысл? — снова уточняет Эдик.
— Совершенно верно. Одни живут абсурдно, другие — осмысленно, одни чувствуют судьбу, провидение, Бога, карму (назовите это, как Вам удобней!) а другие — нет.
— Хорошо, но ведь моя и Ваша реальность в высшей степени субъективны. Мы используем одинаковые слова, но каждый из нас подразумевает нечто своё. Когда Вы говорите «отношение», «любовь» «одиночество», я вроде бы Вас понимаю, но, по сути, за каждым таким словом у Вас свой жизненный опыт, а у меня — мой. Мы просто играем в понимание. Мы заключены в темницу слов. Слова должны нас соединять, но они только разобщают, и в итоге каждый оказывается наедине с собой.
— Верно, моя и Ваша реальности субъективны. Возможно бесчисленное количество реальностей. Шесть миллиардов душ на земле, и столько же миров. Но все они — листья на дереве, клетки единого организма. Они и есть этот самый организм. Древо — это я и больше чем я. Когда слова умолкают, я начинаю ощущать себя частью огромной реальности, корни немой интуиции проникают в такие глубины, где я угасает вообще. Слова нужны рассудку. Рассудок устанавливает факты, выстраивает их в причинно-следственные цепочки, упорядочивает во времени и пространстве, разделяет на случайное и закономерное, на объективное и субъективное. На этой рассудочной
