Захолустье 2

курили, пили и позволяли себя лапать. Словом, начиная со старшей группы детсада, в Захолустье никто не верил про детишек в капусте или доброго аиста. И потом, аисты на севере не водятся. Барачная жизнь в силу ужасающей тесноты не давала ни единого шанса для веры в родительские байки. А тех, кто верил, махом просвещали друзья из барака. Этот ликбез закреплялся рисунками в дощатых, крашенных известью,  уборных с решительными подписями к оным.
 
       Пленка 02b. Бассаров. Барак
 
       Я не понимал, что меня душило в отрочестве – стены барака или тупость его обитателей. Но царившие теснота и грубость нравов подразумевались, они окружали нас с детства и не вызывали протеста. Все было проще: гормоны. Кабы в период полового созревания я открыл для себя «битлов», - интуитивных, в силу гениальности, юных мудрецов - было б легче. Но какие там «битлы», в краю края Ойкумены, в краю непуганых птиц и катушечных магнитофонов. Осознал бы, что я не один такой задроченный тинэйджер в мире. Усек бы, что и на зеленых лужайках развратного мира капитала на втором этаже коттеджа в комнате, оклеенной постерами, разворачивается та же вечная трагедия: It’sjustapoorboylookingforagirl. Findloveaperfeсtcombination.*
       Но найти в юные годы, затуманенные перманентным рукоблудием, нужную комбинацию любви, согласитесь, крайне сложно. Да еще в барачных реалиях.
       Лори позже рассказала про случайно подсмотренное в детстве: полное впечатление, что женщину душат, та мычала и извивалась внизу. Девочка уже хотела звать на помощь, но тут женщина хихикнула, перевернулась и встала по-собачьи…
       Лори жила в соседнем бараке, но об этом я долго не подозревал. У нас была огромная, по меркам предпубертатного периода, разница в возрасте, в три-четыре класса. Она едва отучилась в начальных классах, когда я, авторитетный старшеклассник, капитан школьной сборной, разогнал пацанов, пытавшихся отобрать у нее пионерский галстук.  Шел мимо из буфета, увидел возню под лестницей, рассеянно надавал шпане подзатыльников и поджопников, и – забыл. А она запомнила. Влюбилась, видать, из благодарности – ее потом в школе не трогали. А то ведь с первого класса дразнили – сначала за очки, потом за длинные косы. Очки были на резинке, однажды на уроке физкультуры их от нее спрятали, наслаждаясь, как одноклассница, раскинув руки, с глупой улыбкой блуждает неверными шажками и тихо поскуливает. Ну, а за косы, понятно, дергали.  В отчаянии она просила мать обрезать их. Мать Лори работала в конторе лесхоза техником, да еще подрабатывала сторожихой в той же конторе  – одна тянула дочь. Хорошо, что в свое время успела записать девочку эвенкийкой, за что полагались немалые льготы. Так поступали многие северные жители в те трудные годы, коих с большой натяжкой можно было причислить к малочисленным народам Севера. В районном загсе не придирались – была негласная установка сверху. В интернате начального обучения для детей-эвенков, который примыкал к средней школе с торца, примерно треть светловолосого выводка зачастую не помнила своих отцов – геологов, бамовцев, шабашников, вчерашних зеков и авантюристов...
       За Байкалом эту людскую породу, не классических метисов а-ляfifty-fifty, зовут «карымами», «гуранами».Полукровки сохраняли выраженную скуластость или слабо выраженный эпикантус. Неизвестно, чьей крови, скажем, в «гуранах» больше – русской, бурятской, эвенкийской иль татарской. А с виду европеоиды. Поговорка «Поскреби русского и получишь татарина» более актуальна в глубинной Сибири, здесь и татар, переселенцев, еще с 1930-х много. И шпрехают они по-бурятски подчас чище потомков кочевников, забывших, как выглядит лошадь.
