ровне, к человеку, а иной раз и как к чему-то более важному и серьезному. В армию его бабка провожала без единой слезинки, взяв только слово, что вернется к ней, старой, попрощаться, когда она помирать будет. Два года пролетели быстро, да и в отпуск Димка приезжал, бабка все казалась двужильной. Но под дембель, когда уже подал документы на сверхсрочную, пришло от бабки Прасковьи письмо. Старуха крепко занемогла и звала, очень звала приехать. Отпуск, после того как Сударев показал полковнику Мельгузову письмо, дали без вопросов. Повезло, успел застать бабку живой, но совсем плохой. Не вставала уже.
Приехала из Бийска материна двоюродная тетка Наталья, мрачная, молчаливая, грузная женщина, немногим моложе бабки, она за старухой и ходила все последнее время. Однажды в ночь, в конце ноября, за два дня, как уезжать в часть, бабка Прасковья стала отходить… Кричала, просила позвать внука. Тетка Наталья вышла из дому, нашла у колодца Дмитрия и, пожевав губами, мрачно кивнула в сторону дома:
— Иди, зовет.
И тут же добавила:
— Митька! Христом богом тебя прошу, буде бабка что давать, не бери! Погубишь себя на веки вечные!
Парень, а теперь уже и не просто парень, а сержант погранвойск КГБ СССР, пожал плечами, пропустил слова те мимо ушей и, войдя в дом, сел на стул, рядом с бабкиной постелью. Бабушка совсем сдала. У Димки слезы на глаза навернулись. Свет над постелью давала плохо отрегулированная, чадящая керосиновая лампа. В неровном ее свете бывший красный партизан, высохшая чисто мумия, с туго обтянутым черепом, только слегка покрытым бело-желтыми прядями редких волос, с запавшими глазами и тонкими губами, не закрывавшими почти остатки гнилых зубов, выглядела страшно. Всего год назад была крепкой старухой, а теперь немощное тело бил озноб, а из уголка рта, текла слюна. Глаза старухи, сделавшиеся какими-то белесыми и мутными, шарили по закопченному потолку, будто старались найти в нем какую-то щель.
— Димочка, родимый, внучек, ты тут? — прошептала бабка Прасковья, голосом трескучим, будто рвалась старая холстина.
— Я тут, рядом, бабуля. — ответил Сударев, понимая, что бабка уже ничего не видит. Он положил ладонь поверх ее высохшего предплечья, больше похожего на коричневый древесный сук. Его прикосновение будто придали бабке сил. Голос ее стал четче и громче.
— Приехал все-таки, хороший мой… Видишь, вот как оно вышло… Я уже ждала, что и не настанет этот час, все надеялась…старая дура. Думала и тут он меня выручит, ан нет, смерть она сильнее его...Она всех сильнее.
Димке было тошно и противно. А еще до слез жалко бабку. Она явно бредила и несла какую-то заполошную чушь.
— Ты меня прости, что я тебе хочу это отдать, да выбора у меня нет, — продолжала бормотать бабка, — наверное, оно лучше было, тогда в 1918 мне сгинуть, чем вот это все теперь… Мы тогда, Дима, все пытались от карателей есаула Красильникова уйти, да обложили нас казаки, как медведя в берлоге. Позади казаки, спереди Ангара, ну мы в тот лес и пошли, хотя местные из Инты, предупреждали, что место там дурное… Там я его и встретила. У старого, дуба… Ты помнишь, я водила тебя к нему. Тот, что на две части, как рога у сохатого, по верху разошелся. Он сам мне предложил, а я, дура, и согласилась. Да еще смеялась ему в лицо. Мне тогда и было-то всего девятнадцать лет, подстилка комиссарская… Думала, сказки все это. Казакам попадаться совсем не хотелось, они ж звери, такое учиняли, особливо с бабами, да девками…. А жить-то хочется, ой как хочется, когда тебе и двадцати годков нет, в любую сказку поверишь. И мы по утру, как туман, сквозь казачий заслон прошли, только собаки у них скулили… оказалось, не сказки, да поздно было… Теперь мне за те слова ответ держать срок пришел. Страшно мне Димочка, давно уже страшно.
