назначения НКВД «чистил» оккупированные польские земли. С западной стороны новой границы эсэсовцы отправляли неблагонадежных в концлагеря, а по восточную сторону то же самое делали осназовцы. Солдаты РККА и вермахта встретились в Бресте, на совместном параде. Дядя Генрих, как звали деда, вспоминал об этом лишь в крепком подпитии. Гудериан будто бы сказал тогда генерал-лейтенанту Кривошеину: «Я передаю Вам город в хорошем состоянии. Постарайтесь сохранить его». Те и хранили. Когда начался «русский поход», то есть Великая отечественная, защищали Брест до последнего.
«А что ещё оставалось? — вопрошал дядя Генрих риторически и отвечал сам же. — Боялись не немцев, а местных, тех, кто остался. От них пощады не жди». Когда Эдик спрашивал о поляках, дядя пропускал рюмку, махал рукой и говорил только: «Страшные дела творились». Эдик продолжал расспросы, однако всё дядя Генрих запирался и ни в какую не хотел рассказывать подробности. Дядя Генрих отличился и в партизанском отряде в Белоруссии. Узнал он о высылке родни в Казахстан уже после войны. Он очень наглядно мог себе вообразить, как его родственников загоняли в товарные вагоны, как выбрасывали трупы тех, кто не выдержал путешествия на Восток. Вспомнил ли он тогда о высланных им поляках, Эдик не знал.
Тётя Гертруда, сестра дяди Генриха, ненавидела большевиков. Причин было множество: продразверстки и голод, доводивший до людоедства — она рассказывала, как родители поедали собственных детей —, захват заложников, пытки, массовые казни и прочие особенности красного террора. В первые дни оккупации она, фольксдойч, устроилась работать машинисткой и переводчицей при штабе. Её быстро приняли в партию, где она сделала стремительную карьеру. Тётя Гертруда окончила войну в американской оккупационной зоне, успешно прошла процесс «денацификации» и приняла самое активное участие в созидании западногерманского экономического чуда.
Собрались всей семьёй в 91-м в уютном домике тёти Гертруды на окраине Шписсерсау. Славные старички, дядя Генрих и тётя Гертруда обнялись и долго стояли так, не в силах вымолвить ни слова. Потом пили чай, пели, смотрели фотографии. Дед с бабкой на снимках казались Эдику героями чёрно-белого фильма про войну: дядя Генрих — в гимнастерке и фуражке пограничника с пятиконечной звездой, бравый со здоровенной овчаркой, тётя Гертруда — холодная блондинка в сером облегающем кителе, белой блузке и чёрной пилотке . Эдик разглядывал эсэсовские руны на пожелтевшем глянце и пытался представить себе фронтовые будни тёти Гертруды и дяди Генриха.
Дядя Генрих давно отрекся от коммунизма, а тётя Гертруда ещё раньше — от национал-социализма. От «измов» она избавилась, но в политкорректности не преуспела. Странная она, тётя Гертруда. Сказать чтоб сварливая — нет, хоть и ругает всё на свете. Сказать, что осталась в глубине души националисткой — тоже вряд ли, хотя евреи у неё «талантливые грязнули», русские — «лентяи и пьяницы», французы — «бездельники и развратники», итальянцы — просто «плуты», англичане — «мартышки», американцы —«гориллы» и так далее.
—А немцы? — осторожно поинтересовался однажды двадцатилетний Клаас.
— Эти хуже всех, — тётя Гертруда изящно поставила бокал с вином на стол. — Немец — это диагноз. Тебе очень не повезло Эуард, ты родился немцем. Теперь тебе придётся жить с этим до конца. Но не переживай, в худшем случае твой позор продлится ещё лет пятьдесят, шестьдесят. Даже наличие голландской крови в твоих жилах не меняет дела. Взгляни на себя, — тётушка сунула ему зеркало. — Видишь? Немец. Берегись себя, Эдуард, такие головы как твоя просто созданы для стальной каски и бронзового бюста. Не на твори пакостей, ты к этому предрасположен.
