по-европейски сплёвывает в голубую реку.
— Чем же не угодил господину Клаасу «фатерланд»? — спрашивает Сергей Павлович с деланным удивлением.
— Как Вы узнали мою фамилию?
— Ну, милостивый государь, Вами овладела блаженная рассеянность. Вы ж права мне свои отдали, когда в ларёк пошли.
Эдик смеётся. В самом деле, после разговора с гаишниками он хотел положить права в карман брюк и пойти в магазин, но старик сказал:
— Нет, нет, друг мой. Давайте права мне. Документ в заднем кармане — это весьма опрометчиво. Я во время второй мировой на Ла-5 летал. Однажды ко мне подкрался сзади Мессершмидт и расстрелял в упор. С того времени у меня неприятное чувство, что сзади может пристроится какой-нибудь Мессер. Вон, смотрите, — Сергей Павлович кивнул в сторону уголовного вида парня.
— Так как же насчет «фатерланда»? — снова спрашивает старик, возвращая Эдика в настоящее. — Чем Вам не по душе тамошние немцы?
Клаас молчит, подыскивая выражения.
— Декоративные они какие-то, — ворчит он наконец.
— Декоративные? — смех отставного инженера оглашает горы гулким эхом. — Прекрасно сказано! Декоративные! То есть, не русские. Вам германские немцы тем неприятны, что они не русские немцы. Замечательно!
— Помню, ещё третьекурсником, когда ездил к родственникам, пришел на площадь перед собором, а она вся уставлена дурацкими какими-то скульптурами, из чего бы Вы думали? Из мусора: жестяных банок, упаковок, бутылок.
— Возмутительно, — хохочет Сергей Павлович, — просто возмутительно!
— И сами они такие же, как их скульптуры. Когда они вот так старинные площади отделывают, мне чудится, будто старуха впала в детство, схватила фломастеры внучка и давай разукрашивать черно-белые снимки своей юности.
— Браво, — аплодирует отставной инженер, — этот пассаж Вам удался на славу! Однако, вот, что я думаю. Чтобы Вы не говорили, Эдуард, немцы — это единственный народ в Европе, которому дано прочувствовать русскую душу.
Губы Клааса расползаются в скептической усмешке. Нет, прошли те времена, когда он верил в национальную душу и подобную чушь. Есть люди, только отдельные люди. Со своими повадками. Некоторые повадки, и впрямь, национальные, но на характер всё это никак не тянет.
«Везде заставляют любить родину, — досадует он на слова Сергея Павловича. — Какого чёрта! Не хочу я родину любить, никакую, ни эту, ни ту… Если без родины никак нельзя, тогда надо сначала нормальную родину сделать, а потом уж её любить..»
Сергей Павлович замечает ухмылку Эдика, но толкует её по-своему.
— Вы напрасно улыбаетесь, — укоризненно качает он головой — Вот скажите, где кроме России были святые шуты?
— Кого Вы имеете в виду? В России все думающие люди — шуты, коль уж на то пошло. Хоть и не все святые.
— Я о юродивых. Где ещё церковь канонизировала безумцев? Нигде. Юродивые — исключительно русское явление!
— Допустим. Не уверен, но допустим. Но причём тут немцы?
— При том, милостивый государь, что первыми юродивыми на Руси были именно немцы!
Умные глаза Сергея Павловича ощупывают Эдика, как бы определяя степень произведенного впечатления. Убедившись, что степень удовлетворительна, он переходит к фактам.
— Юродивый Прокопий пришел в Новгород из Германии, потом перебрался в Устюг. То ли он действительно страдал душевным недугом, то ли прикидывался дурачком, теперь уже не разберёшь. Но обратил на себя внимание. За ним последовал Исидор. Тоже немец. Юродствовал в Ростове. И там же ещё был какой-то Иоанн Власатый, опять-таки немец. И пошло, поехало… Так что пушкинское «Отняли у Николки копеечку…» не состоялось бы без немцев. А я спрашиваю: почему немцы? Ну почему? Не поляки, не венгры, не французы, не итальянцы, а именно немцы?
