тепла, а дороге конца и краю нет. Достаёшь ребёночка, тот пищит, мать жива – живёхонька, а тебе самому в пору камфору колоть, и возвращаешься той же дорогой. Может, в этом воплощается всеобщая гармония? Непогода, убогая повозка, дизентерия, угрюмое молчание возницы. Отчего не так, как сейчас? Едем мы весело, бойко, солнце блещет, и лес кудрявится молодой зеленью! Отчего мы не живём у тёплого моря, где всё напоено солнцем, где смуглые красавицы и далёкая мандолина в ночи? Отчего мы так обделены негой? Отчего, оказавшись в Италии или в другой латинянской стране, мы, захмелев от местного вина, плачем о своей унылой стороне на потеху местной черни? Другими словами, я задремал от мерного покачивания повозки и пробудился от бодрого ржание коня, почуявшего родные дымы господской усадьбы. Встрепенувшись, я оборотил свой взгляд на деликатно молчавшего своего спутника. Чтобы скрыть конфуз нечаянного своего сна, я рассказал, кто я и откуда. В надежде услышать его рассказ о себе, я спросил давно ль он служит князю? Оказалось, что Платон Иванович сирота, что генерал, нечаянный благодетель, взял его ещё совсем мальцом из приюта, и вот уже почти тридцать лет он здесь в Рождествено, в доме Льва Игнатьевича.
-Что же, доводилось ли вам бывать в Петербурге? – спросил я, заинтересованный судьбой сироты.
-Нет-с, - последовал ответ, - их сиятельство настрого запретил мне появляться в доме на Фонтанке.
Я подивился такой строгости и продолжил свои расспросы. Выяснилось, что Платону Ивановичу в юные его годы дадено было домашнее воспитание и настолько преотличное, что юноша свободно владел пятью европейскими языками, знал математику, химию, архитектуру по меркам университетским, а историю российского государства изучал по Карамзину. В довершении был он некоторое время вольнослушателем на лекциях профессора Ключевского. А когда ему минул двадцать пятый год, был он отправлен во Францию в Париж, где должен был научиться инженерному ремеслу. Однако, мечтательность его требовала другого – поэзии и живописи. Он увлечён был Верленом, Рембо. Другими словами, в инженерных науках он не преуспел и оттого был отозван назад в Рождествено и служит теперь секретарём у Льва Игнатьевича, помогая тому в писании мемуаров. Он признался, вероятно доверившись моему к нему расположению, что в тайне от своего благодетеля с восторгом увлёкся последними произведениями графа Толстого, поскольку считает его «учительство» необходимейшим явлением для влияния на жизнь всех сословий. Последним он несколько напугал меня, и я осторожно полюбопытствовал, уж не делает ли он сам литературные экзерсисы. Платон Иванович покраснел и сказал, что да, втайне от всех он делает литературные наброски, но всё это лишь графомания и настолько несерьёзная, что не заслуживает даже обсуждения. Я ободрил его, сказав, что графомания, как скарлатина, поражает юный возраст и с годами проходит без следа. Как подобает врачу я из гуманистических соображений умолчал, что недуг этот проходит не у всех и не всегда.
Шарабан, наконец, выкатился на взгорок, и нам открылся замечательный вид. У подножия спуска неширокая река замедляла свое течение и, сделав крутой изгиб, разливалась в ширину сажень на двадцать, а если с камышовыми зарослями то и на больше. В узкой её части был устроен прочный деревянный мост. Столбы были вкопаны так, что помост из настеленных толстых досок нависал высоко над водами, чтоб ледоход о весеннюю пору не мог причинить ему никакого вреда.
Мы спустились вниз, наш шарабан дробно простучал по мосту, и лошади бойко помчали на подъем и, спустя минуту-другую, въехал в гостеприимно распахнутые ворота. Обогнув ещё оголенный цветник, мы остановились у высокого крыльца.
-Доброго здоровечка, барин Евгений Сергеевич! – приветствовал меня Авдей – старый отставной денщик генерала, оставленный в услужение. Авдей был ещё бодр, держался прямо, хотя шаг его уже не был пружинист и твёрд, а голову обметала и стала облетать седина,
-Здравствуй и ты, Авдей, - отвечал я, спрыгивая на землю, - доложи их превосходительству.
-Евгений Сергеевич, - опережая слугу, заговорил Платон Иванович, - я вас провожу к генералу. Сам и доложу.
Проведя не одну каникулярную зиму в Рождествено, я знал этот дом, потому для меня было неожиданно, что мы покинули крыльцо и вошли в сад. Дорожка, отсыпанная битым кирпичом, привела нас к длинному в один этаж строению, стены которого были заглублены в землю метра на два, а односкатная крыша была устроена из множества рам, закрытых слюдяными пластинами.
- Грин хауз их превосходительства, - торжественно провозгласил Платон Иванович, - уверен, мы найдём генерала внутри.
Секретарь постучал в небольшую филёнчатую дверь. В ответ до нас донеслось приглушённое «Какого чёрта!». Платон Иванович, улыбнувшись, кивнул мне и открыл дверь, приглашая войти. Переступив порог, мы оказались в заросшем разнообразными растениями зимнем огороде. Воздух здесь был влажен и горяч. Трубы, протянувшиеся по земле вдоль стен, источали тепло. Сквозь слюдяную крышу лился яркий свет дня. Среди обилия зелёных широких листьев, заполнивших, казалось, всё пространство вокруг, я вдруг с удивлением разглядел множество огурцов. Причём эти деревенские старожилы покоились не на земляной грядке, где им и должно быть, а как бы парили в воздухе. По другую сторону от них таким же манером росли гигантские плети с буро-красными плодами – помидорами, а на земле, словно на бахче, улеглись полосатые кабачки.
