- Кому же Ольга Матвеевна отдаёт предпочтение? – старательно изображая любопытство, добавил я.
-Ах, Эжен! Ну какое предпочтение?! – возвела она глаза горе, - уж как мы с Владимир Николаевичем старались, как старались! Пригласили кандидатов отобедать. Так, по-домашнему, без церемоний. Их оглядеть да и Оленьку показать. Пришли-с. Отчего ж не отобедать в приличном доме? Всякие учёные беседы вели. Так после Олюшка заявила, что мол, все они на одно лицо и скучнее их разве что будочник с Разъезжей. Отвергла! Всех троих отвергла! Я вот что думаю, Эжен. Смотреть женихов купно –дело пропащее! Мне один литератор сказывал - либо женихи разбегутся, либо девица запутается и в нерешительности вовсе откажется от венца.
-Как же вы полагаете решить дело? –спросил я уже с искренним интересом.
- Совместным времяпрепровождением. Скажем, на даче. Вот сейчас лето настанет, весь Петербург поедет за город. Вот тут-то и надобно проявить сноровку, да и узнать место, где два-три жениха близко друг от друга дачи снимают. И снять дачу рядом. Каково? – обратилась она ко мне, ожидая, по-видимому, моего восхищения. Что я собственно постарался выразить.
- А там, глядишь, прогулки, случайные встречи на лесной опушке, потом непременно ужин на веранде. – продолжала она с подъемом и тут же спросила, - Нет ли у вас кого на примете, дорогой Эжен?
Сославшись на свою провинциальность и полное отсутствие связей в Петербурге, я решил уклониться от роли свахи, но всё же предложил:
- А как же газетные объявления? Многие говорят, объявления - прогрессивный путь в узилища Гименея! Простите, к священным узам!
Софья Николаевна не заметила моей оплошности и продолжила с огорчением:
-Ах нет, Эжен! Вы так судите, потому что верно не читаете таких газет! В них даже денежные суммы на приданное указывают! Как можно-с?! Нижегородская ярмарка не иначе! Олюшка, между тем, имеет романтический образ мыслей и нежную душу!
Она некоторое время сидела, огорченно вздыхая, и потчуя себя вареньем. На этот раз крыжовниковым.
-А скажите, - прервала она молчание, - что ваш дядя? Верно скучный и строгий старик, брюзга, попрекающий молодёжь за распущенность нравов?
-Нет, отчего же, - вступился я за родственника, - мой дядя имеет взгляды вполне современные. Хотя он человек прежней закалки и отставной генерал, однако ж дядюшка видит, в чём состоит прогресс и будущность человечества. Я регулярно получаю от него письма, где он делится своими мыслями о рачительном отношении к природе, о культивировании растений для здорового питания. К тому же пользу для умственного здоровья видит в чтении и посещении музеев…
Буквально через минуту, я ещё не завершил своего панегирика, в глазах Софьи Николаевны вспыхнул нездоровый огонь.
-А что ваш дядя? – мягким воркующим голосом проговорила она, - вы сказали его нет в столице. Что же он? Уехал? Как его звать-величать?
-Лев Игнатьевич Чабрецов, - промямлил я, понимая, что допускаю оплошность, но не могу взять в толк, какую? И пояснил, - он сейчас в деревне. Под Вырой, в Рождествено.
- Чабрецов? Князь? – озадаченно спросила Софья Николаевна, - позволь, я знала одного Чабрецова. Он был князь. Не помню имени…
-Видите ли…- продолжал я мямлить, - род Чабрецовых худородный, хоть и старинный, и дядюшка титул по скромности своей лишний раз не упоминает. Они Суздальские, а есть ещё Галицкие. Так те точно князья, из Рюриковичей. А он из Суздальских. Вы, верно, знали тех Чабрецовых, из Галицких.
-Ах вот как? – проговорила она и, отбросив замешательство, вызванное сложной генеалогией князей Чабрецовых, продолжила вкрадчивым голосом. Так крадётся рысь, почуяв добычу. - Каких же он лет? Он верно несчастлив? Вдовец?
-Вдовец, - кивнул я, внезапно понимая, куда она клонит, но уже не в силах сопротивляться, и отвечал, - уже больше двадцати лет как вдовец. Сам-то он в прошлую осень 69 год справил.
- Эжен, они так подходят друг другу! -вскричала Софья Николаевна, - Только представьте их перед аналоем! Князь - весь в шрамах от былых сражений, в шрамах и в орденах! Оленька вся в белом плывёт к нему лебёдушкой! Она утешит его печали, а он составит её счастье! Как это прекрасно! Господь услышал мои молитвы!
Неожиданно в дверях библиотеки возник Владимир Николаевич. Он бросился ко мне.
- Голубчик, Евгений Сергеевич! – взмолился он, хватая меня за руку, - Сделайте божескую милость! Познакомьте нас с князем! Ради счастья Оленьки!
Мои жалкие попытки отговориться неотложными делами и дальней дорогой были встречены полным непониманием, а Софья Николаевна отказывалась верить, что вопреки благородству своей души, я не вхожу в Оленькину судьбу. Я смешался и, сославшись на усталость с дороги, ретировался.
Подойдя к отведенной мне комнате, я вдруг услышал голос, который окликал меня. То была Ольга. Она приблизилась и, прижав палец к губам, поманила за собой. Мы прошли половину прислуги и через заднюю дверь попали на черную лестницу. В детстве в минуты опасности, когда нам грозили докучные нравоучения гувернантки, мы забирались на последнюю перед чердаком площадку и там прятались. Вот и сейчас, словно нашалившие дети, мы укрылись ото всех в прежнем своём укрытии.
