Клаас, по-военному встряхивая руку американца, как если бы поздравлял его с присвоением звания или награды. — Мой начальник говорил, что война — это бизнес, и только на 35 процентов он делается средствами поражения.
— А на остальные 65 процентов?
— Средствами информации.
— У Вас был умный командир, — хохочет Суортон. — Прошу в дом.
— Мы ужасно голодны, Джеймс, — сообщает Сергей Павлович, поднимаясь на веранду, — так что не злоупотребляй вниманием Эдуарда.
— Доверьтесь искусству Эльзы. Она по-прежнему великолепно готовит.
— Эльза Байраева? Я не знал, что и она здесь.
— Да, мне удалось её вывезти.
Клааса так и передёргивает, едва он слышит имя «Эльза», хотя сознание внятно говорит ему, что речь идёт о другой Эльзе. Он неприятно удивился собственной чувствительности.
Суортон провожает Клааса и Сергея Павловича в гостиную, от которой веет музеем — столь последовательно выдержан покой в манере позднего средневековья. Потолок и стены покрывает роспись: зеленые стебли, вьющиеся вензелями вокруг бело-синих цветков и алых бутонов. Похожий орнамент заполняет круглые стёкла витражей, преломляющих закат разноцветными бликами. Над буйством вечерних красок беззлобно посмеивается череп, зачем-то оставленный на монументальном подоконнике, а на длинной тянущейся под окнами полке лежат вперемешку подушки с кисточками и старинного вида книги. В углу висят большие песочные часы.
«Где я видел это? — у Клааса перехватывает дух. — Я был здесь. Или d́éjà vue? Конечно d́éjà vue. Но многовато стало смещений в последнее время. Многовато. Нервы? Пьянка? Да, скорее всего пьянка. И нервы».
Гостей встречают двое: среднего роста араб с аккуратно подстриженной бородой и... Клаас оторопел.
— Уж и не знаю, каким афоризмом Вас встречать, Эдуард, — бурно приветствует Осиртовский, протягивая ладонь для рукопожатия, — то ли «все дороги ведут в Рим», то ли «мир тесен», то ли «земля круглая — кто за кем гоняется, непонятно».
«Постарел», — отмечает Клаас про себя.
— Ну где ж мы можем ещё встретиться, — подхватывает он игриво, — только в супермаркете, или в светском обществе. Траектории наши близки.
— Так Вы знакомы! — брови Сергея Павловича взлетают, лицо изображает удивление и радость. — Прекрасно! Замечательно!
— Позвольте представить Вам моего друга и многолетнего партнера из Сирии, — Суортон поворачивается в сторону араба, — Аднан аль-Балазури. Помимо бизнеса профессионально занимается астрологией. Прислал мне гороскоп на Сергея Павловича — масса попаданий, просто мистика!
Сириец жмёт руки Сергею Павловичу и Клаасу, на лице его изящная улыбка, ничего впрочем не скрывающая.
В гостиную царственной походкой входит голубоглазая чеченка, уносит пустые блюда и снова накрывает на стол.
— Есть грибной жульен и мясо перепела в сметане с овощами, — предлагает она осанисто, — или форель с гарниром.
— Эльза, к чему формальности, — укоризненно перебивает американец. — Форель они поедят в ресторане, а вот дичь в твоём исполнении бывает только здесь.
— Однозначно перепела! — восклицает Сергей Павлович бравурно и даже хлопает в ладоши. — Тут даже двух мнений быть не может.
— И, разумеется, вина, — добавляет Джеймс. — Красного, пятилетней выдержки.
— Будет исполнено, мистер Суортон.
Пока Клаас и Сергей Павлович неспешно предаются салатам и горячему, Суортон, то распуская то собирая окладистые подбородки, трубит свой перевод Фукуямы:
«Людям в демократических обществах становится особенно сложно выносить на серьёзное публичное обсуждение вопросы с реальным моральным содержанием. Мораль предполагает разграничение на лучшее и худшее, на хорошее и плохое, а это, как кажется, нарушает демократический принцип терпимости. Именно по этой причине последний человек печётся о собственном здоровье и безопасности сверх всего прочего, ведь это категории бесспорные. В сегодняшней Америке мы чувствуем себя вправе критиковать пристрастие человека к курению, но не его или её религиозные убеждения или моральное поведение. Американцев в гораздо большей степени волнует здоровье тела — что есть и пить, какие упражнения делать, в какой форме поддерживать себя — нежели вопросы морали, которыми мучились их предки.
Ставя самосохранение во главу угла, последний человек напоминает раба в гегелевской кровавой битве, с которой началась история. Но в результате исторического процесса, продолжающегося до сих пор, в результате сложной многоплановой эволюции человеческого общества в направлении демократии, ситуация последнего человека ухудшилась. Ибо, согласно Ницше, живое существо не может быть здоровым, сильным или плодовитым иначе как, живя внутри определённого горизонта, то есть набора ценностей и верований, воспринимаемых некритично как Абсолют. «Ни один художник не напишет картину, ни один генерал не выиграет сражение, ни одна страна не добьётся свободы» без такого горизонта, без любви к своему труду «бесконечно большей, чем он того заслуживает».
Но как раз наше историческое сознание и делает подобную любовь невозможной. Ибо история учит нас тому, что в прошлом существовало бесчисленное множество горизонтов — цивилизаций, религий, этических кодексов, «систем ценностей». Жившие ими люди, не обладая современным историческим сознанием, верили, что их горизонт — единственно возможный. Те же, кто включается в этот процесс позже, живущие в зрелую эпоху человечества, не могут быть столь некритичными. Современное образование, то самое современное образование, которое совершенно необходимо для подготовки обществ к вступлению в мир современной экономики, освобождает людей от уз традиции и авторитета. Люди отдают себе отчет в том, что их горизонт — всего лишь горизонт, а не твёрдая почва, мираж, исчезающий по мере приближения, чтобы уступить место последующему горизонту. Вот поэтому современный человек и является человеком последним: он измотан историческим опытом и лишён всяческих иллюзий относительно возможности непосредственного ценностного переживания».
Вкус отменно приготовленной дичи и винные пары производят на Клааса надлежащее воздействие, вызывая то блаженное чувство насыщения и легкого опьянения, благодаря которому мир видится сквозь приятно зудящую пелену, и действительность искажается самым выгодным образом. Именно сквозь эту пелену Клаас вслушивается и вглядывается теперь в Суортона, а потому нет ничего удивительного в том, что термин «последний человек» ассоциируется в расширенном сознании подвыпившего исключительно с личностью тучного американца.
«Последний человек» чмокает лоснящимися губами, пучит сочные глаза, нахохливает подбородки — в общем проделывает с лицом метаморфозы, отсылающие воображение к заду, которым Джеймс нещадно терроризирует бархатную подушку с кисточками, безо всякой вины заключенную между седалищем стула и солидным цоколем мистера Суортона.
Занятый игрой разбушевавшегося мозга, Клаас не замечает, как дискуссия меняет направление. Протрезвев с досадою, он находит Суортона и Осиртовского за жарким спором о России, Америке, исламском терроризме, демократии и журналистике. Аль-Балазури меланхолично потягивает свой чай, Сергей Павлович собирается с силами для словесного выпада.
— Поймите меня правильно Джеймс, — развивает свою мысль Осиртовский. — Я не утверждаю, что высотки 11 сентября взорвали ваши же революционеры от элиты, хотя это очень, ну просто очень, вероятно. Я ограничиваюсь допущением и говорю, что утверждать наверняка что-либо не представляется никакой возможности. Ни Вы не знаете, как обстояли дела на самом деле, ни я. Но я-то допускаю подобную возможность, а вы — нет. В этом вся разница . Ergo, у кого больше мозги подвялены пропагандой, у меня или у Вас?
— У Вас, — громко хохочет Суортон. — Вы, русские, просто одержимы теориями заговора. Если перед вами выбор: поверить в то, что за одиннадцатым сентября стоит Аль Каида или же, что башни взорвали американские спецслужбы, Вы, не колеблясь, выбираете второе. Это вполне объяснимо: в России простые люди никогда ничего не решали, все делалось за них, а вам только оставалось подчиняться и подозревать своих лидеров. У Америки другая история. Мы сами создали свою страну и сами управляем ей. У нашей правящей элиты нет столь огромной и бесконтрольной власти как у российской верхушки. Чтобы организовать заговор такого масштаба, пришлось бы вовлечь огромное количество людей, а это обязательно бы вылилось наружу.
— Даже в тех редких случаях, когда неприятные подробности получают широкую, я повторяю широкую, огласку, — парирует Осиртовский, едва дослушав фразу до конца, — народ и у вас, и у нас предпочитает верить пропаганде. Выяснилось же, что Буш врал и про ядерную бомбу, и про связь Хусейна с Аль Каидой, всё врал. Об этом говорили ещё до начала войны. И что? Ваш народ предпочёл поверить властям. И у нас та же петрушка. В 2001 году в Москве взлетели дома на воздух. Кто виноват? У Путина ответ готов: конечно же чеченцы, мочить их в сортире! А то, что в Рязани в подвале нашли взрывчатку, которую ФСБ потом задним числом приказал считать сахаром, а жильцов выгнали на улицу, мол ради проверки бдительности, так это несущественные детали. Большинство поверило в эту чушь. Люди так устроены, Джеймс. Нам лучше увидеть врага на чужой стороне, чем у себя в доме. Иначе уж очень страшно жить. Самая грозная опасность исходит от собственных служб безопасности. От них защиты искать негде, всё — круг замкнулся. Человек предпочтёт скорее заметить грибок на стене в квартире, чем узнать, что у него метастазы в организме.
При этих словах Эдика сводит спазм.
— Вы упрямо игнорируете разницу между зрелой демократией в США и демократической фикцией в России, — методично внушает Джеймс. — Не надо сравнивать. Наврать про оружие Саддама — это одно. За такую ложь в худшем случае отправят в отставку. Но за убийство граждан собственной страны можно сесть на электрический стул.
— Да что Вы заладили: «демократия», «демократия». Нет никакой демократии. Демоса нет, понимаете Вы, нет де-мо-са! Есть охлос — толпа. К счастью, толпу к власти не подпускают, ни у вас, ни в России. Они бы натворили…
— Что значит «нет демократии»? Свободные выборы есть?
— Причем здесь…
— Есть, или нет?
— Есть, есть. И выборы есть и…
— Независимые суды есть? «Да» или «нет»?
— Сэкономьте время, Джеймс: и СМИ у вас независимые, хотя и врут как газета «Правда», и законодательная власть есть, хотя и не преследует высокопоставленных преступников вроде Киссинджера и Чейни, и исполнительная власть наличествует, хотя прежде, чем электорат выберет из двух кандидатов в президенты одного, оба кандидата пройдут кастинг у спонсоров демократии. Я же не об этом говорю. Всё это злоупотребления, ставшие самой сущностью демократии по той простой причине, что демоса нет, нет народа. Есть охлос, толпа, потребители. Истеблишменту вашему ничего не стоит этот охлос дурить постоянно, создавая иллюзию народоправия.
— Можно поконкретней?
Сергей Павлович прохаживается с бокалом в руке и вот-вот ринется в дискуссию.
— Поконкретней можно, но не нужно. Увязнем в
