Захолустье 2

в просторечии именовалась Бродвеем. По этому Бродвею, с треском разрывая простыни тумана, по утрам сновали  “уазики” начальства,  их облаивали собаки и, казалось, прохожие. Ближе к обеду на улице появлялись школьники, велосипедисты и магазинская кляча, волоча тележку с дребезжащими бидонами, а к вечеру - местные модники обоего пола, сменив сапоги на туфли и гулко стуча по деревянным тротуарам. Никто не ходил под ручку. Влюбляться прилюдно считалось неприличным. По крайней мере, в светлое время суток. После танцев, по темноте – пожалуйста, хоть по-собачьи, по выражению известной диссидентки бабки Еремеихи. Однажды  первая красавица класса Инга средь бела дня прошлась по Бродвею, даже не под ручку, вместе с командировочным инженером, так родитель исхлестал в сенях пустым патронташем, и неделю она не ходила в школу. Напрасно Инга кричала отцу, что командировочный сам приклеился к ней будто сапожным клеем смазанный.
       Полы в нашем бараке выгибались, распираемые вечной мерзлотой, – обычная история в северных краях. Так что дети в коридорах могли катать игрушечные машинки, что с горки. Земля вечной мерзлоты. Плевок здесь замерзал на лету. Наплевав на федеральные стандарты, ребятня ходила в школу в сорокоградусные морозы, да еще успевала на ходу бросаться снежками. А иначе что же, не учиться вовсе, если зима длится три школьных четверти и 50 градусов поутру за окном барака, а то и выше, привычная штука.
       Народ Захолустья жил в избах, приземистых, бокастых и теплых. Но остались бараки, говорят, возведенные то ли геологами , то ли золотодобытчиками, то ли бамлаговцами.
       Барак как барак - с расшатанной лестницей, сложными запахами, с березовыми вениками и тазами на стенах, - он, пожалуй, ничем не отличался от подобных себе от Могилева до Магадана, разве что подъездная дверь не висела на честном слове, а была двойной, обитой старыми телогрейками. Бараки отапливались котельной, прежде на угле, но уголь был местный, из Эланды, его везли за сто километров, он в дороге портился, окислялся, и потому котельная последние зимы дымила больше на завозной, по зимнику, солярке. Все равно жильцы устраивали в квартирах печки, вырезанные из тех же бочек из под солярки. После пожара, когда во двор выскочили, в чем мать родила, разведенка Галина по прозвищу Гала-концерт, и ее полюбовник, инструктор райкома (его опознали, несмотря на то, что трусы он хотел надеть на голову), печки-буржуйки в бараках постановили изъять. Может, и пронесло бы, но инструктора угораздило быть женатым, с тремя детьми. Все лето по баракам ходила комиссия, было много шума, - женщины не давали грузить печки на тракторный прицеп, мужики крыли матом, дети выли, другие, постарше, стреляли в пришельцев из рогаток, милиция теснила жильцов в сторону дощатого туалета… Ну и к чему этот геноцид? К зиме железные бочки-печки опять зачадили из оконных труб. Так что опилки, щепки и кора в коридорах – еще одна суверенная деталь нашего тогдашнего быта. К тому же выяснилось, что поленьями в конце недели удобно бросаться и, таким манером, обойтись малой кровью – у каждого второго в поселке имелось нарезное и гладкоствольное оружие. А стреляли здесь, даже в пьяном виде, наповал. Не по злобе – по инерции. Участковый Бадмаев был не против самопального печного отопления и обычно, выслушав клятвенные обещания квартиросъемщиков, бросал в огонь протокол о нарушении противопожарных правил.
     