Но на этом не закончилось. Вот скажите на милости, с какой стати Мюнхгаузену было плести все эти басни про то, как он на ядре летал, на половине лошади скакал, выстрелом из мушкета посадил вишнёвое дерево на голове у оленя? На кой ему это нужно было, скажите на милости? Боже мой, Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, бравый барон, десять лет верой и правдой прослуживший России, брал Очаков. Человек чести! Знаете в чём его ошибка?
Эдик вопросительно смотрит на Сергея Павловича.
— В том, — заключает старик торжественно, — что он вернулся в Германию, хотя дом его был уже здесь. Его произвели в ротмистры, прекрасно о нём отзывались, надо было оставаться в России, как в своё время сделал Миллер. А он возьми, да и вернись в свой Ганновер.
— Так в чём ошибка-то?
— Его же наверняка стали расспрашивать про здешнюю жизнь: «Барон, расскажите о России!» А поскольку человек он был и впрямь честный, то не мог описывать Россию в тех категориях, к каким они привыкли у себя в Европе. В отличие от нынешних западных журналистов, которые позволяют себе молоть всякую, мягко говоря, чушь про российскую рыночную экономику, либеральную оппозицию, гражданское общество… Мюнхгаузен же был человеком чести, он не мог им втолковать, что в России всё, решительно всё, иначе. У нас даже законы физики по-другому работают! Вот он и стал изъясняться притчами. Что ещё оставалось? Прослыл вралем… Испортил себе репутацию… Умер в нищете…
Ни в коем случае нельзя считать случайностью столь тесное и трагическое переплетение немецкой и русской судеб. Мне довелось в Австрии беседовать с членом Тевтонского Ордена.
— С кем, простите? — Эдик заметно оживляется.
— Членом Тевтонского Ордена. А что Вы так встрепенулись вдруг?
— Так ведь его нет давным-давно.
— То есть как нет? Есть. Благополучно существует. Штаб-квартира в Вене.
— Надо же. Я думал, что протестантская реформация в Пруссии и Прибалтике покончила с Орденом. Ну, так и что же этот тевтонский рыцарь?
— Он не совсем рыцарь. Этот человек (его имя я по понятным причинам называть не стану) принадлежит к так называемым фамилиарам или марианцам, то есть мирской ветви Ордена.
— И такие есть?
— Да, институт фамилиаров учреждён в 1965 году. Они тоже носят плащ с крестом, только не белый, а чёрный.
— Как пикантно. Чёрный плащ с чёрным крестом?
— Не иронизируйте. Крест прекрасно виден поскольку заключён в белый гербовый щит.
— Ага, выкрутились-таки.
— В Вас просто говорит унаследованная протестантская неприязнь ко всему католическому.
— Остроумно замечено, Сергей Павлович. Но уж слишком как-то романически.
— Да Вы по-настоящему злитесь, друг мой!
— Оставим это, дорогой Сергей Павлович. Я не испытываю никакой неприязни ни к католикам, ни к православным, мне совершенно всё равно. Я давным-давно оставил позади все эти вероисповедные забавы. Тем более странно слышать мне о том, что люди до сих пор играют не только в конфессии, но даже и в рыцарские ордены, рядятся в белые плащи с чёрными крестами, в чёрные плащи с чёрными крестами, и Бог знает какие ещё плащи с какими крестами.
— Ваш скептицизм отдаёт наивным вольтерьянством. А между тем в этом Ордене, как мне показалось, собраны умнейшие головы. И собеседник мой прекрасно разбирается в истории как России, так и Германии, причём, постигает метафизическую её глубину. Он так и сказал: «наша общая история».
— Любопытно. А как же две мировые войны? Что-то плохо вяжется с общей историей.
— Он считает эти войны почти что гражданскими. Так ожесточённо могут сражаться только братья.
— Эко, куда хватил.
