струганная рыба, мясо отварное холодное - кусками, на дощечке. От вида сочных кусочков репчатого лука, устилавшего приготовленное в глубокой тарелке макалово, рот у Гриши наполнился слюной. Тут же сало с чесноком, колбаса, тушенка; вермишель шипела в сковороде.
Гриша обнял за плечи девчонку.
-Не даст пропасть старику…
Худенькие плечи напряглись и тут же доверчиво опали под рукой.
«Несчастная ты, девка, ни любви тебе, ни жизни в этой глухомани… пропадешь, коза… » - запереживал Гриша, но стакан поднял бодро, встал:
- Вы молодые еще, вот потому и скажу я так! - крепко отер ладонью лицо. - Выпьем, ребята, за то, чтоб разум нашими поступками руководил, а не дурь.
Петька внимательно посмотрел на Гришу, понимающе пожал плечами. Лёшка опять зло сощурился. Коля с облегчением поднял кружку:
-Да мы не дурные, все понимаем, и жили, и будем жить дружно. Чего нам делить? Ты нам поможешь, мы тебе. У нас ещё три сестры. Пусть Аська живёт у тебя.
Выпили не спеша, даже не сморщившись.
Гриша не выдержал, крякнул, стукнул себя в грудь:
-Ну, зла!.. Дерет. Вроде, бронхи прихватило хиусом, по пьяни разгорячился, на улицу курить выскочил.
-Малицу тебе надо сшить, - окуная кусок рыбы в макало, проговорил Колька, - оставляй Аську, заготовок привезем.
-Конечно! - легко согласился Вавилов. Дней на десять отправлю к вам, а как наши по объектам разбредутся, и, пожалуйста, жду...
-Мы и мяса привезём, и рыбы, - Лёшка захмелел, тщедушное тельце его повело, плечики под грязной армейской рубахой заострились, лицо глупо расплылось в скуластой косоротой улыбке, наивной и доверчивой, беззащитно повлажнели, глаза. - Мы вам всегда поможем, живите только.
«Эх, пацан, кабы так просто - выпил рюмку, и жизнь заиграла…» - подумал Григорий, но вслух согласился:
-Договорились! - разлил оставшуюся водку по кружкам. - Допиваем, и по домам.
-А телик?.. - заартачился Лешка.
Но Колька, задумчиво посматривая на сумку с водкой, приготовленную Гришей, толкнул его в бок:
- Пей! Без базара давай, домой надо, сетки проверить, капканы…
Гриша хмыкнул: «Надо ж, чему б хорошему научились... А то... «без базара», - покачал осуждающе головой, но промолчал.
Чокнулись, выпили еще. Лешка совсем сник. Колька полез из-за стола, потянул Лешку. Ася оделась с неохотой, первая; посматривая на Гришу, помогла одеться Лешке.
Гриша помотал головой:
-Привезут «Буран», санки сделаю, приеду за тобой.
Девчонка заносчиво вскинула лицо, выбежала, с неожиданной силой распахнула дверь. Пожав руку Вавилову, братья вывалились за ней, напустив холода в прогревшийся домик. Петька заметно кособочился.
«А здорово я его саданул. Может, и ключицу сломал. Так по-другому б и не отбиться, ничего, заживёт… не впервой…»
Вавилов закрыл дверь. Тихо стало в домике, тоскливо и неуютно. Посмотрел в сторону дизельной, Найда молчала.
«Кости грызет, наверное, Аська отнесла полную чашку. Движок так и не запустил, спешили выпить, а как выпили, еще наливай...»
Небольшое помещение двигательной отгорожено плотной стенкой и толстенной дверью. Запускал Гриша движок не на долго, лишь когда смотрел телик; трещал и дымил двигун неимоверно, и всё просачивалось, прорывалось чадной вонью к нему в комнату, к тому же щетки искрили, по экрану шли помехи; от великой скуки и большого интереса можно выдержать такого смотренья пару часов. Спал и читал же в тиши, лампочка-сороковка на двенадцать вольт позволяла разбирать любой текст; подпитка от двух пар аккумуляторов, заряжал их от движка.
