заспешил, быстро влез в меховой комбинезон, накинул куртку, шапку на голову и, свистнув Найду, выскочил на улицу.
Снег вокруг домика изрыт оленьими копытами. «Засс..н и зас..н, как возле собачьей будки…» Он схватил деревянную лопату и, забыв, что болеет с похмелья, минут пятнадцать бодро собирал в вырытую на углу домика яму следы посещения гостей. «Туалет рядом же, черти и черти… Хрен им, туалет», – ворчал он, притаптывая снег.
Распрямился, промокнул рукавицей пот на лице, с удовольствием осмотрелся. Глубоко вдохнул через нос и, с несдержанной силой раздув широкую грудь, так что затрещали, отдавшись болью в легких, ребра, заорал:
-Мы еще поживем! Мы еще поживем! Хрен вам!... Хрен всем!...
Яркая вишневая капля солнца висела над далеким, расплывчатым горизонтом... Затих, осматривая просторы тундры, на десятки километров открывающиеся взгляду с высокого берега. Тут, на самом пике и расположилась территория базы, в обиходе её уже называли геологическим поселком.
Первое время Григорий сомневался в правильности выбора места: самая вершина, ветрам раздолье - стужи нанесут… Но гнуса и комарья тут, конечно, меньше, они в низинах роятся, там в тишке, серыми гудящими тучами небо в летние дни застят; эти душные месяцы куда страшнее и морозов под шестьдесят, и штормовых ветров.
Гриша сыпанул снега на Найду. Та, залившись лаем, рванулась вниз, в тальник, оттуда, вздыбив облачко снежной пыли, стреканул спугнутый заяц, вмиг перемахнул через реку, на крутом галечном бугре стал столбиком, вытянув уши, наблюдая за беснующейся Найдой. Но собака заячьим, ухарским примером скатиться с верхотуры берега не решилась, помчалась в другую сторону, к пологому спуску. «Умница, - похвалил Гриша разыгравшуюся сучку. - Только зря стараешься, не догонишь ты косого…» И действительно, заяц, потеряв из вида собаку, опустился на лапы, дернулся мордой к кустику тальника, но, раздумав, неспеша запрыгал в сторону темнеющих кустов ольховника.
Бесшумно поднялась с увала стайка куропаток, растопырив крылья, мелькнув розоватым оперением в солнечных низких лучах, аккуратно спланировала на пологую, противоположную сторону реки, в редкие заросли тальников. И тут же, неожиданно быстро, покатились белые комочки среди кустиков. Выстилаясь, вытягивая вперед точеные шейки, куропатки неслись по снегу, успевая походя ловко срывать почки с веточек тальника, с метелок осоки, подбирать опавшее семя, еще и деловито высмотреть впереди какое-то лакомство, стремясь к которому они скрылись за срезом берега.
Ох, и здорово!.. Куда ни глянь, ни дымка, ни звука. Тишь такая, что слышен шорох падающих снежинок. Нет! Это не снежинки, а вымораживает воздух, и опадает он искристой, колкой изморозью, взблескивая в лучах чуть приподнявшегося солнца, то перламутром, то рубином.
Гриша с трепетом ждал и первых лучей солнца, и последних мгновений их исчезновения… Ведь только в эти дни сколько угодно можно смотреть без очков в его сторону… сегодня ты с грустью его провожаешь, а пройдет немного времени, будешь ждать его появления с трепетом, затаенно предполагая, что появится солнышко, и в жизни что-то повернется к лучшему. Вот Гриша и смотрит, и глаз отвести не может.
Из последних сил поднялось Солнце, не на много оторвавшись своей ярко-оранжевой округлостью от четко обозначившейся линии горизонта. С него, в иссиня черный низкий небосвод, острыми пиками выщербилась серая редкая ограда листвяка; и не успел Вавилов осмыслить увиденное, как солнышко нижним краем оттянулось к возникшей на этих пиках белесой зыбкой мути, тут же окрасило ее в нежно розовый цвет и, зримо уменьшаясь, наливаясь тяжелым рубином, покатило по горизонту. И недолго оно катилось, начало плющиться, оседать, и совсем исчезло, и вместе с ним укатывалась, уходила, тускнела глубокая синева, проступало на этом месте зарево янтарной желтизны. Вот уже и оно сходит, освобождаясь от зыбкой мути, прикрываясь легкой дымкой, ясно обозначившей линию горизонта, и всё явственнее проявляется в нежном, аквамариновом, ровном колере темнеющего неба поступь студеной зимней неизбежности.