— Он полагает, что русские и немцы на протяжении семи сотен лет общей истории, начиная с немецкой колонизации Прибалтики, движутся навстречу друг другу, сплетаются корнями, так сказать, стремятся проявиться в истории как двуединая культура. Германия осознала себя носительницей римско-имперской идеи в десятом столетии, начиная с Оттона Первого, помазанного императором Священной римской империи, Москва же в пятнадцатом веке провозгласила себя Третьим Римом. Провидение создало и закалило в борьбе с русскими тип остзейского немца, который после вхождения Лифляндии, Эстляндии и Курляндии в Российскую империю стал самым преданным её подданным.
— Особенно Бирон, Остерман и Миних.
— Да не профанируйте же Вы, — раздраженно бросает Сергей Павлович.
— Простите.
— Не только Бирон и Миних. Но и Крузенштерн, и Врангель, и Дельвиг, и Кюхельбеккер и Канкрин, и Струве, и Плеве, и Витте…
— И Бенкендорф, и Дубельт, и Греф, и Миллер.
— Да и Бенкендорф и Дубельт, — в голосе отставного инженера появляется непривычно визгливая нотка.
— Тогда и Романовых следует сюда же отнести. Совершенно немецкая династия.
— Вот именно, Эдуард, вот именно. Романовых, а также ваших соплеменников-колонистов, которые вместе о остзейскими немцами образуют второе русско-немецкое племя.
— О, прямо два колена израилевых.
— Но диалектика эта идёт ещё дальше. Главное, что единит Германию и Россию — это неосуществлённость вселенской миссии. Германия раньше всех в Европе начала создавать наднациональное устройство политического общежития, в пятнадцатом веке германское влияние простиралось от Утрехта до Нарвы, от Любека до Рима, немцы были обладателями короны Священной римской империи, корнем европейского единства. Именно немцам надлежало дать западному человечеству его государственную форму. А вместо этого Европа превратилась в провинцию Американской империи. Недуг начался ещё при императоре Фридрихе Втором Штауфене, который окончательно проиграл вековую борьбу с папством, чем расчистил путь национальным королевствам и удельным немецким княжествам. Для Германии это нисхождение окончилось полной раздробленностью, политической дистрофией. Конечно, немцы в какой-то степени возместили государственную немощь за счёт величия своих культурных свершений, однако у них осталось ощущение незавершенности исторической миссии. Едва воспряли они при Бисмарке, как снова были ввергнуты в ничтожество при Вильгельме Втором. Они, как и мы споткнулись о революцию на пороге прорыва к неизведанным высотам, неуёмная энергия двух народов, потеряв вектор, привела к небывалому взрыву варварства. Большевизм и нацизм — это конвульсии двух великих культур, принуждённых извращённым способом добиваться того места в мире, в которым им было отказано на пути естественном. Но здоровое начало не было задушено окончательно. Свидетельство тому граф Клаус Шенк фон Штауфенберг. Он со своими единомышленниками осуществил, увы неудачное, покушение на Гитлера в сорок-четвёртом. Во имя чего шёл он на верную смерть? Во имя той самой неосуществлённой Германии, Германии Фридриха Штауфена, Германии тевтонских рыцарей, «Германии сокровенной», о которой мечтал Штауфенберг, вдохновляясь поэзией Штефана Георге. И уж конечно не ради нынешней «декоративной» Германии, как Вы изволили выразиться. Фон Штауфенберг, фон Тресков, великий Шпенглер в гробу бы перевернулись, если бы узнали о том, во что превратилась их Германия. Последняя война обошлась Германии не менее дорого, чем большевистский переворот России. Германию освободили ведь не только от нацизма, её освободили от самой себя, перекормили, об англосаксонили, а из всего подлинно немецкого оставили мещанство, то есть самое гнусное, что Германия породила. Но «сокровенная Германия» не погибла! Её невозможно истребить ни пропагандой, ни потреблением, её сберегает в сердце
