Кожевникова, явно не новый, а неоднократно стиранный, что лишний раз говорило о опытных бойцах. В новом, необмятом обмундировании, а тем более обуви, на серьезное дело не ходят. Все вооружены десантными АКМС, у одного бойца на плече виднелся РПК с пристегнутым барабанным магазином, а еще у одного в руках генерал приметил СВД. А главное, как они смотрят на Дубровина! Ну если не как на бога, то уж точно, как на отца родного. М-да… Серьезная команда у Павла Петровича — отставного полковника Государственной безопасности. Двадцать шесть человек, уверенных в себе, наверняка, проверенных в деле бойца. Против одного затерявшегося во времени и пространстве фашиста более чем достаточно. Будь он хоть супер-пупер адский фашист! А еще Мельгузов со своими ребятами. На счет них Николай Иванович тоже был уверен, хотя, положа руку на сердце, люди Дубровина казались посерьезней обычной разведки пограничников.
Одного солдата оставили у второго грузовика, поручив присматривать за пленниками. Пасечника с дочерью и Горохова с женой вывели на дорогу и усадили на землю спиной к высоким колесам ЗИЛа. Кожевников даже не заметил, когда, но на всех уже надели наручники, застегнув их мужчинам сзади, а женщинам спереди. Все четверо были испуганы, но, если побледневшие мужчина еще держались, то женщины уже всхлипывали. И только страх не давал им разреветься в голос. Они сидели, поджав под себя ноги, то и дело оглядывались на солдат и лихорадочно одергивали короткие платья, стараясь прикрыть голые колени. Против своей воли, глядя них, генерал отметил, что женщины у предателей хороши. Жена милиционера чуть старше Лопатиной, пленяла красотой зрелой уже женщины, а вторая, на которую положил глаз фашист, обещала расцвести в не менее красивую. Но и сейчас, то прикрывая круглые колени, то стараясь закрыть скованными руками высокую грудь, выглядывавшую из выреза платья, была чертовски соблазнительна. Та, словно почувствовала плотоядный взгляд этого пожилого мужчины в мятом костюме, покраснела и прижалась к подруге.
— Вот ведь зараза! — прошептал Кожевников, развернувшись и направившись подальше от последнего грузовика, в голову колоны. Еще несколько дней назад он не мог и подумать, что влечение к женскому полу не просто вернется, а превратится в поистине неистовый голод. Ну, Дубровин, ну старик! А вот сейчас разложить бы этих двух вражин, прям тут у грузовиков, сорвать одежду, да пустить по кругу…На глазах у отца и мужа! Генерал почувствовал, как прилила кровь к лицу, а его мужское естество готово было разорвать в клочья брюки.
Да что за мысли проклятье! Чем мы тогда лучше этих самых фашистов! Он ускорил шаг, стараясь не оглядываться назад, но мысли о женщинах продолжали жечь рассудок.
Короткий инструктаж, и четверо спецов скользнули вперед, в лес, справа и слева от дороги. Ушли они беззвучно, как уходит вода в песок, ни одна веточка под ногами не хрустнула. Отряд напряженно замер в ожидании.
— Сейчас ребята выйдут на исходную и доложат обстановку — сказал, не оборачиваясь, Дубровин подошедшему генералу. Он смотрел вслед скрывшимся среди лесной зелени бойцам, а на морщинистом лице, вовсе не было того азарта, что снедал сейчас изнутри Николая Ивановича. Всем своим видом старик выражал беспокойство.
— Да, а ведь он совсем старик, — подумал Кожевников, — как я раньше этого не замечал?
Словно почувствовав его мысли, полковник обернулся и пристально посмотрел на своего молодого коллегу — ледяным взглядом.
— Ты что, Павел Петрович, такой хмурый? — спросил Кожевников. — Осталось только за шкирку его, как нашкодившего кота, схватить.
Старик ничего не ответил. Улыбнулся как-то странно, словно черепом оскалился и, похлопав, генерала по плечу, отошел в сторону. Направился к радисту, который щелкал тумблерами и вращал колесики рации.
