повесят? Никогда не задумывался над тем, какая участь ждёт некрофилов.
Уныло шагая по безлюдным улочкам, я как-то незаметно вышел на более чистый проспект к районам, где проживают богачи. Вот уж чего делать не стоит. Здесь наверняка даже ночью царит оживление. У них так много денег, что им не достаточно солнечного дня, чтобы их потратить – для этого им требуется захватить и ночь. Но как ни странно, мне по-прежнему никто не попадался. Словно Лондон вымер. Иногда в детстве я мечтал, чтобы все люди – быть может, кроме Эдриана – исчезли с земли, и тогда я смог бы без страха и смущения гулять, где мне вздумается, заходить в магазины, парки и музеи. Как прекрасен был бы Божий мир, не обременённый человечеством.
Рассеянно озираясь окрест, я удручённо задумался о том, куда же несут меня мои глупые ноги. Мне давно следовало бы свернуть в район победнее и покопаться в каких-нибудь мусорных баках – авось моей мертвячке повезёт, и я смогу сыскать для неё не совсем изношенное платьице. Но вместо того, чтобы искать свалку, я остановился перед блестящей витриной роскошного магазина, внутрь которого такие люди, как я, не посмеют зайти никогда в жизни. Прямо за стеклом на манекене висело изумительной красоты подвенечное платье из искристой парчи, кружева и газа. Мне почему-то вспомнилась иллюстрация из «Смерти Артура» – книгу пришлось продать пять лет назад, чтобы купить новые ботинки, потому что старые однажды утром рассыпались в моих руках трухой – изображающая фею Моргану. Картинка эта будто бы источала сияние, что озаряло моё унылое детство, и заставляла сердце трепетать от предвкушения неизбежной – как мне тогда казалось – встречи с феей, что обязательно должна явиться мне, как и одному из артуровских рыцарей, в сверкающем уборе из цветов и бриллиантовых капель дождя. Но вот и минуло безвозвратно моё горькое детство, а фея из волшебной страны так за мной и не явилась. Вместо этого я брожу по ночному Лондону в поисках обносков, в которых можно похоронить украденную мною из морга покойницу.
На дальнейшие свои действия я смотрел как бы со стороны – обречённо и вместе с тем заинтригованно, словно ожидая, чем же всё это закончится. Рука моя сама собой подняла булыжник с мостовой – их, благо, всегда достаточно на улицах нашего города – и ловко, словно тем только и занималась всю жизнь, запустила его прямо в витрину. И вот уже я, вновь задыхаясь от быстрого бега, несусь по закоулкам и прижимаю к своей безумно колотящейся груди это необъятное ажурно-газовое великолепие, что застит мне глаза и дурманит сладким запахом чего-то доселе незнакомого мне – лилейного, девственного, женского. В столь поздний час в магазине уже никого не было, да и по пути мне не попалось ни единой живой души. Таким образом, моё первое в жизни воровство состоялось вполне успешно. Первое, обмолвился я? Увы, не первое. Как я мог забыть, что только вчера украл покойницу из морга? Похоже, теперь мне только и остаётся, что сделаться самым профессиональным вором.
О, небо, я украл подвенечное платье, которое стоит больше, чем вся моя чёртова жизнь, чтобы нарядить в него покойницу, которую я должен вот-вот похоронить! Наверное, я сошёл с ума. Быть может, нам всем даётся в этой жизни какой-то лимит благоразумия, и люди наиболее строгих правил, живущие в узах своей рассудительности, быстрее прочих растрачивают свой лимит и, единожды сбившись с пути, начинают творить столь полоумные поступки, что и не снились самым отъявленным негодяям?.. Вероятно, вместе с бесчувствием меня покинули и остатки моего разума. Но эта мысль, как ни удивительно, ничуть не огорчает меня. Как было утомительно и печально быть рассудительным и адекватным человеком. Пришла и моя пора сделаться безумцем.