Немец, — тётя Гертруда с раздражением бросила зеркальце на туалетный столик, — это болезнь! Оглянись вокруг, посмотри на эти сальные рожи! Вон, смотри, — бойкая старушка отодвинула гардину. На улице скрипящий от чистоты господин погружался в чёрный мерседес.
— Погляди на него, сколько самодовольства, сколько пафоса. А кто он такой, этот Миллер? Все жизнь недвижимостью торговал, прыщ на ровном месте.
Ни один народ в Европе, мой дорогой Эдуард, ни один народ, даже австрийцы, нас не любит. Не любят они Миллеров. Зато Миллеры себя ой как любят. Правильно, не за что нас любить. Немцы — пустейшие люди, замученные собственной неполноценностью. Отчего мы из кожи вон лезем, весь мир своей продукцией завалили? Если ты полагаешь, что дело только в деньгах, то сильно ошибаешься. Мы хотим заставить уважать себя, мы без конца заняты повышением самооценки. Немецкая философия, немецкая музыка, немецкое качество – Бош, Фольксваген, Мерседес, БМВ, Опель, Сименс – как же, нас знают везде! Выскочки.
— А какой народ хороший по Вашему? Какая страна Вам нравится?
— Скоро я туда отправлюсь, дорогой мой, и сразу же пришлю тебе открытку. Отправлю с Deutsche Post, так что придет без опозданий, не переживай.
— Вы собираетесь в тур-поездку? А что ж молчали до сих пор?
— Не в тур-поездку. Я эмигрирую.
— Как? Куда?
Пожилая дама вновь отодвинула гардину.
— Вон туда.
Под нависшими кронами дубов приветливо улыбались ажурные кладбищенские ворота.
Странная она всё-таки, тётя Гертруда.
— Он в Крыму погиб, — рассказывает Лысый, не обращая внимание на Эдика. — Я ездил к нему на могилу. Немцы нашим платят, чтобы присматривали за кладбищем. Там прям оба кладбища рядом: вот — наше, а вот — немецкое. На нашем бурьян, колдобины… Я споткнулся и прямо рылом в гробницу… А немецкое кладбище — всё чистенько, ухожено. Сидишь себе спокойно, вспоминаешь, выпиваешь…
Кто его знает, может и правда лучше б сейчас жили, если бы этот их, как его… победил... Третий рейх – о! – Лысый многозначительно трясёт указательным пальцем, и добавляет, чуть помедлив:
— Почему «третий»? Где ж первые два? Ты не знаешь, а?
Эдик молчит.
«Третий рейх? — кричит он про себя. — Да что он знает о третьем рейхе, этот бомжара!»
Клаас знает о нем всё. Он не жил в те времена, но это и неважно. Совсем неважно. Потому что третий рейх всегда рядом. Клаасу знаком его вкус, цвет и запах. Слушая рассказы словоохотливой тётушки Гертруды, он понимал все с полуслова. Да, да, эти чувства ему знакомы.
Когда из менонитской общины исключали старшего брата его лучшего друга, а Амалия Вольдемаровна молчала, не смея поднять голос в их защиту, хоть и презирала тех, кто обвинял его в «открытом грехе» — это был миниатюрный третий рейх.
Когда пацаны зажали в углу девятилетнюю девчонку, раздели, и, не зная ещё, что с этим делать, ловили кайф от её всхлипываний, Эдик стоял в стороне и смотрел — это был его личное знакомство третьим рейхом. «Не надо, — жалобно хныкала мелкая, — я буду плакать». Они хохотали, большие и сильные. Клаасу то становилось жаль малявку, то любопытно, а то вдруг захотелось подойти поближе и сказать ей в лицо: «Ну и плачь!» И гаденькое удовольствие защекотало внутри.
Несколько лет спустя, когда ему объявил бойкот весь класс, и Дюбель, его дружбан, выкрал тетрадку со стихами и стал громко декламировать, выслуживаясь перед большинством, Клаас испытал на себе дух третьего рейха.
И тогда, на пляже, уличный волчонок, Эдик, держал своего соперника за волосы и макал в воду до тех пор, пока тот чуть сознание не потерял, все стояли и смотрели. Клаас знал, что никто не вступится… потому что таков закон третьего рейха.
