Убивая вампира

    Прорезая листву серпами безжалостных лучей, неуместно яркое для сентября солнце заставляло глаза слезиться, а сердце петь от неуёмной жажды жизни, которую обычно приносят с собой исключительно лишь последние майские дни. Пытаясь сдуть с лица кружевную бечеву запутавшейся в её волосах паутины, девушка по-приятельски улыбнулась паре пёстрых бабочек, отчаянно торопящихся отплясать свой финальный вальс, и сделала было шаг в сторону затянутого бирюзовой дымкой бора. Однако уже в следующий миг её благодушное настроение потерпело жестокое крушение.
– Панна! Панна Божена! Едут, панна! Что же делать, родимая? Погодите, панна!
   Оклики, навязчивым камнепадом ударившие ей в спину, заставили девушку остановиться и опустить обратно на землю тяжёлый мольберт, который она едва успела пристроить у себя на плече. Тем временем со стороны усадьбы её нагоняла старая Ядвига, забавно перекатываясь на бегу, как откормленная гусыня, спешащая на выручку своему выводку гусят. И что за вид был у старухи! Чепец сбился набок, фартук раздувался, словно парус фрегата в шторм, а покрытые мукой по локоть руки хлопали по воздуху и вправду, напоминая птичьи крылья. Но смех так и не прорвался из девичьих уст, ведь, несмотря на комичность этого зрелища, неуклюжая кухарка скорее вызывала в ней щемящее чувство жалости, нежели желание потешаться над несчастной.
– Панна! Панна, родная! – едва дыша после непривычно быстрого бега, лопотала грузная Ядвига да обмахивала сопревшее лицо мозолистыми ладонями, каждый взмах которых сопровождался маленьким мучным бураном.
– Ядзя, милая, что стряслось? Отдышись, моя хорошая. – участливо обратилась к ней девушка, положив руки той на плечи. – И к чему это ты удумала тут носиться на зависть всякому школяру? И с твоим-то сердцем!
– Так едут же! Едут, панна!
– Да кто едет-то? – досадливо уточнила барышня, предчувствуя сердцем, что ответ на этот вопрос она и сама отлично знает.
– Известно ж кто! Барин!
– И, конечно же, с ней. – ещё сильнее помрачнев, пробормотала девушка уже без вопросительной интонации в голосе.
– Ясное дело, с ней. – с обречённым видом кивнула испуганная кухарка. – Да если б только с ней. Кшисек с минуту как прибежал от заставы. С дюжину экипажей видал! Это ж что теперь будет, панна? В комнатах-то не топлено, мансарда и вовсе отсырела, а пани Катаржина страсть как холоду не любит. И где ж их всех селить? А главное, чем я столько народу кормить-то буду? Последнего хряка забили намедни. А эти ж, столичные, жрут будь здоров. Они, поди, одними пирожками с капустой сыты не будут. И что ж мне делать, панна, родненькая? – жалобно запричитала старуха, уставившись на юную помещицу молящим взглядом потерявшегося ребёнка.
– А ничего не делай! – вспылила её хозяйка, от злости даже притопнув ногой.
– Это ж как? – растерялась Ядвига, едва не плюхнувшись на траву от шока.
– А вот так! – войдя в раж, решительно заявила велико разгневанная барышня. – Ничегошеньки не делай, да и весь сказ! Пусть посидят тут в сырости, в холоде да голоде денёк-другой, а уж как у пани Катаржины зад отмёрзнет, так небось живо обратно в Варшаву укатят. Сколько ещё мы обязаны терпеть их набеги? Это, право, похлеще, чем нашествие варваров на Римскую Империю. И месяца не минуло с их прежнего налёта. Едва полы в гостиной не проломили со своими плясками, сервиз дедов почти подчистую перебили, всю вишню с яблонями обтрясли, а что не съели, так поломали да загадили. Так мы же едва-едва успели весь мусор за ними выгрести, а их опять нечистый принёс! И ведь даже не удосужатся послать телеграмму, извещая заранее о своих намерениях! Чего им не сидится-то у себя в столице?