Нет, всё же одна живая душа стала свидетелем моего сумасшедшего бегства. Я бы даже не заметил её, но этот голос – столь странный в своей нечеловеческой интонации, что он скорее должен был принадлежать зверю или ангелу, но никак не человеку – заставил меня остановиться и обернуться на неё. Посреди ночной улочки, измождённо прислонившись спиной к стене, стояла цветочница со своей корзиной. Откуда бы ей здесь взяться в этот час, да ещё и в середине февраля? Где она смогла вырастить свои цветы? Кому надеется их продать среди этой стылой безлунной ночи? А быть может, её породил мой больной разум, от которого теперь мне не стоит ждать ничего хорошего?
Лицо этой женщины напомнило мне всеми позабытую блудницу, обезумевшую от одиночества и смертной тоски. Глаза её, окружённые исчерна лиловыми тенями – только глаза и сохранились на выцветшем, потерявшем всякое выражение лице – горели лихорадочным огнём, изобличающим какую-то хроническую болезнь или же, быть может, пристрастие к тому же зелью, которым я травил себя по настоятельной рекомендации доктора Пейна. Спутанные тёмные волосы с проседью падали на истощённое лицо и обнажённые плечи – платье её было столь изношенно, что тут и там виднелась заморенная, расписанная кровоподтёками плоть.
– Сэр, купите букетик для вашей милой. – повторила она своим чуждым всему человеческому, небывалым голосом и с жалкой улыбкой брошенного ребёнка протянула мне дрожащей рукой пожухлые фиалки с обмороженными лепестками.
Молча я вынул из галстука булавку с перламутровой головкой – последнее, что осталось из некогда богатого гардероба моего отца, который мне пришлось распродать, чтобы не умереть с голода – и обменял на неё этот печальный, потрёпанный, как и его продавщица, букет. Я только что украл дорогое платье из магазина, но не посмел обворовать полубезумную цветочницу. Конечно, это не лилии, но богатый наряд должен компенсировать скромность её погребального букета – в нём моя бедная сворованная покойница и сама сделается краше всех лилий Господних.
Воротившись в наше временное пристанище, я с замиранием сердца кинулся к заветному комоду. Мой воспалённый разум рисовал разные картины – и все до одной ужасно трагичные – её украли, изнасиловали, убили... Но нет же, она ведь и так уже мертва. Однако открыв нижний ящик, я с чувством глубочайшего удовлетворения увидел, что девочка покоится там же, где я её оставил. Очень бережно достав её из этой неудобной колыбели, я принялся примерять на неё платье – конечно, великовато – очень длинные рукава, широко в поясе и груди, да и подол будет волочиться по земле. Впрочем, нет, не будет – ей же не придётся в нём никуда ходить. Будь у меня с собой иголка и нитка – те самые нитки и иголка, что любезно подарила мне миссис Тод в обмен на мой молитвенник с иллюстрациями Густава Доре, имени которого эта тупая трактирщица и не слышала за всю свою жизнь – я бы сам, как умею, подправил платье, чтобы оно лучше на ней сидело. Но нитки вместе с деньгами, документами, а также матушкиной Библией и «Романом о Розе» – двумя последними оставшимися у меня книгами, что я не сумел заставить себя продать – остались в каморке напротив мертвецкой, где я обитал последние полтора месяца. Что ж, придётся оставить, как есть.
Осторожно разоблачив девочку и высвободив её хрупкое тельце от застиранной простыни, я бережно нарядил её в прекрасный венчальный наряд. И вновь острое, как пчелиное жало, чувство стыда заставило моё лицо вспыхнуть, когда взгляд мой ненароком упал на её нагую грудь – а ведь, сколько мёртвых девиц я повидал за эти годы – сочных и спелых куртизанок с распутными телами, которые я безучастно осматривал, вскрывал, омывал, клал в гроб, не ощущая при этом ни смущения, ни вожделения, ни жалости, ни вообще какого-либо человеческого чувства. Так что же со мной теперь? Или я тоже стал извращенцем, как тот жирный скот с сальными губами?..