Прибираться Гришка не стал, еще подбросил в печку дровишек: под кроватью целая поленница оказалась: поленья, доски торчат, белеют косо рублеными концами. «Аська, молодец, натаскала».
Вавилов осмотрелся. По поводу колонны он приврал. Через месяц, как зимник откроется, когда тундра снегом покроется, тогда и ждать экспедицию.
Всякая речушка, всякий ручеек промерзнуть должны; земля-то уже окостенела; вьюжит, свищет, во всю дурь, ветер: негде ему силу потерять, среди деревьев или бугров опасть, притихнуть; не за что зацепиться и снегу на плато. Сдувается первый пуховой снежок с безлесой тундровой горбины, поднимает, крутит его ветер, закидывает в низины, трамбует в кусты тальника, ольхи. Пока забивает распадки, на верхотуре же, до самого горизонта, голо и черно, и тоскливо...
О семье говорить всегда тяжело... не вырвать из памяти кусок жизни. Два раза женился, и два раза по любви. Вот и живет с этими бабами до сих пор, хоть и разделенный огромным расстоянием: то ругает, то доказывает что-то, то винится... Содержит ближнюю, вторую, - последнюю, а дальней напоминает о себе в дни рождения детей. Четверых успел сотворить…
Вздохнул: «Детишки… уже взрослые». Алименты на одну, на младшую отчисляет, да и то, год остался. Детей в заботах и работе почти не видел, можно сказать, не прочувствовал отцовства. В редкие наезды… крутятся вначале под ногами, одарит подарками, и все, с глаз долой… Гуляет папка, вахтовик, тундровик, вырвался на свободу… Вот и догулялся, все мозги себе просверлил мыслями о детях и женах. Вроде, виноват в чем-то… а в чем?
Вавилов брякнулся поверх одеяла, смежил веки, дремота охватила уставшее тело.
«А ведь прирезали бы? Или дурили?… И чего на них нашло?.. Вроде по-человечески соседствовали, ни в чем не обманывал, отношения вполне демократические, - хмыкнул, - и они ведь крещеные, черти немытые! Наверняка в поселке Рождество праздновали, оттуда и приехали»...
Сел на кровати, сердито взъерошил волосы. «Значится, опохмеляться к родственничку нагрянули, - опять хмыкнул, но с некоторым облегчением. - Постеснялись напрямую спросить, мол, то да се… болеем… С ножами полезли. Совесть да стыд, однако, есть, не подрастеряли, - со смешком передразнил: «Маленько, маленько есть»… - прислушался. Голосом Лешки проскрипел: «Однако маленько еще тут поживешь и совсем наш станешь»...
Какими ветрами
В предыдущую осень, собравшись с силами, Игарская экспедиция начала осваивать юго-восток Ямала, и место базирования выбрали тут, на самой верхотуре крутого берега. Минули Октябрьские праздники, когда Вавилов с начальником экспедиции и начальником снабжения на вертолете подскочили на заранее присмотренную по карте точку. Походили, посмотрели, еще кой-куда слетали, лучшего места не нашли.
-Тут будет город заложён… - засмеялся начальник экспедиции.
Снабженец, желчный неразговорчивый хохол, с неохотой согласившийся на облет территорий, предстоящих к освоению, поплотнее надвинув собачью рыжую шапку, опасливо оглядев далекий скучный горизонт, утыканный редкими озябшими остовами голых лиственниц, удовлетворенно съерничал:
-Дешево и зло… Народ у нас геройский, освоим. Чё мы? Хуже дедов и прадедов? Они за пайку, - сплюнул, - а мы уже и не за светлое будущее. Все промолчали…
- И сказать-то нечего, - хмыкнул Гриша. И его хмык остался без комментариев. «Не верят уже ничему, вот дожили», - расстраивался Гриша по поводу своей неудачной реплики.
