можно не верить, но не любить Которого более невозможно.
«Любовь из них большее». Появятся новые науки и новое неверие, иные философии заполнят умы, новые культы потеснят прежние религии. Люди будут искать, спорить и доказывать, как искали, спорили и доказывали от начала времени, но разве это может хоть что-нибудь прибавить, хоть что-нибудь изменить во вселенной после того, как Он навеки сочетался с унижением, слабостью и болью? «Я ненавижу тебя!», — истошно кричал Клаас, задыхаясь бессильной яростью в своей однокомнатной квартире. «Я люблю тебя», — шептал он умирающей Кларе. И крик его был извечным вопросом человека берущего, и шепот его — извечным ответом человека отдающего, слабым отголоском великого: «Совершилось!»
Орган смолкает. Публика расходиться. Клаас воображает, как встаёт и идёт к выходу, смотря поверх голов, стараясь не встретиться лишний раз с чужим взглядом. Жизнь потечёт как прежде, но... В душе его прямо сейчас, в эту самую секунду, зарождается некое «но». Нет, конечно он не собирается раздать имущество нуждающимся и отправится по миру проповедовать альтруизм, он даже не откажет себе в удовольствии обложить матом наглого водилу на трассе, но… Эдик ещё не может понять, что это за «но», которое сообщает теперь его жизни новое измерение. Он не боится терять. Ему не хочется скрывать чувства. Нечто давно копившееся прорвалось в нем: он, кажется, смог бы сейчас откровенно говорить о страхе, о ненависти, об отвращении, о жалости к себе, о пережитом, о войне, об Эльзе и об их с Кларой недолгом счастье. Ему доставило бы неподдельное удовольствие любое, пусть самое ничтожное, проявление человечности: починить Зине трубы, съездить с Мишей за удобрением для дачи, или налить водки Лысому. В нём пробуждается казалось бы совершенно погибшая юношеская способность к патетическим умонастроением, только источник её теперь — не наивность, но совершенно новая, неведомая доселе открытость бытию и небытию, принятие жизни и согласие с правотой смерти.
«Кажется, я понимаю, что имела ввиду Клара в ту белую питерскую ночь», — говорит он себе почти вслух.
Они гуляли по набережной Невы, Эдик украдкой поглядывал на её стройную фигуру в сине-белом клетчатом платье, на золотые локоны, выбивавшиеся из-под соломенной шляпки, на пухлые губы. С каждой минутой он осознавал с возрастающей отчётливостью, что остался жить благодаря ей. В самый безнадёжный момент прорыва, после недельного броска через лес, голодный, изувеченный и обессилевший, отряд его опять напоролся на «духов». Сопротивление казалось бессмысленным, Клаас не чувствовал ни страха смерти, ни ответственности за людей, ни долга перед погибшим Соловьёвым. Он вспомнил Клару. Вспомнил и захотел во что бы то ни стало увидеть её, поговорить с ней. Какая-то сила понесла его вперед, он бросился на противника, не ожидавшего такого напора, увлекая за собой отряд. Дрались отчаянно, беспощадно. И выжили. Эдик хотел рассказать об этом Кларе и уже открыл было рот, чтобы начать, но вдруг неожиданно для себя произнес:
— Ты честнее меня. Ты сохранила и совесть, и веру. А я всё растратил. У меня одни потери, одни вопросы. И ни единого ответа.
Она шла молча, глядя перед собой, а потом ответила еле слышно:
— Нет, Эдик, мы оба честные. Каждый по-своему. Потому что мы всё время спрашиваем. Честны только вопросы, ответы всегда лживы. Пока ты спрашиваешь, ты говоришь правду, но как только ты сказал себе: «я знаю ответ. Вот он», — ты уже лжёшь.
«Да, теперь я понимаю, почему ей удалось сохранить веру, — изумляется он внезапному открытию. — Потому, что она ничего не пыталась хранить, потому что её вера была непрестанным вопрошанием. А я бальзамировал душу ответами и в конце концов окаменел».