       Пограничные люди жили в пограничной фазе. В периоде «окна».     
       К излету бурного столетия ветер-верховик от дальних распадков Муи и бамовских поселков, осыпая с кедрачей ломти снега и зазевавшихся белок, пробил туман и принес новые слова. Например, районную свалку стали именовать Баунти созвучно местной топонимике. Дети бросили жевать серу, пристрастившись к “чуингаму” из первых “комков” - коммерческих магазинов. И это в краю, где разведенный спирт с незапамятных времен закусывали снежком, сырой рыбой или дешевым валидолом. “Кооперативами”  отныне обзывали любые сборища больше трех физических лиц у магазина. Пьяные компании теперь развлекались в Баунти тем, что стреляли не по пустым бутылкам, а в портрет нового вождя. “Десяткой” считалось попадание в родимое пятно на лысине. Вот и все перемены.
       Нет, не все. Девчонки начали носить цветастые чулки – держите меня, без юбок! -  под названием “лосины”. В охотничьем краю еще один повод для остроумия.  Да еще девки стали раскрашивать лица не хуже боевой раскраски индейцев. К тому времени я вернулся из армии, служил в Монголии, но врал, что в ГДР, которая доживала последние годы своей истории. Короче, был первым парнем в Баунти. Здесь, на свалке на фоне гусеничных траков, сгнивших бочек, рваной резины, битого стекла и некондиционных бревен мы пили диковинное баночное пиво. Взобравшись на остов драги, будучи облаченным в джинсы-варенки, я вдохновенно рассказывал про жизнь в самом центре Европы. Друзья завидовали, девчонки курили не в затяжку и липли. Ну,и давали себя лапать.
       Пуще других завидовал парень по кличке Харя, это было видно по тому, как он облизывал тонкие губы. Сперва его кликали Хариусом за пристрастие к рыбалке, даже в период нереста. Лошадиное лицо завзятого браконьера было обветренным от ночных бдений, его будто вырезали из здешнего нефрита. Не лицо – харя. Последний раз его имя озвучил директор нашей средней школы Булдаев по прозвищу Бульдог, который на общей линейке в спортзале театральным жестом изгнал Рината Газзаева из ученических рядов. Ринат на прощание издал мерзкий свинячий визг. Педагогический коллектив вздохнул с облегчением. На этот раз Харя обокрал ночью школьный музей и пытался продать монеты царской чеканки геологам. Те сдали юного ценителя нумизматики в детскую комнату милиции. Ранее в учительской на столе завуча была найдена дохлая крыса. Пожилой учительнице начальных классов стало дурно, вызвали, за неимением в Захолустье службы скорой помощи, медиков из санавиации. А с практикантой-физичкой сделалась истерика. Злоумышленника не обнаружили, но даже юным пионерам было ясно, чьих рук дело. До того инцидента пешие полпреды санавиации и парашютисты-пожарные не раз десантировались по тревоге в учебном заведении - Ринат развлекался тем, что поджигал таблетки сухого спирта, увенчанные капсюлями. Грохот стоял на разных этажах десятилетки. А уж на такие мелочи, как регулярный отъем завтраков у младшеклассников, игра в пристенок на деньги, сквернословие на уроках, драки со старшеклассниками на большой перемене и приставания к девчонкам (Харя называл это «зажимболом») уже не обращали внимания. Однажды Ринат довел до бешенства учительницу биологии: он выкрал лягушку, предназначенную для опытов, и, будучи пойманным за руку биологичкой, крепкой тридцатилетней женщиной, перворазрядницей по лыжам, при попытке спустить подопытную тварь за шиворот первой красавицы класса. Девочка упала в обморок. Рука у биологички была что тиски. Харя грязно выругался и сделал неприличный жест, предложив взрослой особи вступить в биологическую связь. И тут выяснилось, что бесхвостое земноводное издохло – видимо, от стресса. Урок был сорван. Биологичка бросила в нарушителя меловой тряпкой и дала затрещину. ЧП рассматривалось на закрытом педсовете и коллеги оправдали учительницу биологии.
       После зимних каникул Ринат заявился  в школу в новеньком полушубке. Такие  выдавали бамовцам в качестве премии. У раздевалки ему попалась молоденькая учительница русского языка и литературы, дежурившая в тот день по школе. Филолог искренне удивилась дефицитной обнове ученика из малообеспеченной семьи. Ей-то он и выдал «стих»:
 
       От холода себя страхуя,
       Купил доху я,
       На меху я.
 
       При этом последние три буквы в каждой строке Харя протяжно гнусавил, делая похабные рожицы.
       Учительница пустилась в слезы и кинулась к завучу – жаловаться. На помощь был призван физрук. Физрук позвал  школьного дворника. Ринат был низвергнут с крыльца посредством метлы. Директор Булдаев по кличке Бульдог, - и впрямь, щеки у него были как брыли, - сделал телефонный запрос на предмет возможной кражи полушубка. Участковый Бадмаев оперативно выяснил, что «с полушубком дело чисто»: Ринат Газзаев честно выиграл в кочегарке бамовскую спецодежду в карты. В классическое «21». Правда, потерпевший утверждал, что некий Харя мухлевал, требуя полушубок назад, но «все это к делу не пришьешь», резюмировал участковый милиционер.
       Однажды Харя поразил меня в сердце в школьном туалете, крашенном известью дощатом строении, что скособочилось в углу школьного двора. На большой перемене сюда, не замечая вони, набились курильщики. Я тоже покуривал, но не в затяжку. И вот в присутствии школяров Харя выдал «номер». Со смехом, похожим на хрюканье, он распихал пацанов, спустил штаны, нагнулся и заорал напарнику: «Быстрей!..»  «Ассистент» из седьмого класса, тоже двоечник и начинающий хулиган, чиркнул спичкой и поднес ее к заднице. Раздался громкий пук - аудиторию ослепила яркая струя пламени. Как из ротного огнемета. Успех у публики был оглушительный.  
       Странно, но я ладил с местным enfants terribles. Двоечник, хулиган и вообще отличный парень. Харя постоянно был голоден. Мать у него спилась, мыла полы в конторе охотуправления, да и то ее держали на должности технички из жалости, в память о муже, штатном охотнике, погибшем от пьяного выстрела залетного высокого гостя. Отчим поначалу побивал пасынка, но в восьмом классе тот дал отпор, выстрелил над головой у перетрухавшего опекуна из старой «тозовки». Отчим на всю зиму переселился в баньку. Мать разрывалась между банькой, шваброй и бутылкой. Так что кормить Рината было некому. И я как-то купил ему в школьной столовке котлету с картофельным пюре и щедрой подливкой. Громко чавкая, он смел угощение за минуту и облизал тарелку. Тут не было подхалимажа: я был чемпионом района по стрельбе из мелкокалиберной винтовки, а двустволка и у меня висела в темнушке, осталась от отца, впрочем, оружие в Захолустье, этом охотничьем Эльдорадо, имелось почти в каждом доме. Рината я не боялся в отличие от других. Он это чуял. Злой потому что голодный. Вот и весь «ужасный несносный ребенок», господа кандидаты педагогических наук, мадамы и медемуазели.
      Чем-то Ринат своим лошадиным оскалом напоминал мне индейца производства киностудии ДЕФА, но плохого индейца - из племени гуронов. На Чингачгука Харя не тянул, но в роли Красной Росомахи или Одинокого Койота в кадр вписался б. Девчонки Харю не любили, шептались, он пытался брать их силой. Вдобавок от него за три метра несло чесноком. Но это все девчачьи разговоры. Поселок маленький, попробуй тронь малолетку, – старший брат или отец передернет затвор, и рука не дрогнет. Харя похаживал к женщинам определенного сорта, такие есть на любой окраине, носил им водку и дичь, – сам хвастался. Другое дело, что девчонки вели себя вызывающе: