старая и новая аристократия духа, «сокровенная Германия» живёт, пока живёт немецкая душа, пока остаётся неосуществлённой её историческая миссия. Совершенно очевидно, что одна Германия не сможет освободиться от ига, надежда её — Россия. Нет, не теперешняя официозная Россия, конечно, но иная, славянофильско-западническая Россия, евразийско-почвенническая Россия, только в соединении этих двух миссий совершится обновление человечества.
— Значит вопрос уже не в том, кто виноват и что делать, — Клаас подавляет просящийся наружу нервный смех, — но: германские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет?
— Если хотите. Будущее зависит от того, сумеем ли мы соединить германскую технику, русские богатства и гений обоих народов во имя общего будущего. Англо-саксы нам не позволят модернизировать страну, это ясно как дважды два. Немцы, только немцы могут быть искренне, я повторяю, искренне заинтересованы в возрождении России, ибо наше возрождение означает их собственное возрождение.
— Это Вы говорите уже совсем от себя или по-прежнему от имени воображаемого, я полагаю, фамилиара Тевтонского Ордена в чёрном плаще с чёрным крестом на белом гербовом поле? И позвольте сразу же ещё один вопрос, Сергей Палыч. Этот Ваш германо-российский прожект — нечто вроде средневековой Ганзы, союза трёх императоров, Рапальского договора?
— Берите выше, — восклицает Сергей Павлович восторженно, не обращая внимания на фамильярность и сарказм своего молодого собеседника. — Вовсе не воображаемый, а вполне реальный фамилиар называет будущее объединение Bo-Russische или P-Reußische Union, то есть П-Русская Уния, на подобие польско-литовской Речи Посполитой.
— Ах вот даже как, — Клаас хохочет, совершенно уже не сдерживаясь. — Так Вы хотите, ни много ни мало, государство общее сообразить! А где же столицу разместите? В Бресте, что ли?
— Зачем в Бресте. В Кёнигсберге. Он теперь столь же русский город, сколь и немецкий.
— У вас получится не П-Русская Уния, а калининсбергская Прусь! — язвит Клаас и добавляет после недолгой паузы. — Да уж, Сергей Павлович, удивили Вы меня. Нескладно как-то у фамилиара Вашего выходит. Вроде шли, шли навстречу друг другу, двести лет вместе, простите за каламбур, даже вот двумя совместными племенами обзавелись — остзейскими да колонистскими немцами — а после сороковых ни одного племени и не осталось.
— Ну Вы-то не приведение.
— Сколько нас на белом свете-то. Да мы и сами не знаем уже, кто такие есть. Нет, для П-Русской Унии маловато. А потом, как же преодолеть антагонизм культурный? Достоевский-то Ваш ой как по немцам прохаживался, особенно по русским немцам.
— Он по «фон-лембкам» прохаживался, по мещанам и тупицам, а не по немцам. Мещанства он и русским не спускал.
— Неловко мне слушать Вас, Сергей Павлович. Ну что это такое: П-Русская уния, историческая миссия. Мюнхаузеновщина какая-то. Но Вы же не юродствуете, Вы говорите вполне серьёзно, так ведь?
— Совершенно серьёзно.
— Но в таком случае я никак не могу увязать воедино Ваши философские соображения и эту вот политическую эзотерику. Философия Ваша очень интересна, она действительно многое объясняет. Если посмотреть на мир под таким углом, картина становится намного обширнее, она охватывает и те феномены, которые не умещаются в так называемое научное мировоззрение, хотя и не отрицает его, к чему вынуждена теология. Но как может такая мировоззренческая уравновешенность соседствовать с политическим резонёрством? Извините, что я так говорю.
— Я на Вас вовсе не сержусь, Эдуард. Я ведь понимаю, что скепсис Ваш и фамильярный тон, который Вы взяли, происходят от беспомощности.
— В каком смысле?