Я усадил её в трухлявое кресло, обитое выцветшим, некогда алым бархатом – у нас было почти точно такое же, когда ещё мы жили в собственном доме – и она сделалась похожей на прекрасную, сломанную куколку. Платье – слишком большое для её детской фигурки – ещё сильнее подчеркнуло хрупкость девушки, её беззащитность и очень печальную красоту. Она сидела, поникнув белокурой головкой, будто задумавшись о чём-то грустном, а в её миниатюрных ладошках лежал букетик фиалок – таких же мёртвых, таких же оледеневших, как и она сама. И тут я вспомнил, что на её изящной лодыжке всё ещё висит этот проклятый номерок. Сдёрнув и выбросив эту гадость, я обеспокоенно коснулся её окоченевшей стопы – она была холоднее льда – и принялся суетливо растирать её, как делал всякий раз, когда Эдриан прибегал по осени домой с промокшими насквозь, онемевшими от стыни ногами. Но почти сей же миг я опомнился и, мысленно коря себя за этот глупый поступок, поднялся на ноги. Ну, конечно, у неё ледяные ноги – она же мёртвая. И мне уже ничем её не согреть. И всё же печально оставлять её так – босой. Но уж туфелек на её детскую стопу, что меньше эльфийской, мне нипочём не раздобыть. Да и к чему они ей? Моей мёртвой фее больше некуда идти. А если понадобится, я всюду донесу её на руках.
Бережно, как хрустальную, я приподнял её с кресла и, аккуратно придерживая за талию, сделал пару танцевальных шагов, что помнил из безуспешно преподаваемых мне уроков месье Бенедетти – ещё при жизни отца матушка пыталась дать мне хорошее образование, к которому причисляла и танцевальные навыки, ведь была убеждена, что джентльмену без этой способности нечего делать в приличном обществе. Наверное, она была права. Я так и не научился вальсировать, да и светская жизнь мне больше не грозит. Но на сей раз я, по крайней мере, не мог отдавить ноги своей даме, ведь девочка парила над землёй в моих объятьях – её маленькие ножки не доставали до земли, и лишь подол платья стелился в пол, делая её похожей на невесомого призрака. Но, увы, я никогда не верил в привидений – это слишком романтичная фантазия для нашего циничного мира. Она не останется со мной в призрачном обличье. Через некоторое время моя маленькая покойница сгниёт, и я вновь останусь один. Надо поскорее её похоронить.
Смущённый своими более чем странными действиями, я с досадой усадил её обратно в кресло и пробормотал при этом какие-то бессвязные слова извинения. Что более безумно – танцевать с мёртвой или просить у неё за это прощение? Сегодня ты кружишь её в вальсе, а что ты захочешь сделать с ней завтра?.. Нет, как можно скорее. Скорее предать её земле. Ах, ну вот, ещё и подол запылился. Ругая себя последними словами, я присел на корточки и принялся отряхивать её платье. Не дело – отравляться на тот свет замарашкой.
Всё ещё сидя на полу, я поднял на неё взгляд и невольно вздрогнул. Её лиловатые веки были чуть приоткрыты, так что стали видны белки сквозь бледный полог золотистых ресниц. Это всё из-за того, что я не даю ей покоя – то укладываю в ящик, то принуждаю танцевать. Так капризные дети играют со своими куклами. Нервно утерев пот со лба, я плотнее прикрыл её веки и поправил немного растрепавшиеся волосы. Интересно, какого цвета её глаза? Теперь это уже не имеет значения. Очень скоро в её глазницах уютно расположатся трупные черви. Как только я предам её земле, они тут же устроят в её маленьком тельце жилище для своих малышей и выведут новое потомство. Из мёртвого выйдет живое.