Прошло не больше десяти минут, радист вздрогнул, вдруг напряженно вслушался, во что-то неслышное никому, кроме него, и сдернул наушники с головы.
— Товарищ полковник, Сыч на связи! — он протянул наушники с тангентой Дубровину.
Полковник неторопливо взял наушники, надел, поправил их на голове: — Жара на связи! Докладывай, Сыч!
Некоторое время он внимательно слушал, потом ответил:
— Ожидай подхода отряда, Сыч! Без моей команды никаких действий. Только наблюдай, и не дай себя засечь. Ноль!
Он снял наушники и вернул радисту.
— Ну вот и все! — сказал он ни к кому не обращаясь, больше для себя. Потом взглянул на солнце в зените, видневшееся высоко среди ветвей над дорогой, чуть приподняв рукав полевки, посмотрел на часы.
— Без четверти двенадцать. Пора. Вызывай погранцов! — приказал он радисту.
— Они должны давно быть на месте. — обратился он уже к Кожевникову.
Но ни через пять, ни через десять минут отряд полковника Мельгузова на связь не вышел.
Глава 46. В смоленских лесах
Отряд разведчиков полковника Мельгузова, высадившись в перелеске с грузовика, быстрым шагом углублялся в лес. Ребятами своими полковник не зря гордился. Как садовник бережно растит, выхаживает редкий куст или дерево, так и рота разведки погранравления КГБ Смоленской области была выпестована им с любовью и заботой, но и без всяких поблажек. Его ребята платили за это искренней любовью, называя его за глаза батей, и хуже не было наказания, чем угроза отчисления за какой-то косяк обратно на заставу. Сейчас с ним была дюжина лучших из лучших, тех самых, кого он брал с собой на разведку в первый раз, когда закрутилась вся эта траханная катавасия. Ребята, все сплошь прапора или сверхсрочники, нутром чуяли серьезность ситуации, но верно полагали, что чем меньше суешь нос в такие дела, тем дольше живешь. Не зря же взяли после того памятного дня хмурые оперативники со всех подписку о неразглашении государственной тайны. И не суть, что никто не знал, что такого особенного было в той остекленевшей поляне-воронке, но чуяли, лучше не любопытствовать.
Правду знал один Мельгузов, да и то не всю. Дикая суета со вчерашнего дня и подъем по тревоге всего управления ПВ, вроде, как и не касалась таинственного незнакомца на лесной заимке, но чуйка подсказывала полковнику, что связь есть и самая прямая. А когда тебя разыгрывают в темную нет ничего хуже. И очень не хотелось Мельгузову, чтобы его ребят прикопали в закрытых гробах под оружейный салют, как тех бедолаг — офицеров-химиков. Да что там о безвременно почивших химиках говорить. Тут такая говеная игра идет, что и какой-то там полковник-погранец, фигура сродни пешке, которую с игровой доски уберут легким щелчком, и слова никто не скажет. Жене и дочерям пенсию по потере кормильца, раз или два в год продуктовый набор к праздникам и поминай, как звали…. От таких мыслей Мельгузов был сам не свой, угрюмый его вид и то, как он, нервно озираясь, поправляет на камуфлированном плече ремень автомата, подмечены бойцами были почти сразу, как вошли в лес. Батя нервничает, запало в душу каждому. Нужно глядеть в оба!
У полковника не выходили из головы слова генерала Кожевникова с которыми он проводил их, отделившихся от колоны ехавшей в Чернево:
— Борис, ты меня знаешь, я попусту кошмарить не стану, но с этой историей пора кончать! Давай возьмем этого мерзавца за жабры и упрячем во глубину сибирских руд. Или выделим ему кусок советской земли размером два с половиной на полтора метра. Я на тебя надеюсь.