-Ах Евгений! – начала Оля, - не слушайте маменьку! Да и Владимира Николаевича тоже! Они вбили себе в голову, что я хочу замуж! Мне это совсем безразлично! Любовь только в книжках, а мне довольно дружбы! Вот мы с вами так давно, так славно дружим и ни капельку не влюбляемся! Что хорошего в замужестве? Зависимость одна! А так я вольна делать что захочу. Хочу книжку читаю, хочу на пяльцах вышиваю! Я могла бы полюбить! Беззаветной, чистой любовью. Не важно кто он! Юноша ли, старик. Главное, его душа. Душа беззаветно преданная высшим идеалам, чистая своими помыслами. Только такой может быть моим избранником. Согласны со мной? Вот вы тоже не женаты! Отчего вы молчите? Не смейте меня жалеть!
Она отвернулась, чтобы я не увидел в глазах её слёз. Но я увидел. Увидел и решил ехать к дяде. Не может быть, чтобы у хороших людей не случилось счастья!
***
На третий день после описанных событий, часа в два пополудни кибитка, которую мне повезло взять на предыдущей станции, въехала в последней перед Рождествено почтовый двор. До цели моего путешествия – имения дядюшки - оставалось ещё вёрст пятнадцать. Приходилось оставлять почтовых здесь и искать доброхота, который довёз бы меня до Рождествено. Прогоны стоили мне недорого, и я был готов переплатить за оставшиеся вёрсты сверх казённого тарифа. Станция представляла собой бревенчатый дом с пристройкой. Рядом был конюшенный сарай, возле которого стояла запряженная парой крепких лошадей двуколка. Возле коновязи дремал старый мерин. Рядом вороной жеребец зло грыз поперечину, оставляя светлые следы на потемневшем дереве. Войдя в избу, я застал там человека средних лет – невысокого и полноватого, приятного лицом. Был он в сюртуке добротного сукна, который однако ж висел на нём мешковато, мягкие яловые сапоги были испачканы в дорожной грязи. На лысеющей его голове был белый картуз. Среди вороха лежащей тут же корреспонденции незнакомец отбирал письма. При виде меня, он поднял голову и учтиво поклонился, приподняв фуражку. За самоваром у стола сидел угрюмого вида помещик, судя по видавшему виду мундиру со светлыми пятнами на сукне вместо погон, из отставных военных. Перед ним стоял самовар, от начищенных боков которого по стенам горницы вспыхивали весёлые солнечные зайчики. Смотритель – человек с лицом землистого цвета, в несвежем, заляпанном воском мундире чиновника низшего класса – стоял за конторкой и вписывал проезжающих в журнал. При моём появлении он скроил гримасу, будто все его зубы заболели разом, а я оказался тому причиной. Пришлось объяснить, что лошадей мне не надобно, что ищу какого-нибудь крестьянина, который за пол-целкового отвезёт меня в Рождествено. Человек, отбиравший корреспонденцию, поднял голову и поинтересовался, уж не к генералу ли я еду. Мы разговорились. Звали нового моего знакомца Платон Иванович Тимьянов. Он оказался личным секретарём генерала. Я представился и сослался на родство с генералом.
-Ах да! Точно так-с! – воскликнул Платон Иванович, - мы только вчера получили вашу телеграмму, пересланную из города. Позвольте предложить вам свой шарабан. Это, конечно, не карета и не пролётка, но тут дороги славные, а лошади отменные. Вы не успеете утомиться, как он домчит до Рождествено.
Мы покинули станционную избу. Уже стоя в дверях, я увидел, как из-за перегородки выскочила и быстро пронесла горшочек со сливками и поставила его на стол рядом с самоваром девочка лет четырнадцати с удивительно красивыми голубыми глазами на миловидном лице. Поставила и легко пробежала мимо меня в сени. Лицо её показалось мне знакомым.
«Уж не Дуня ли? -подумал я, - но нет, не может быть!» - и вышел следом.
Сбежав с крыльца, я взобрался в предложенный возок, и мы отправились. Кузов сельского экипажа был устроен так ловко, что люлька для младенца могла бы позавидовать его бережливости и надёжности, - так ровно, без тряски и нелепого вскидывания на ухабах, ехали мы по укатанной дороге. Нередко, вот как сейчас, меня посещала мысль, отчего так устроено в мире, что стоит тебе отправиться по своим врачебным делам, как природа, будто ополчившись, встречает тебя настоящим испытанием. Скажем, едешь ты к больному с диарреей за тридевять земель, терзаешься единственно мыслью, только б не дизентерия и не холера! Едешь, дождь тебя хлещет по спине, лошадь у возницы плетётся, едва-едва не падает, и дорога разбита так, что колеса по самую ось в жидкой глине. Приезжаешь, а там дизентерия, да не в одной избе, а пол деревни в горячке и…ну вы понимаете. Или везёт тебя бойкий счетовод к своей жене, собравшейся рожать, а ребёночек, ты знаешь, у неё поперёк лежит, а в больницу та, видите ли, не хочет – боязно, и вот едешь ты сквозь сырой туман через сосновый лес, весь серый от проступившего мха, тебе зябко и страшно от мысли, что не получится у тебя сделать «поворот за ножку», и туман забирается тебе глубоко за воротник, вытягивая последние капли