Но во всем своём ослепительном великолепии третий рейх явился в апреле девяносто пятого в Самашках.
Вообще-то Клааса там не должно было быть, потому что операцию поручили контрактникам. Он же попал в Самашки по личному распоряжению Соловьёва. Майор вызвал Клааса ночью и приказал погрузить в машину девять небольших ящиков. Клаас удивился: неужели никого поближе не нашлось? Вдвоем они поехали в Серноводск. Соловьёв зажег свет в кабине и, щурясь, стал разглядывать какие-то документы, вписывать цифры, ставить подписи. Машину кидало на ухабах, так что записи выходили большие и неуклюжие, будто выведенные детской рукой.
— На следующей неделе намечена карательная операция, — сказал он, не отрывая взгляда от бумаг. — В Самашках. Ты включен в состав группы. Скажу сразу, затея это бестолковая, исполнители — бездарные, но наверху решили — будем исполнять. Воспринимай как стажировку.
Майор сложил бумаги в папку и уставился на дорогу.
— Смотри, аккуратно. Тут свежая воронка.
Клаас ждал разъяснений относительно задач операции, но Соловьёв добавил только.
— Когда-нибудь бардак этот прекратится.
— В Чечне?
— В Кремле. Возьмут же наконец власть профессионалы. Им наш опыт пригодится. Я рассчитываю, что ты пойдешь работать в ФСК. Без профессионалов Кавказ не успокоить.
Клаас и впрямь подумывал о сверхсрочной службе, потом поступил бы в Академию ФСБ, у зам. начальника больно имя хорошее — Владимир Леопольдович Шульц. Соловьев нахваливал: «Из ваших, — говорил, — из Нижнего Тагила». Клаас наверняка бы остался, если бы не гибель Соловьёва. Без майора всё, чем он занимался на войне, да и сама война, теряла смысл.
Они остановились возле больницы. Лейтенант мед. службы принял коробки и расписался в документах.
— Вскрыть при вас?
— Да.
Соловьёв кивнул Клаасу следовать за ним.
— Сержант, помогите распаковать груз.
Офицер мед. службы и Клаас принялись открывать коробки. Теперь Эдик понял почему они были такими тяжёлыми. Внутри каждой из них помещался металлический контейнер. Крышка мягко поднялась. Клаас заглянул внутрь и отшатнулся: на него смотрела мертвыми глазами человечья голова.
Лейтенант надел резиновые перчатки и извлек содержимое из контейнеров. Девять застывших парафиновых лиц. Совсем недавно это были живые люди: они курили, травили анекдоты, смеялись, матерились.
— Все опознаны? — спросил лейтенант.
— Да, вот документы, — Соловьёв отдал бумаги.
— Так, ноль восемь — Северихин Игорь Петрович, семьдесят-седьмого года рождения, место жительства: Воронеж; Любомиров Павел Александрович, семьдесят-шестого года, Архангельск… Да, все на месте.
— Их убили в Самашках? — спросил Клаас на обратном пути.
— Нет, между операцией и этим инцидентом нет связи. Боевики, по нашим данным, покинули Самашки. Я же сказал, это карательная операция, а не боевая.
Клаас опоздал к началу. Когда он прибыл к Самашкам, авиация и артиллерия вовсю работали. Улица за улицей, квартал за кварталом накрывались плотным огнем. Стелился густой дым. Стайки местных жителей тянулись к лесу, их загоняли обратно пулемётными очередями. Крики заглушала музыка. Работали под третью симфонию Шостаковича. Клаас не знал, кто это придумал, но чувствовался почерк Соловьёва
В отличие от спецназовцев Клаас не накачивался димедролом, хотя перед «зачисткой» вместе со всеми посмотрел видеоролик, после которого убийство, во всех его видах, давалось легко и непринужденно. Мясистая рука с татуировкой протянула Эдику черную маску. Он натянул её, и в тот же миг ощутил себя частью целого, созданного некой безликой силой ради выполнения одной определенной задачи. В этот момент всё они, обезличенные, окончательно превратились в чернорабочих: расчищали стройплощадку под будущее, чертежи которого возникали в