       Однажды по причине знания языка англосаксов мне поручили сопровождать до «съемной избы» и музея народов Севера прибывшую аж из Европы туристку, эффектную блондинку. Это вызвало переполох в райкоме партии: ранее туристы в нашем краю были одного толка – политические ссыльные, диссиденты. Декаденты, бляха-муха. Всякие там этнографы не в счет. А учительница английского уволилась и директор школы срочно определил меня гидом. Я спросил, больше из вежливости, что занесло дамочку арийской внешности в эдакую глухомань, инда голимая азиатчина, мэм! И высокая во всех смыслах гостья на голубом глазу заявила, что ее бабушка была хамниганкой, с этих мест.
       «Sorry? What?! - впал я в ступор. – Чегой-то?»
       «O’kay... как это по-рюсс... Just fifty-fifty. Half  buryat, half...o-ro-chon, - заглянулавблокноттуристка. – Is it right?».
        «Ага», - вконец растерялся я.
        У Лориной мамы, скуластой, большеглазой, типичной метиски, имелась родня на оленеводческой ферме в урочище Коратал. Несколько раз в год, после забоя оленей, накануне первого сентября, или на ежегодный праздник Больдёр, а то с оказией вертолетом санавиации они приезжали в райцентр. Привозили в барак оленину в бумажных почтовых мешках, оленьи языки отдельно, брусника в туесах и прочие дары тайги.
       Лариса, так окликали ее с детства в школе, даже мать, от орочонского «лориго» – бабочка. Однако материнская родня упорно звала ее Лори. Так звал и я. (Откуда мне было знать, что эта девчушка на долгие годы, если не на всю жизнь, станет Моей Бабочкой?).    
       Единственное, что явственно говорило об ее происхождении из рода вэкэроев, были шикарные, более жестковатые, нежели у расхожих брюнеток, черные волосы. Она с ними мучалась. По какому-то шаманскому поверью косы нельзя было обрезать до замужества. Плохая примета. Темнота, одним словом. Иногда она в шутку просила взять ее замуж, когда подрастет и получит паспорт. Говорила, что родилась на берегах реки Тыи – есть такая речка со смешным названием. Дремучее невежество. Тыя. Ты и я. Захолустье, словом.
 
        Как-то я простудился, когда до полуночи обнимался в Баунти с Ингой. Бывшая одноклассница, пока я был в армии, превратилась в секс-бомбу – тоже новое словечко. И даже выкрасила волосы перекисью водорода. Водородная бомба. Я съел всю ее косметику. Но, несмотря на то, что мы выдули два литра пива и бутылку «Токайского», выкурили полпачки «Опала», Инга не давала снять чертовы лосины. И тут пошел дождь. Мы спрятались в кабине брошенного трактора. Я принялся за старое. Инга тоже затеяла прежнюю игру: позволяла все, но не ниже ватерлинии, стонала вплоть до решающего момента, а потом ныряла в норку: нельзя, папа узнает. В этот самый момент темноту прорезал луч и тарахтенье тяжелого мотоцикла «Урал» – Ингин папаша искал красавицу дочь! А папаша был похож на медведя, по крайней мере, не раз ходил на медведя. Я ломанулся напролом, перескакивая через шины и кучи металлолома, проклиная Ингино кокетство. Домой я пробирался переулками, увязая в раскисшей грязи, – мне повсюду мерещилось тарахтенье «Урала». Ночь была без звезд, поселок погрузился в кромешную тьму. Из-за заборов лаяли. Промокший до последней нитки, с разбитой коленкой, воняя дешевыми духами, я мысленно подсчитывал убытки любовного фиаско: пиво плюс венгерское вино, не считая дамского курева, коим в ту пору считались болгарские сигареты. Вот пижон, надо было взять спирта, подкрасить брусничным вареньем да споить красотку влёжку, как советовал Харя.