Перемена созрела в нём, и оказалось достаточно едва угадываемого прикосновения вечности, облаченной в рукотворный звук, чтобы пробудить в сердце новую весну.
«Теперь всё иначе, — заклинает он. — Теперь я готов к вопросам».
На улице ярко светит солнце, пахнет недавно подстриженной травой. Заверещал сотовый, на экране конвертик — SMS от шефа: «2 дня не работаем. Расскажу потом. Отдыхай».
«Ещё два свободных дня, — думает Эдик. — Теперь это кстати».
Погружённый в раздумья, Клаас идёт к машине. Он совсем было забыл про худощавого старика, который так поразил его на концерте своей нездешней вчувствованностью в музыку, но вдруг оказывается прямо перед незнакомцем. Старик склонился над двигателем тридцать первой «Волги».
— Помочь? — Эдик заглядывает под капот.
— Увы, это диск сцепления, — отвечает старик, вытирая тряпкой руки.
Голос у него низкий, красивый, да и сам он весь словно из позапрошлого века.
— Впрочем, покорнейше благодарю! — спохватывается он. — Я, знаете ли, расплачиваюсь за собственную лень. Всё надо делать своевременно. Эта беда не сегодня началась.
Старик закрывает капот.
— Может, отбуксировать Вас на станцию? — предлагает Эдик. — Купить диск, да и поменять сразу.
— Ваша доброта не знает границ! — смеётся старик, запирая двери. — Со мной это можно, а вообще альтруизм наказуем. Уж поверьте мне. Да и потом, сегодня воскресенье, кто же ремонтировать будет.
— Частника можно найти. Им тут деньги всегда нужны.
— Это Вы верно подметили. Однако, я быстрее доберусь без машины.
— Что ж, машину бросите? Раскурочат.
— Да Бог с ней. Случись это в другой день, я бы конечно и диск купил, и частника нашёл. Но сегодня спешу.
— Тогда давайте я Вас подвезу.
— Мне далеко. Я тут скорее такси возьму, чем на трассе. Однако Вы меня просто очаровываете своей предупредительностью. До чего ж приятно встретить столь учтивого молодого человека. Большая редкость по нынешним временам.
От старика веет душевным здоровьем и натуральной утончённостью. Клаас ни за что не хочет упустить его.
— Неужели так далеко едете? — принимается он снова, и, стараясь попасть в заданный незнакомцем тон, добавляет чуть иронично:
— Извините, что любопытствую.
— Никакой тайны, молодой человек! Ни-ка-кой. Еду на Авадхару. Это выше озера Рица, если знаете.
— Конечно, знаю. Я Вас отвезу. У меня уйма времени, да и места там красивые.
— Послушайте, — восклицает старик восторженно. — Вы меня просто принуждаете нагло Вас использовать, милостивый государь. Знаете, что я думаю по этому поводу?
— Пока нет.
— Я еду с Вами.
— Замечательно.
— Да, я не представился. Сергей Павлович.
— Очень приятно. Эдуард.
— От души рад знакомству, Эдуард. Верю, что сойдёмся.
— Так ведь уже сошлись.
— Я в ином, если позволите, метафизическом смысле.
Они договариваются с обитателями соседнего дома, чтобы те за скромную плату посторожили машину до возвращения Сергея Павловича.
Из неспешной беседы, столь же субтропической по свой стилистике как и проносящиеся мимо виды, Клаас узнаёт, что Сергею Павловичу за семьдесят, что он дворянского рода, что «в советскую эпоху» работал инженером, небрежно скрывая своё происхождение, но не делая тайны из антисоветских настроений. Судя по тому, что КГБ его не посадил, в нём нуждались и на многое закрывали глаза. Он объездил Вьетнам, Китай, Японию, неоднократно бывал в Африке, а вот Североамериканские Штаты и Европу, как он выразился, посетил уже в новейшее время, то есть после окончания холодной войны.