– Так ведь жар в городе несносный стоит. На природе оно куда легше будет. – подал тут голос заросший седой копной, что натуральный леший, садовник Миколай и пару раз лениво щёлкнул ножницами, чтобы доказать, что он вовсе не дремлет, как то могло показаться со стороны, а крайне усердно работает. – Недобрая есень выдалась. От таковской духоты у людей в мозгу мутно делается, а потом они с придури всякую чертовщину творят. Лихие времена грядут. – через силу подавив зевок, предрёк он и, подумав, добавил. – Так шо при нонешной погоде у пани Катаржины навряд ли чего-то там отмёрзнет.
– Вот и славно! – фыркнула не на шутку рассерженная Божена и, водрузив на плечо мольберт, как боевой стяг, уверенно зашагала к перелеску.
– Панна! Панна, миленькая! – чуть не плача, заохала ей вслед несчастная кухарка, но девушка с непреклонным видом продолжила своё шествие в противоположную от усадьбы сторону.
   И хоть у неё на сердце скребли кошки от чувства вины перед милой ей старушкой, которую она бросила один на один с ордой шумных захватчиков, барышня вознамерилась стоять на своём до конца. Хоть тресни небосвод, она не станет нарушать свои планы и проведёт этот день так, как ей желанно. В конце концов ей, конечно же, не избежать объяснений со своими бесцеремонными гостями, но пусть это случится чуточку позже.
   Два года тому назад пан Ян Левандовский вновь женился, сделав своей избранницей девицу пятью годами младше собственной дочери. Как и следовало ожидать, совместное проживание мачехи и падчерицы вскоре сделалось нестерпимым для них обеих, после чего Божена обосновалась в дедовом поместье близ Беловежской пущи. Впрочем, именовать поместьем ветхонькую загородную дачу, давно нуждающуюся в ремонте, и неухоженный сад, с каждым годом всё сильнее уподобляющийся лесу, казалось просто неудачной шуткой. Во всю осень здесь царствовал густой дух плесени, несмолкающая капель дождя сквозь решето протекающей крыши да пробирающие до костей сквозняки. А зимой стылая тоска бесконечно долгих вечеров, удержу не знающие снегопады, отрезающие усадьбу от всего внешнего мира, и завывание волков под самыми окнами. И даже здешняя весна не приносила желанной отрады сердцу. Паводок всякий раз приводил к тому, что озёра затопляли всю долину, превращая её в непроходимое болото, над котором роились стаи гудящей мошкары. Но летом это место чудесным образом преображалось и расцветало, словно сад Господень. Дед Лех питал странную привязанность к затерянной посреди лесной глуши усадьбе и оставил её в наследство своей любимой дочери, а после её смерти она отошла к Божене. Здесь она и нашла укрытие, когда жизнь в столице под опекой строгого отца и его юной супруги превратилась для неё в адскую муку. Лишь этот едва не разваливающийся домишко на краю света да шкатулка с материнскими украшениями – вот и всё, что сумела она уберечь от посягательств миловидной хищницы Катаржины, успевшей прибрать к своим ручкам не только капиталы пана Левандовского, но и всю имеющуюся в нём любовь, так что его злосчастной дочери не осталось от неё ни крошечки. Но, став добровольной изгнанницей вдали от столичной сутолоки, Божена не ощутила себя несчастнее прежнего, а напротив, обрела несказанное удовлетворение от жизни. Свободная от деспотичного отцовского присмотра, от лицемерия высшего света, она обрела родство с природой, пропиталась духом родной земли, и даже неприветливая зима, властвующая в этом краю, не казалась ей отныне такой суровой и угрюмой, а стала её подругой по несчастью, с которой она делила свои маленькие радости и печали. Однако идиллическое затворничество панны Левандовской каждое лето самым бестактным образом нарушалось, когда её молоденькой мачехе с совершенно неясными целями желалось посетить это малопривлекательное местечко. Едва ли можно было поверить, что охочую до развлечений Катаржину влекла природа и жажда отдохновения от варшавских балов. Да и сама она нимало не скрывала свою скуку в этом месте, которую она пыталась развеять лихими кутежами в компании вполне достойных её прожигателей жизни. Так что Божена всё больше склонялась к мысли, что мачеха не даёт ей покоя исключительно лишь из вредности, да ещё, быть может, ради того нездорового любопытства, что вызывали в ней драгоценности падчерицы, передаваемые по наследству в их роду по женской линии.  
