Выворот-нашиворот

и пошла и выкинула ее с балкона. Скорее всего, потому что «какая-то непонятная в каком виде». А он справил нужду зашел в комнату и не заметил, что нет вазы.  А тут милиция приходит. Если есть желание проверить его слова, то запах нужды из туалета еще, наверное, никуда не делся.  
Обыск  на квартире принес только пустой пакетик с пылинками порошка, который нашли в кармане у девушки, на котором ее же отпечатки. Обоих забрали, но Монгола вскоре отпустили. Сказав, что еще его вызовут. Он вернулся домой, открыл щит вентиляционной шахты в своей секции, недалеко от квартиры и достал из нее  большую сумку, которая была там подвешена на крючке из проволоки. Когда он вернулся с улицы, то сразу сложил в нее все из разбитой вазы и прочее что было в квартире, нежелательного для глаз милиции.
А то, что они приедут, он знал по очень простой причине. Спустившись вниз, он аккуратно выглянул, чтобы посмотреть, не появилось ли кого-то  возле вазы. На этой стороне дома находилась небольшая асфальтированная площадка. С прочих сторон ее окружали деревья, стоящие на территории футбольного поля, находящегося подальше, здоровая, кирпичная трансформаторная. Здесь располагались машины жильцов первых этажей, чьи окна выходили на эту сторону. Совсем рядом с домом, на расстоянии узкой полоски газона, отделенного побеленным поребриком, виднелась и его злосчастная ваза. К сожалению, над ней стоял мужчина и разгребал ее остатки носком ноги. Осмотревшись и убедившись, что рядом никого, Монгол бесшумно подошел сзади и слегка дал ему плашмя молотком по голове, который все еще зачем-то держал в руках, видимо, забыв второпях его оставить.  Прямо сверху,  в область темечка, которое было как раз под ударом, из-за головы наклоненной вперед.  На мгновение почудилось, что удар был слабым, что человек, как будто попытался повернуться и посмотреть назад, но это  оказалось лишь движением, выброшенной перед собой руки, которое сместило равновесие, и он стал падать не плашмя на грудь, а на плечо. После этого, Монгол, как можно быстрее, подобрал все пакетики, большую растрепанную пачку, замызганных,  денежных купюр, паспорт и другую мелочевку и ногой подгреб к телу осколки.  
Жена Петровича находилась на работе, когда ей позвонили. Посмотрев на номер и увидев, что это муж, она без всяких посторонних мыслей ответила. Ей сообщили, что ее муж Петрович скончался, от удара тяжелым тупым предметом по голове, по предварительному заключению следствия, фарфоровой вазой, которая упала ему прямо на голову с высоты восьмого этажа.