— Вы не знаете, в какую нишу меня поместить. А поместить хочется непременно, потому что Вы и всё Ваше поколение так воспитано. Вы, конечно же, индивидуалисты, но только в высшей степени индивидуальные вкусы, мнения, ваша лояльность и оппозиционность придуманы кучкой демиургов, а вам остаётся лишь одеть ту или иную заранее пошитую для вас индивидуальность. Человеку двадцатого века важно, чтобы разные детали идеологического костюма сочетались. Если вы носите консервативный пиджак, то вряд ли наденете к нему революционную кепку, если на вас религиозная сутана, то едва ли вы препояшетесь ковбойским ремнём. Не важно, в каком обществе воспитывается человек, в тоталитарном или демократическом, приёмы одни и те же. Я прекрасно помню, как взъелись на меня советские друзья-диссиденты. Я же был антисоветчик, а раз так, то должен был по логике вещей быть за Америку и за капитализм. А я не был за Америку и к Америке никогда не апеллировал, но утверждал тогда, как и сейчас, что для России Североамериканские Штаты представляют смертельную опасность. Этого было вполне достаточно, чтобы стать персоной нон-грата в либеральных диссидентских кругах. При демократии конечно на рынок выбрасывается больше мнений, выбирай какое хочешь. Но только выбирай из тех, что предложены, а сам думать — ни-ни. Человек электората волен выбирать одного из двух, трёх, да хоть шести кандидатов, и ему вовсе нет дела до того, что самих этих кандидатов сочинили в одной и той же лаборатории. Стоит человеку в демократическом обществе выйти за рамки всего того, чему его десять или двенадцать лет учили в школе, чем его ежедневно обрабатывают через средства массовой информации, как он немедленно становится персоной нон-грата. Его не отправляют в ГУЛАГ, а просто перестают воспринимать всерьёз, причём все и как бы совершенно самостоятельно, но однако же словно по команде. Доиндустриальные люди были гораздо свободнее современных. Их могли сжечь на костре за ересь или обезглавить за оскорбление величества, но у них хотя бы были ереси. Их не выращивали стандартным методом в детсадах и школах, они не знали искусственного питания единообразным информационным бульоном, у них было свободное время, чтобы думать. Поэтому и могли появиться такие оригиналы как Парацельс, Лютер, да тот же Мюнхгаузен. Никакая средневековая монополия церкви на идеологию не может сравниться с современной индустрией воспитания и пропаганды. Ваше поколение делает по собственной воле то, к чему человека традиционного общества, особенно аристократию, можно было принудить только грубой силой.
— Простите, но кто же эти таинственные инженеры человеческих душ, которые формируют моё поколение. Закулисье? Масоны? Тайное мировое правительство?
— Вот видите, Вы опять иронизируете. В Вас срабатывает определённый рефлекс, о смысле некоторых слов и словосочетаний Вы не задумываетесь, а просто реагируете на них. Боитесь показаться смешным. Боитесь прослыть конспирологом, фантазёром, параноиком. Боитесь сорваться с цепи политкорректности. Боитесь. Испытываете неловкость. Вам не по себе делается от моих слов, потому что Вы не можете меня разъяснить, не знаете, в какую нишу поставить. Вам понравилась моя философия, Вы приняли её, потому что она прошла проверку Вашего внутреннего цензора, он поставил на ней штамп: «Умно. Допущено». А с остальным Вы не знаете, что делать. Назвать меня ретроградом у Вас не получается, потому что несмотря на мои высказывания по женскому и национальному вопросам, я не сторонник домостроя и идеологии «бей…, спасай». Принять меня за сумасшедшего оскорбительно для Вашего самолюбия, потому что Вы редко с кем беседуете столь откровенно и с таким удовольствием. Да и не похож я на сумасшедшего. Слово «мечтатель» как-то уж слишком неопределённо. Вот Вы в беспомощности и просите меня, чтобы я сам себя для Вас поместил в какую-нибудь нишу, назвался либералом или государственником, прогрессистом или консерватором, традиционалистом или нигилистом. Но я не окажу Вам такой услуги, Эдуард. Тем более, что Вы не безнадёжны. Вам легче выпутаться из паутины массовых мировоззрений, поскольку Вы из-за своего происхождения с самого детства вынуждены на всё смотреть с двух точек зрения. Что же до инженеров человеческих душ, то инженеры эти секрета никакого из своих намерений и методов не делали. Только их книги в университетах редко изучают, а надо бы. Эдварда Барнея, например, племянника Фрейда, отца американского пиара. Он в первой главе своей книги «Пропаганда» так и пишет… Сейчас, подождите минуточку, найду, чтобы быть точным.