       Говоря по-солдатски прямо, демобилизованный воин испытывал муки плоти. Конечно, пару раз я навещал веселых женщин у лесопилки вместе с Харей, да разок соседку Гала-Концерт, когда ее сожитель ушел на охоту, но разве это цифры для молодого человека?  И потом, мне не понравилось. Никакой эстетики. Лучше передернуть на эжектор, как говорил комбат Зайченко, при виде сомнительных особ женского пола, которые приходили к проходной нашей воинской части и предлагали себя за тушенку. Семь банок – полный контакт, пять банок – частичный, но можно было поторговаться.
       Время от времени, лежа на койке, я пялился в мятый порножурнал, который приволок Харя, и презирал себя. Вдобавок завклубом, шустрый выпускник института культуры с хвостиком жиденьких волос на затылке – чудно! -  открыл «видеосалон». Днем в комнате ДК на магнитофоне «Электроника ВМ-12», подключенным к телевизору «Шарп» с экраном в две развернутых тетрадки, местный культрегер крутил диснеевские мультики, вестерны и похождения Брюса Ли, вечером – комедии и любовно-исторические драмы, зато ночью для «своих» – эротику. Даже начальник милиции приходил без жены поглазеть на тощенькие прелести страшненькой Эммануэль. А во время главного десерта, невинных, по сути, обжиманий на мутном экране, как я ныне понимаю, в тесном кабинете директора районного ДК, этого либерально-задроченного культрегера, наэлектризовывалась тишина, слышалось тяжелое дыхание зрителей, слабое бреханье собак у лесопилки и стук тугой струи о землю за углом. В антракте между “Греческой смоковницей” и “Калигулой” мужская аудитория, подавленная виденным, молча курила на крыльце.
       Вдобавок в котельной стала собираться шпана играть в карты. Она собиралась там и раньше, но теперь карты были с голыми красотками...
       Не знаю, может, от всей этой бодяги у меня подскочила температура, а вовсе не от простуды. Я лежал в кровати, запустив руки под одеяло, когда в дверь робко постучали.  Я заорал, как резаный:
       - Нельзя!..
       Натянув под одеялом трусы, крикнул: “Войди, падла!”
       Я подумал, что это Харя прикалывается.
       В коридоре притихли. Я прошлепал к двери, рванул  дверь и, - перекрывая армейские нормативы, - надел брюки.
       Вошла девчонка с кошелкой в руке, щурясь на свет из окна. Ничего особенного: две косы, две ноги, две руки-спички. Но что-то ведь заставило меня нацепить брюки и пригладить волосы... Наверное, неумелая косметика. И зачем ей тени? – и так глазища в пол-лица. Серые, внимательные, цвета старинного серебра. Лишь трепещущие ресницы выдавали ее неопытность.
       Девочка-девушка сказала, что мама прислала брусники от жара. Мама это тетя Надя из соседнего барака, она знала моих родителей по работе в лесхозе. Ну, допустим, хотя странно, эта тетя Надя со мной не здоровалась. (Позже выяснилось, что мама тут побоку). Ну, пускай. Но зачем косметика? Скорей всего, позаимствовала у матери или у старших подруг. Она сказала, что ее зовут Лориго, или Лариса. Лучше Лори.
       Я поглядел на Лори. Тощевата, зато в стиле Сильвии Кристель… Тонкие щиколотки и неожиданно округлые коленки.  Девушка смутилась, увела взгляд, надела очки, пошарила в кошелке и подала сверток в платке.
       Что это, спросил я, разглядывая обычный ширпотребовский сувенир с побитыми краями.
       Ракушка, сказала Лори, она лечит болезнь. Приложишь к уху, слушаешь реку, и хворь утекает вниз по течению... Есть такая река Тыя. Хотя ракушки в реках не водятся, обычно в морях-океанах, но какая разница?
       Гостья ткнула пальчиком в меня, - я сделал шаг назад от неожиданности, - потом в свою, прямо скажем, невыдающуюся грудь.