-А, Юджин! – на английский манер приветствовал меня дядя. Его можно было бы назвать англоманом, если бы не участие в Крымской компании, где он со своим гусарским полком отправил в русскую землю не один десяток сынов Альбиона. Склонность к англицизмам была связана с его печалью по поводу трагической для англичан атаки лёгкой кавалерии. В том безумном наскоке бриттов под беспощадным русским огнём многие отпрыски родовитых семей Англии навечно остались в Балаклавской земле. Англицизмы, столь любимые дядей, по его же собственному признанию были неким знаком аристократической печальной солидарности с горем тех, кого коснулось ледяное дыхание Крымской войны. Однако, почему в его речи не звучали отголоски тюркской или французской речи было не понятно, хотя и тех и других он положил там тоже немало. Сейчас он был в льняной белой паре, в клеёнчатом фартуке, в сапогах, а на голове его красовалась генеральская фуражка. Несмотря на возраст, глаза его блестели мыслью и приязнью к жизненным радостям. Выйдя в отставку, он не изменил своей манере носить усы и бакенбарды в точь, как у покойного императора, только теперь усы были седы и утратили прежнюю молодцеватость. Был он, как многие кавалеристы, невысок ростом, жилист и неутомим в седле.
-Юджин, отведай моих томатов! – генерал протягивал мне бурый гигантского размера помидор. Огородная ягода издавала терпкий запах, как у настоящих астраханских собратьев, и на вкус оказалась нежной и сладковато-кислой. Я похвалил, и мы с дядей обнялись.
Покинув генеральскую теплицу, мы прошли во флигель, стоявший в самом отдалённом углу заднего двора на краю высокого берега. Лев Игнатьевич велел Авдею истопить баню «для рекреации гостя», и, дожидаясь её, мы расположились у окна в комнате наверху. Платон Иванович, молча сопровождавший нас всё это время, сделал движение, собираясь, по-видимому из деликатности, покинуть наше собрание, но дядя остановил его.
-Платоша, останься, побудь подле меня. Ты, верно, не знаешь Юджина? Сведи с ним дружбу - он славный малый, хоть и лекарь.
Секретарь остался, а дядя стал меня разглядывать, словно оценивал, гожусь я в гусары или всё же отправить меня в драгуны.
-Возмужал, - закончив изучать мою внешность, заключил Лев Игнатьевич, - отчего не навещал? Гарнизонная служба не позволяет?
-Дядя, я состою на службе штатской, - мягко поправил я его и уточнил, - служу в земстве, врачом. У меня в попечении около восьми тысяч. На сон времени не хватает не то, что на путешествия! Ещё повезло, что сейчас вырвался.
-Две бригады! – кивнул головой генерал, имея в виду названное мной народонаселение уезда, - не мало. Это если считать по мирному времени. И ты один? Надобно подать рапорт об увеличении командного состава. Подавал?
-Нет, дядя, это не армия. Желающих идти в земство не много. Денежное содержание у нас весьма скромное, оттого люди не идут.
-Пустое! Рапорт в вышестоящую инстанцию! – отрезал он и тут же приступил к следующему вопросу, - женат? Дети?
-Холост, - невольно подражая его отрывистой манере вести разговор, отвечал я и тут же решил сам его атаковать, - а вот отчего ты, Лев Игнатьевич, не женишься? Анна Ильинична, царствие ей небесного, уже почитай двадцать пять лет, как покоится с миром. Тебе нужна опора. Авдей, конечно, платье и сапоги почистит, а кто душу освежит от усталости и от привычки?
-Жёны – для молодых людей любовницы, спутники для зрелых, няньки – для стариков. Ты хочешь сказать, что я старик? – дядя посмотрел на меня с подозрением.
-Лорд Бэкон был рационалист, философия его практическая, и совершенно английская, - попытался я его успокоить, - а у русского человека душа на первом месте. Ему не нянька нужна, а во все времена друг и предмет восторга и поклонения.
Дядя смотрел на меня, не мигая, и молчал. Вероятно какие-то внутренние переживания охватили его. Возможно я ненароком затронул нежнейшие струны его души. Тем временем я продолжал:
-Дядя, отчего вам не подумать о потомстве? Род Чабрецовых угасает!
Князь откинулся на спинку плетёного кресла. Потом решительно расправил усы и встал. Прошёлся по комнате. Вероятно, вот так же, расхаживал он по командирской палатке, принимая решения об атаке или о встречном бое. Но оказалось, что годы, проведенные среди покоя и праздности, смягчили его душу настолько, что в ней теперь господствовали сомнения, вместо ясных, чётких приказов об штурме или о рукопашной.
- Аннушка была преотличной женой. Не её вина, что бог не дал нам детей. - он замолчал и снова принялся вышагивать по комнате.
- С другой стороны, Френсис Бэкон – хоть англичанин, а не дурак! Он знал, что говорил. Нянька? Ну что ж, пусть! Но потомство? Юджин, ты, как