Димка уже начал уставать от бабкиного бреда и, собираясь встать, обернулся на неприкрытую дверь. Но старуха, словно почувствовала это, неожиданно сильно ухватила его ледяными узловатыми пальцами за руку.
— Погоди, погоди, внучок. Прошу тебя о последней услуге, мне старой, — бабка Прасковья, откуда только силы взялись, чуть приподнялась с подушек, оскалившись страшно от этого усилия, и откинула правой рукой одеяло. Бабка по пояс была голая, высохшее тело с пергаментной, серой кожей, с пятнами пролежней на боку, внушали парню брезгливость. А больше всего поразила обвислая тряпкой бабкина грудь, с большими сосками.
— Возьми меня, Димочка, правой рукой за левую грудь, а левую руку вытяни ладошкой вверх, я тебе последний гостинчик приготовила! — голос бабки окреп, будто и не было тяжкой смертельной болезни, только невидящие глаза, уставившиеся в лицо внуку, словно залила ночная тьма.
Сам того не желая, деревенея от неожиданно накатившегося ужаса, Димка, потянулся перекрещивая руки к бабке. Он сейчас чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, а не самоуверенным сержантом-пограничником. Но в это время, оглашая избу пронзительным визгом, влетела в горницу тетка Наталья, видимо, подслушивавшая за приоткрытой дверью. Свалив с грохотом стоявшее у кровати ведро с бабкиными испражнениями, она выдернула за воротник со стула испуганного Димку и потащила из комнаты. Вслед им дико, страшно завыла бабка Прасковья, забилась на кровати, то выгибаясь дугой, то трясясь так, что, казалось, слетит сейчас на пол.
Все, что происходило дальше, Димка помнил смутно. Тетка на кухне налила ему трясущимися руками доверху граненый стакан едреного деревенского самогона и заставила выпить, потом сразу еще один и еще. И потащила куда-то на улицу. Проснулся Димка у соседей Ермишиных, уже после обеда и с жестокой головной болью. Узнал от них и от пришедшей тетки Натальи, что ночью бабка померла. Схоронили ее, за оградой старого деревенского кладбища на следующий день. И в тот же день, кто его знает отчего, заполыхал их старый дом. Деревенские, прибежавшие на пожар, орали и суетились, но особо тушить не торопились, благо дом стоял на отшибе и взлетавшие высоко в пламени искры угрозы соседним кровлям не несли.
Наутро, все еще хмельной с поминок Димка Сударев, стоял у колхозного ЗИЛа, прощаясь с теткой и соседями.
— Ты, Дима, не переживай, возвращайся, как отслужишь, дом тебе справим. Все ж таки кругом тайга, лесу-то нарубим, сложим всем миром пятистенок. — говорил председатель совхоза Клим Евсеич, а сам глаза прятал, будто и сам не верил своим словам. А потом добавил:
— А и на службе останесси, тоже доброе дело, глядишь, в люди выйдешь!
Трясясь к кабине грузовика, провожая взглядом родные места, уже запорошенные снегом, Димка понимал, что никогда больше в деревню не вернется.
Но то было в прошлом. Осенью три года уж будет, как он «сверчок», и сейчас Димка и не вспоминал ни о бабке, ни о таежной деревне. Рыская глазами по сторонам, шел, прокладывая через лес путь отряду, стараясь выбросить из головы все посторонние мысли. А мысли тем временем были самые приятные. Маринка, продавщица из галантерейного магазина, что в двух остановках от их гарнизонной общаги, и за которой он уже месяц активно ухлестывал, вчера прозрачно намекнула, что на выходные родаки уедут на дачу, а младший брат собирается с друзьями на рыбалку до воскресенья. Парень Димка не глупый, и уверен был, наконец, дело зайдет дальше поцелуев в темном подъезде. Старший сержант довольно засопел, немного полноватая, на взгляд других, Маринка была в самом его вкусе, есть за что подержаться, он уже убедился в этом в том самом темном подъезде и страстно жаждал продолжения...