-Вот и весь день, - присвистнул Вавилов. - Перекурить как следует не успел. Уже и на боковую можно…
Постоял в задумчивости, потер лоб, еще раз глянул на небо, взбодрился: «Успею сетки проверить, сумерки долгие, часик в запасе есть… разогрелся, а завтра неизвестно как, что с погодой будет, и сам не железный». С тем и отправился проверять сетки.
Стояло у него четыре прогона по пятьдесят метров. Обычно помогала Ася, хоть и девка, но помощь существенная. Он пешней рубит лед, та лопатой крошку, ледяную шугу, на снег выбрасывает. Но главное, сетку запустить под лед; рыбу не проблема выбрать, только б попалась. Девка бечевку тянет, Григорий расправляет в лунку обмерзшую сеть. Удобно, а одному не очень ловко…
Вознамерился на реку напрямую, заячьим скоком выйти; остановился: слишком круто, и года не те, чтоб лихачить. Вздохнул: «Ногу подвернешь, кто поможет?» Чтоб спуститься полого, не рискуя поломать конечности, пришлось пройти тропкой до косогора. Стежку он наторил - носил воду из реки; утоптанная, она ровненько сбегала по косогору, который начинался за домиками. Все ж не удержался от озорства. Постоял, набрал воздуха в легкие и с гиканьем рванул вниз, наперегонки с Найдой, кувырком несшейся по целине снега рядом с тропой. Отчаянно перебирая ногами, Вавилов вылетел на чуть припушенный снегом лед, упал на четвереньки и так доехал до ближней лунки. Пешня и лопата лежали возле лунки. Уткнулся носом в них, засмеялся. «Есть еще порох в пороховницах, есть, Найдочка»… Схватил в охапку налетевшую на него, ошалевшую от дури хозяина, визжащую в собачьем восторге сучку, и тут же отпустил. «Все! Брысь!»…
Вавилов рубил лед и думал о том, что зря жизнь прожил… ни войны не прошел, ни подвига не совершил: ни военного, ни гражданского, - и горе настоящее стороной обошло. Без него умер отец, соседи схоронили и мать. В письме попеняли, мол, телеграмму давали, что ж ты, северянин, неужели денег на билет не заработал, в последний путь отправить одинокую старуху не приехал, все слезы выплакавшую, но так и не дождавшуюся единственного сына. Раздосадованный письмом и затерявшейся телеграммой, Григорий поджег письмо, бросил в пустую тарелку. Бумага быстро темнела, но перед тем, как опасть черной коркой, она выгнулась, ярко вспучились буквы. Успел Григорий схватить сердцем слова…
…ВСЕ СЛЕЗЫ ВЫПЛАКАЛА, ЖДАВШИ ТЕБЯ…
Взвыл он и пил целую неделю, никого не пуская к себе. А переболев, твердо решил выбраться на могилу к матери, поставить памятник, ограду. Денег он послал, но народ сейчас голодный, злой, растащили, поди… Может, единственное, что осталось ему праведного в жизни, так это навестить могилы родителей.
В горестных думах и не заметил, как отдолбил все лунки. Передохнул, повернувшись спиной к поддувающему северному ветерку. Разгоряченная спина сразу же почувствовала холод. «Не хватало еще!..» Он бросил сигарету в лунку, ругнул себя, выудил окурок дырчатой лопатой, кинул подальше, подложил под коленки рукавицы, приготовил тряпку, вытирать от слизи руки. Потянул верхний шнур, – тяжело, есть рыбка! Азарт, волнение погнали испарину по всему телу, и под шапкой стало жарко. В лунке мелькнуло серебром, сетку рвануло.
-Ой! Ой!.. - заголосил Гришка. Отпустил сетку, осенил себя крестом. – Отцепится ведь, ячея маловата. Помоги, Господи!..
Сильно потянул бечеву, сноровисто, уже в воде, перехватил её рукой, дернул вверх. Разинув рот, выскочила из лунки голова большущей нельмы, сунул пальцы под растопыренные жабры, крякнув, откинувшись, выхватил рыбину из лунки, шмякнул, опутанную сеткой, подальше в снег.