Сергей Павлович достает из кармана брюк записную книжечку, исписанную убористым мелким почерком.
— Вот: «Сознательная и умная манипуляция организованными привычками и мнениями масс является важным элементом демократического общества. Те, кто манипулируют этим невидимым общественным механизмом, являются незримым правительством, которое есть подлинная правящая власть нашей страны». Извините за корявый перевод. Тот же самый механизм, правда тогда он ещё не направлялся незримым правительством, превратил в персону нон-грата Мюнхгаузена. Вы совершенно правы, называя, пусть и несколько грубо, моё мировоззрение мюнхгаузеновщиной. Любой самостоятельно мыслящий человек обречён на мюнхгаузеновщину. И Вы, Эдуард, если переедете в Германию и попытаетесь изложить свой русский опыт, только честно и без поправок на аудиторию, сочините что-нибудь наподобие приключений Мюнхгаузена.
— Ну вот, а Вы меня уговариваете ехать, — смеётся Клаас с облегчением. — Представляете, что я там наговорю!
— Сейчас такая литература в моде, в отличие от времён Мюнхгаузена, для такого рода сочинений найдена безопасная ниша, причём довольно почётная. Сейчас чем невероятней, тем приятней! Мюнхгаузен писал бы в наши дни эти, как они называются… — Сергей Павлович мимолетным жестом родэновского мыслителя касается лба, — не шлягеры… а как они… Ах да, бестселлеры, бестселлеры… Возьмите, например, Коэльо. Признаюсь, к стыду своему, ни одной книги не смог целиком осилить. Брался, борол себя. Не смог. Ведь сейчас, куда не глянь, сплошь фантазм. Pardon, «фэнтези». Такое впечатление, что все устали от жизни. Не интересны стали ни дерево, ни конь, ни человек, ни чашка кофе. Если деревья, то непременно нездешние, если люди, то обязательно — волшебники, если кофе, то только ради гадания на гуще. Я все понимаю: ну, развлеклись, ну забылись на часок другой, но пора ведь возвращаться к настоящей жизни. Что же это за нескончаемый морфинизм, а?
Эдик одобрительно кивает, усмехаясь в нос.
— Возьмите кинематограф, — развивает Сергей Павлович. — Я как-то попал на фильм «Матрица». Ну знаете, о чем я говорю: женщина по имени «Троица», молодой человек «Нео»… Почему Троица, причем здесь Троица? Я думаю, если бы режиссер удосужился вникнуть в рублевскую «Троицу», ему бы не пришло в голову так наречь свою героиню. Ну да дело не в этом. Посмотрел я картину. Спрашиваю внука: «Что ты об этом думаешь?». «Классно» — говорит. «Что классно?» — спрашиваю. «Представляешь, — отвечает он мне, — если весь мир — это и вправду иллюзия!» С ума сойдёшь с ними.
— «Матрица» — плагиат, — возражает Клаас. — Кант и Юм об этом давным-давно писали.
— Да дело ж не в этом! — вскипает Сергей Павлович. — Они-то философы. Им приходилось примиряться с неприятными продуктами собственной мыслительной деятельности. Но Юм выходил из кабинета, вдыхал запах селёдки на рынке, согревался