Что-то мелькнуло под разлапистой елью. Краем глаза Сударев, не зря потомственный охотник, заприметил — вот дивно-то — маленького серого котенка. Тот уже скрылся в зарослях папоротника. Мелкий засранец, и откуда-только взялся. Людского жилья вокруг на многие километры нет. То, что он из домашних, сержант определил сразу. Мелочь же. То ли дело их сибирский манул, не говоря уже о рыси! Но кошаков отчего-то с детства не любил, может быть, потому, что в бабкином доме они не приживались, как, впрочем, и собаки. Сержант выбросил из головы мысли по поводу зверька. Стал изучать местность. Березы, все чаще перемежающиеся с елями, верный признак близости болота. Но вот деревья словно расступились, и он вышел на небольшую, заросшую густой травой по колено и непролазным малинником, поляну.
Среди здоровенных, почти двухметровых стеблей, будто специально разросшихся по самому центру поляны, стоял трухлявый пень. А на пне, вот диво-то, сидела бабка Прасковья. У ног ее стояла старая плетеная из ивовых прутьев корзинка. С такой она с ним, мальцом еще, ходила всегда по ягоды да по грибы. Сударев оторопело остановился, закружилась голова, пересохло во рту. Уж что и кого он не думал встретить тут в Смоленском лесу, так это бабулю. Он стянул с шеи погонный ремень, опустил руку с автоматом и оружие как-то само скользнуло вниз и упало в ноги.
— Ты как тут оказалась, бабушка? — спросил изумленно Димка, — ты же дома быть должна! И почти сразу голову прострелила мысль — да она же умерла, почти три года назад умерла!
Сударев зажмурился, тряхнул головой, вновь открыл глаза. Но бабка никуда не пропала. Одета она была не в то, специально, давно припасенное ею голубое в белый горошек платье, в котором он последний раз видел ее в гробу, а в обычный бабкин засаленный ватник, в котором всегда ходила она в лес в любое время года. Голова обвязана застиранным, когда-то красным платком. На лоб выбилась неряшливо прядь седых волос. Сам платок перехвачен вокруг шеи и завязан позади криво, словно в спешке. Из-под длинной серой юбки выглядывали стоптанные кирзачи. Сержант сделал машинально пару шагов к центру поляны и замер. Рассудок надрывался, вопил о нереальности происходящего, да только глазам он привык верить, а до этого ничего подобного с парнем не случалось.
— Ну что, встал столбом, Димулька? — голос бабки Прасковьи был прежним, каким он помнил его с детства, до болезни. — иди, обойми меня, родный мой!
Обликом бабка совсем не напоминала тот полутруп, которым он застал ее перед смертью, наоборот, лицо ее сыто округлилось, хотя и было каким-то одутловато белым, непривычным. Ярко алели на этом лице бабкины губы, словно какой помадой намазанные, чего отродясь она не делала. Пронзительно сверлили его с этого лица глаза, какие-то чужие, темные, словно подернутые пеленой.
— Иди, иди ко мне! — бабка поманила его рукой. А вот кисть руки была все такой же высохшей, темной и костлявой, как в тот памятный вечер, когда она помирала.
Окружающий мир словно исчез для Димки, он и думать забыл о товарищах, идущих следом, о том, что он теперь не сопливый деревенский мальчишка, а бравый пограничник. Ноги сами шагнули к бабке, и еще раз, и еще. Когда до старухи на пне осталось только руку протянуть, бабка снова заговорила.
— Ты что же натворил-то, касатик мой? Отчего дар мой посмертный не принял? — голос бабкин стал какой-то приторно сладкий, и от него забила сержанта холодная дрожь, сбегая ледяными волнами по спине к пояснице, к крестцу — ведь мне теперича покоя и в смерти нет, и спасения мне нет. И должна я теперь души чужие губить, только так мне хоть какое послабление он дает!
Сударев приоткрыл рот, хотел что-то ответить бабке, да слова из горла не шли, а голова