   Широким шагом пройдя через долину, девушка вступила на опушку, под сень голубоватых елей и без тени сомнения углубилась в лесной сумрак, средь которого ощущала себя, пожалуй, уютнее, чем в родном доме. Рослая и статная, она с лёгкостью пробиралась под горку с мольбертом сквозь густые заросли и ни разу даже не сбавила шаг, чтобы перевести дух. Казалось, настанет миг, когда она вдруг гибкой серной рванёт в самую чащу, сделавшись частью леса, сродной его дочерям – такая мощь духа и природная красота сияла в ней. Впрочем, по понятиям светского общества её едва ли могли счесть привлекательной. Даже живя в столице, она пренебрегала чрезмерным украшательством, что уж говорить теперь, когда она стала больше походить на лесную дриаду, нежели на дочь потомственного дворянина. Простого кроя ситцевое платье, не сковывающее её движения, выцветшая бабушкина шаль да стоптанные ботинки, в которых так удобно бродить по лесам. Единственной драгоценностью, с которой она никогда не расставалась, была аметистовая брошь в виде бабочки, ведь этих прелестных, эфемерных созданий так любила её матушка, о которой у неё, кроме этого почти не осталось никаких воспоминаний. Остановившись на пару секунд в тенистой перелеске, Божена с удовольствием вдохнула ароматный запах хвои и продолжила путь, безотчётно намурлыкивая мелодию старинной колыбельной, что затерялась в самой глубине её памяти. Как же славно тут дышалось после залитой слепящим солнцем долины. Возможно, в чём-то Миколай был прав. Осень выдалась прямо-таки агрессивно щедрой на тепло. Будто обуянная страстью, жмётся она к тебе жаркой своей грудью, нипочём не желая отпустить из объятий, пощады не ведающих. Пожалуй, это становилось утомительным, и душа молодой помещицы начала тосковать по прохладе осенних ночей и вкрадчивому шёпоту затяжных дождей. Бесстрашно миновав самый дикий уголок бора, куда отважится шагнуть не всякий городской мужчина, девушка была вознаграждена за свои усилия и замерла в восхищении пред открывшимся ей видом. Глухой бор пересекал глубокой раной овраг, с обрыва которого низвергался бойкий ручеёк, превращаясь в самоцветно сверкающий на солнце водопад. Как давно она мечтала написать этот пейзаж, и вот наконец добралась в заповедный край, сокрытый от прочего мира, как волшебная страна фей. Не теряя времени, Божена выложила из сумки краски и приступила к работе. Солнце, вошедшее в зенит, ничуть не желало щадить молодую художницу, но даже душное марево, от которого ей спёрло дыхание и замутило глаза, не могло сломить её упорства. Однако жар всё нарастал, и вот уж была откинута шаль и сброшены с ног громоздкие ботинки. Смахивая с лица медно-рыжие пряди ветром растрёпанных волос, девушка критично осматривала свою работу и снова наносила ловкие штрихи на полотно, не замечая, как покрывает краской не только холст, но и собственную одежду, а с ней и лицо. Проведя не один час за своим занятием, она будто и сама сделалась частью зачарованного лесного пейзажа, так что самые пугливые пташки и робкие зверьки бесстрашно разделили с ней этот клочок вселенной, нисколько не смущаясь её