Жестикулирует пожилой дворянин столь же энергично, сколь и изысканно, говорит старомодно и в нос, а потому время от времени слетающие с уст его новороссийские словечки, вроде «крутой» или «пиарить», звучат комично. Чувствуя это, он произносит их на особый манер, как бы давая понять, что вынужден прибегать к таковым словесам, чтобы донести мысль до собеседника.
Энергичность и подвижность старика изумляют Клааса.
В начале собеседники обмениваются замечаниями о концерте и публике. Клаас делает несколько карикатурных зарисовок, Сергей Павлович отвечает, что, мол, слава Богу, есть и такая публика, иначе вообще не перед кем было бы исполнять классику.
— Что художник без публики? — восклицает он, сделав вопросительный жест выставленной в окно рукой. — Как это у Гёте:
Was wär ich
Ohne dich,
Freund Publikum!
All mein Empfinden Selbstgespräch,
All meine Freude stumm
Эдику становится любопытно, отчего его попутчик не стал читать стихотворение по-русски, но решил не перебивать монолог вопросом, будучи уверен, что всё разъяснится само собой.
— Артист брюзжит на публику, — раскатисто и несколько мечтательно развивает Сергей Павлович, — но что он, в конце концов, без неё? Гёте трогательно откровенен. Он, конечно, избалован признанием, изнежен в лучах славы, однако и ему ведомо непонимание толпы. Все же публика — его друг. Так бывает со всяким художником, да что там, художником, с каждым человеком. Всем нам нужна публика, хоть самая малая! Один человек — это ещё не человек. Личность — да, но не человек. Чтобы быть человеком, нужны, по крайней мере, двое. Иначе «любое чувство — разговор с самим собой», — как говорит Гёте, и «любая радость нема». Древние прекрасно это понимали. Не оттого ли в Библии сказано: «Сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божьему сотворил его; мужчину и женщину сотворил их». Вы со мной не согласны?— как бы осёкся вдруг Сергей Павлович.
— Не знаю, — отвечает Эдик, помолчав немного. — Просто, мысль необычная. Пытаюсь «переварить».
— Вы знаете, Эдуард, — принимается Сергей Павлович с новой энергией, — мы испорчены индивидуализмом. Да, да, Вам это может показаться брюзжанием старика, отвергающего новые формы человеческого общежития, но, право, это не так. Я с величайшим интересом наблюдаю за происходящими изменениями, и кое-что мне весьма по душе. Однако индивидуализм прямо-таки разъедает современного человека! Разрушены самые основы обще-жития. Но где нет «обще», невозможно и «житие», простите за каламбур. Соловьев, ежели мне не изменяет память, в своё время гениально сказал: «Все безо́бразное безобра́зно». Нет, нет, я решительно не согласен с индивидуализмом в крайних его проявлениях. Все эти Ницше, Кьеркегоры, Хайдеггеры… Нет, нет. Как хотите, но я остаюсь поклонником Бубера.
— Вы как будто подозреваете меня в симпатиях к Ницше и Кьеркегору?
— Вы же представитель молодого поколения, так сказать. А потом, я сужу по Вашим высказываниям относительно публики. Да, следовать Буберу нелегко. Проповедуемое им отношение Я-Ты требует полной — полнейшей! — самоотдачи, но игра стоит свеч, именно потому что она — не игра. Игра — всё остальное. Человек — это «я-ты». Разорвите его на «я» и «ты», и существование тут же превращается в фальшь, в дешёвое представление. Тогда Заратустра начинает играть сам себя и случается солипсическая разнузданность. Расплата же всегда — одиночество, депрессия (модное такое словечко) и самоубийства. Впрочем, самоубийство уже излишне, ибо человек, вырванный из отношений, и не живёт вовсе.
— Так ведь одиночество не изобрели, его просто обнаружили как нечто объективно данное. Человек одинок даже с самыми близкими людьми, разве не так?
— Ах, ну конечно же так. Но отношения — это столь же дар, сколь и плод наших трудов. Отношения надо строить, кропотливо, день за днём. Люди стали ленивы, Эдуард, очень ленивы. Я с покойной супругой своей прожил сорок лет. Согласитесь, по нынешним