Он вздохнул и, остановившись, окинул взглядом лес. Вот вроде все нормально. Погода отличная, теплая и солнечная, в то же время, схлынула недавняя июльская удушающая жара. Беззаботно скачут в ветвях какие-то пташки, то и дело, перекликаясь на своем птичьем языке. В верхушках берез и сосен гуляет ветер, а тут внизу — тишина. Но на душе у разведчика погано было, тошно, слишком муторно, чтобы не придавать этому значения. Мельгузов прибавил шаг, перехватил за цевье автомат и, передвинув на грудь, положил большой палец на затвор.
Шли привычно стрелой. Первым, в десяти примерно метрах, внимательно оглядывая деревья и кусты и выбирая дорогу, шел старший сержант Димка Сударев. Из сибиряков. Дед и отец охотниками были, и он, Димка, словно в лесу родился, надежный, проверенный малый. Третий год, как остался на сверхсрочную. Следом, чуть позади и в стороне, два других разведчика, все в зеленом под цвет летней листвы камуфляже, остальные, и сам полковник, колонной след в след уже за ними. Сударев шел как танцор, виртуозно ступая, умудряясь не задеть ни одну сухую, готовую звучно хрустнуть под ногой ветку, ни ветви разлапистого кустарника. Лес — это его детство, юность, вся жизнь. Да разве ж это лес? В какую сторону ни пойди, через день, другой, все равно к жилью выйдешь. То ли дело в Сибири…тайга на сотни километров нетронутая, зверь непуганый. Дмитрий окинул взглядом березняк, перемежающийся все больше соснами и елями и усмехнулся. Какой, никакой, а лес, в таком день провести, словно в доме родном побывать. Душа у парня пела. Хорошо, когда молод, здоров, собой хорош и жизнь складывается отлично. Служба Судареву нравилась. Дисциплина, размеренность, порядок сердцу сибиряка были милы. А дома что ждало? В деревне, кроме как на загибающейся ферме да на лесозаготовках, работы нет, даже в райцентре только на лесопилке и можно устроиться. Душа у Димки с малых лет не лежала к такой работе. Кому скажешь, ведь засмеют. А дело в том, что до слез было с детства жалко, когда рубили деревья. Разрывалось сердце, просто выть хотелось с тоски, когда под топорами и пилами падали, глухо застонав, красавицы лиственницы и могучие сосны. Сам не помнил Димка, отчего и когда это началось, но точно без бабки Прасковьи не обошлось. Мать, надорвавшаяся еще в тяжкие послевоенные годы, умерла от чахотки, когда ему и семи лет не было. Отца он в глаза никогда не видел, и единственным родным человеком, не считая дальних родственников, где-то в Бийске, осталась бабка Прасковья. Старуха была крепкая и тащила на себе все хозяйство, хотя года ее уже были, ой, какие не молодые.
Еще в гражданскую против колчаковцев Прасковья партизанила. В деревне бабку уважали и побаивались. Слыла старуха колдуньей, но если кто из местных начинал кашлять с кровью или одолевал ревматизм, то бабкины отвары и настойки помогали много лучше, чем лекарства из районной аптеки. Особенно удавалось у бабки Прасковьи лечить главную местную напасть — белочку. Пили местные мужики страшно, меры не знали. Время от времени то один, то другой, сев на белого коня, хватался за топор или вилы и начинал гонять чертей, а заодно и сродственников. Те сразу неслись на выселки, к Прасковье, и она, нимало не боясь, выходила один на один с пьяным безумцем и успокаивала, усмиряла пьяное буйство. Мужик падал, спал полтора-два дня и потом ни черта не помнил, а родственники, пряча глаза и перешептываясь, кланялись бабке, кто свининой, кто говядиной, кто десятком яиц, курицей или гусем. Тем и жили, потому как трудодней у старухи, отчего-то было не густо и пенсии от государства почитай и не было.
Еще с самых ранних детских лет водила бабка Прасковья Димку в лес. По грибы, по ягоды, за сушняком. Все, что знал парень про лес, все благодаря бабке. Она, сколько Димка помнил, всегда относилась к лесу, к деревьям, зверью, не просто как к чему-то живому, а как к