-Готово! Килограмм на двадцать, не иначе! – ликовал Вавилов. Сагудай обязательно сготовлю, кусищами напластаю, из головы и плавников ушицы сварю, мелочишкой разбавлю, должна быть и она… должна.
Выпутал рыбину, расправил сетку, мелко дрожавшими пальцами начал перебирать дальше.
-В эту не попалась. А если только и нельма одна, хватит мне.
Но в трех других прогонах застряло десятка три жирной икряной пеляди, чирок килограмма на два запутался и несколько сигов, красавцев, попало.
-Совсем хорошо! – бубнил Вавилов. – Течение стихает, самая рыба начинается. Эх, в поселок не проскочить, продуктов совсем чуть осталось. Бульдозер надо готовить, он полегче, бежит ходко, двадцать километров – не расстояние…
Совсем стемнело, когда Гришка добрался до вагончика, волоча мешок с рыбой. Он пропустил вперед радостно повизгивающую Найду, следом влез сам; жарко хакавший, обмерзший, оскальзываясь в коридоре заскорузлыми подошвами валенок по обитому железом полу, напрягаясь, перевалился в вагончик, грохнул мешок рыбы к столу, и сам растянулся на полу… «Хоть дыхание перевести чуток, сердце выскочит, умаялся все-таки».
А хорошо дома! Дохнуло на него обжитым теплом, запахами всегда ждаными: солярой, табаком, потом, здоровым телом. Дорогим одеколоном чуть повеяло, стоял флакончик в укромном месте. Маленько перегарчиком подванивало, ну, знать, мужик тут живет. Выдохнул: «Лады... - поднялся с кряхтеньем. - Серьезное дело с серьезного перекура начинаем».
Стащил одежду, обсопливленую рыбьей слизью, обледеневшую спереди, обиневевшую по спине, повесил ее на гвоздь казенки, у печки, повернув пропотевшей темной изнанкой к теплу.
-Ишь, дури сколько, взмок как, - посетовал он. – Бросить бы ее, заразу, насовсем!..
Закурил, оттопырив губу, пустил дым к потолку, с удовольствием несколько раз затянулся; подумав, прищурив глаза, толкнул сигарету языком в уголок рта, отворачивая лицо, не вставая, вытряхнул на пол рыбу.
Засмеялся, облизнул языком заветревшие губы, прокашлялся. Поднял большой палец:
-Молодец я, однако! Хозяйственный мужик. Не пропаду. Оленеводы заскочат, на мясо поменяю, - еще раз осмотрел улов. - С большой рыбы, помолясь, и начну.
Поднялся, взял рыбину, просунув пальцы под жабры, с трудом поднял её в рост, та достала ему до подбородка.
-Ну, и крокодилища!.. - восхитился Гриша. – Эх! Безмена нет, взвесить бы, больше двадцати килограмм, и намного больше, как же я с ней справился? Вот, молодец, вот рыбак, – нахваливал он себя, расладывая нельму на столе.
Опять восхищенно покачал головой, держа наотмашь в руке большой нож.
-И не припомню, когда ловил такое чудовище.
Раздражало глухое тарахтенье двигателя, но при лампе серьезно с рыбой не заняться. Нет радости ни глазу, а значит и душе…
Нельму, как и думал, разделал под уху, и сагудай навел в большой кастрюле; на сочные кусы рыбы приложил деревянный кружок, придавил сверху увесистой гирькой. Пока чистил мелочь, на чугунной плите закипела в двух кастрюлях вода: одна для ухи, другая, черная, битая и гнутая в боку, для Найды; туда запустил рыбьи потроха, часть голов и хвостов, бросил очерствелых корок хлеба, покусанных мужиками. Два полных мешка сухарей висит в коридоре, набрали за сезон. Хлеба всегда вдоволь, с запасом берется. Народ, в основном, от сохи, хозяйственный, страдает по животине, и хлеб выбросить для них грех. Глянул на нетерпеливо перебиравшую лапами собаку, глаза ее неотрывно и преданно следили за хозяином.
-И тебе ушицы? Сейчас!.. - он бросил в ее кастрюлю