Но начали неожиданно разворотисто, и работать взялись, как в былые времена, с готовностью костьми лечь на этой треклятой работе. Орали, матюкались, чуть до драк не доходило; горячились мужики, истосковавшиеся по настоящей работе, от сомнений, от неверия в дело горячились. А потом плюнули и поперли без оглядки. Вроде, запрягали долго…
В зиму на высокий берег взволокли вагончики (два вагончика - мастерские, один - столовая и два жилых) да пять единиц техники. До самой весны за триста километров таскали по зимнику тракторами оборудование, комплектовали экспедицию. По зимнику же волокли и емкости с солярой и бензином. И по большой воде везли баржами топливо. И технику кой-какую смогли проволочь по мелководью. Ну, а в этот сезон начнутся работы. Григорий остался на короткое полярное лето и осень, еще более короткую, сторожить городок и, как механик, готовить к работам технику. Дефектную ведомость он успел составить, заказал запчасти.
Работал в Заполярье с некоторыми перерывами почти двадцать пять лет. Один перерыв такой, что и вспоминать не хочется. Сейчас, прислушиваясь к потрескиванию дров, следил за причудливыми бликами пламени на стенках домика, вспоминал и далёкое, и только что происшедшее.
Сорок девять лет Гришке, а ни кола, ни двора. Подумал: «Вот бы описать виденное, пережитое…» Может, пора в места, где солнышко и зимой привычно выглядывает, озаряя ярким светом заснеженные леса, скованные льдом озёра. Морозно и там, но не так же… Тут плюнуть нельзя – губы, как деревянные; открой рот, слюна в горле замерзает.
Растревожился от дум… вспомнил, что с вечера закрыл в двигательной Найду, прыткую, ушастую, лохматую дворняжку. Молчит. Пригрелась. Шкодная, но добрая и умная. Тряхнул головой, прибавил в лампе огня, шаркая валенками, поперхивая простуженным горлом, прошёл в конец вагона, открыл дверь. Собачонка, поджав хвост, юркнула между ног, засновала у стола, собирая с пола рыбные кости. «Чурки и есть чурки, развезли грязи», - добродушно ворчал Гриша, заметая мусор.
Отставил веник, занялся движком; закашлявшись от пыли и запахов, открыл вентиляционное отверстие: воняло мазутом, собачьими испражнениями. «Навалила, зараза, не усмотрел... Скулила, поди. Просилась…» Несколько раз надавил педаль для запуска… Двигатель, чихнув, подхватился, звук непривычно плотно распер помещение, задрожал пол, с потолка посыпалась труха. Подавляя желание сразу же выключить, прогрел движок, прислушался к ровному гулу.
В узкое оконце тянуло серой мглой… Светает. Крохи полярного дня подбиваются, и совсем пропасть на целый месяц намылилось солнышко, - полярная ночь в самой силе. Гриша проверил, отрегулировал напряжение, включил две настенных электропечи. «С часик погоняю, аккумуляторы подзарядятся, помещение прогрею», - ворковал Гриша, любовно протирая ветошью одному ему видимые потеки масла, топлива. Все подтянуто, все проверено, но для порядка Гриша чуть не каждый день осматривает движок. Беречь приходится трудягу. Бесценное приобретение – движок-трехкиловаттка. На старом месте работы разжился, три литра мужикам поставил, да еще и с закусью. Конечно, староват агрегат, гремит, трещит (к треску-то привыкнуть можно), но полетит что, запчастей не сыщешь; пока силенка и сноровка есть, лучше дровами вагончик обогревать, и от пламени в печке веселее как-то. Вздохнул… «Вот и все дела»… Собрал со стола объедки, бросил в чашку к порогу. Найда радостно затявкала, запрыгала возле него. «Засранка, сытая… И мне что-то не ой-ей-ей…»
Несмотря на длительную практику употребления горячительных напитков самого разного свойства и производства, болел Вавилов всегда и долго: с хорошего подпития трещала от боли голова, мутило, вгоняло в пот и слабость, а временами так выворачивало наизнанку, что упав там, где его застал тошнотный позыв, долго лежал, остывая и бессмысленно водя глазами, не понимая, что с ним приключилось, и где он в данный момент находится. Но сегодня Гриша получше себя чувствовал, поэтому, превозмогая обморочную слабость и подступавшую к горлу удушливым комом тошноту, в домике убрался как следует.
Заметил, как розовый луч ударил сквозь квадрат стекла, наклеенного пластилином на оконное, наружное стекло, остальное промерзло в белую кучерявую накипь. Гриша