30

Паша помог успокоить какого-то алкаша в военной форме. Когда его привезли, он выглядел измученным и обессиленным. Глаза были полузакрыты, а по лицу было заметно, что если бы не алкогольный ореховый цвет, то оно было бы бледным. Его тащили под руки, и он с напряжением прижимал свои согнутые в локтях руки к груди. Несмотря на прохладу в помещении, он был весь взмокшим от пота, видневшаяся под рубашкой полосатая майка была полностью мокрой, а его лоб покрывали капли испарины. Под закрытыми веками из стороны в сторону гуляли глазные яблоки, и он явно был не в себе. На подходе к палате он взбрыкнул, увлекая за собой держащих его людей, но те удержали, хотя пришлось со всей силы припечатать его грудью в стену.
- Паш, помоги..- морщась от напряжения, попросил один из медбратьев, - здоровый, блин..
Паша подошел, за ворот отцепил мужика от стены, пока двое других держали за руки, и вместе они допихали его до кровати.
- Подожди, матрас сменю, - сказал Паша, и скинув на пол обычный матрас, положил обернутый клеенкой. -  а то зассыт все, а девкам убирать.
Потом они уложили пехотинца, связали руки, ноги и даже, обернув через всю кровать, через грудь, потому что тот начал выгибаться дугой.  
- Отдыхай, отвоевался,  - сказал Паша, ставя капельницу и втыкая в руку иголку. – очнешься уже в тылу среди своих.
- Соседи вызвали, - сказал медбрат, который сидел на дежурных вызовах, - допился и орал в подъезде, как будто его режут. Ну и вонина от него.
Мужик затих и вроде успокоился, но Паша следил, чтобы рука не дернулась и игла не ушла. Он всегда представлял, что же человек чувствует в такие минуты, но не мог понять. Как можно настолько потерять ощущение реальности, что просто не соображать что же вокруг происходит. Видеть мышей, чертей, или  что они там вообще видят?...
- Когда приехали, - продолжил медбрат, - сел в угол и забился. Укол решили не ставить, довезли, уже почти довели, а он начал ломиться.
- Еще просил его не мучить и сразу убить, - добавил второй
- Белушник, - сказал Паша, - я тут за несколько месяцев уже  второго вижу. Надо же так добухаться.
Он вспомнил того первого. Он не просто орал, а делал это как абсолютно обезумевший человек. Паша всегда считал, что мужчина может только вскрикивать или кричать во весь голос, если это нужно специально. Но впервые на том выезде увидел мужика, который сидел на полу, и, глядя, даже не на них с напарником, а куда-то между ними и собой, и будто видя что-то, визжал от ужаса, полностью зайдясь в этом жутком вопле. Он не брыкался, не вырывался просто одергивал руку за которую его поднимали. Но отдышавшись, начинал снова, а из-за сорванного голоса из горла доносились лишь хрипло-сопящие звуки. Бедняге дали поспать, и погрузили в машину.
Двое ушли к себе в дежурку, а Паша остался нести вахту по отделению. Однако он почувствовал едва-ли не отвращение к этому месту. При устройстве он думал, что попадет в настоящий бедлам и полный хаос. Но оказалось, что это совершенно обычное место и никаких ужасов, которые он себе представил, тут не было. Может пара ситуаций. И если выбор был бы между обычной больницей и психиатрической, то работать пошел бы сюда, потому что вспомнил практику в училище, которую проходили в больницах, в отделениях челюстно-лицевой хирургии, реанимации. Бинты, марли, простыни и больных не способных подняться. Здесь же оказалось тихо светло и чисто. Ни капельки крови и никаких травмированных и искалеченных.
 Придя после армии, куда попал на два года позже после медучилища, он почему-то очень боялся стать безработным.  На уме были лишь тоскливые размышления, что зарплаты не платят, что ситуация тяжелая и перспектив никаких, поэтому он устроился в первое же место и оказался тут. Но адаптационный период прошел, теперь не было уже легкого, чувства неуверенности, вызванного долгим отсутствием и еще молодостью. Оказалось, что те, кого он знал и с кем общался, такими же и остались, но это ему показалось, что все уже другое. Как будто начинаешь жить заново, снова узнавая людей. Все просто забылось, и он сам многое подзабыл, у всех появились свои собственные дела или как-то изменились старые. Но отношение, которое было, никуда не ушло и, однажды, он снова почувствовал это, как будто что-то сжавшееся в душе, ожидавшее подвоха, внезапно оттаяло. И мир сразу стал казаться чуть светлее.
Молодость и неопытность вызывала  другую робость, поначалу шептавшую, держаться за то, что имеешь, потому что неизвестно, удастся ли осесть еще где-нибудь и как ему будет где-то еще.  От этой робости, больше похожей на лень, тоже не было никакого следа. Он почему-то чувствовал, что скоро его здесь не будет, и мысленно он уже думал о новом, словно какая-то его часть уже там, где он будет после. Нужен был только какой-то указатель, приглашение, куда же направится.
Алкаш, в военной форме, произвел на него какое-то странное впечатление. Быть может, это было вызвано именно формой. Она была совершенно другой, более старой, чем выдавали ему, но была, несомненно, военной. На службе форма стала частью его жизни, войдя за эти два года в его мир, как символ или атрибут жизни, которой он теперь жил. Ее нужно было держать в порядке, беречь и, несмотря на это, носить постоянно, как простую одежду.  При таком отношении, не могло не появиться чувства порядка и чистоты, которое отличалось от расхлябанности гражданских парней, гулявших в косухах, украшенных железными цепями, с намазанной на рукаве соплей.  Но сегодня именно эту форму он увидел вновь, но не в таком виде как его парадный, дембельский китель, даже не в обычном, повседневном армейском, а в растрепанном, надетом абы как. Сама же форма, была засалена влажными пятнами от опрокинутых на нее шпрот, усеяна разводами непонятного происхождения, может быть даже рвотой, которую просто стерли рукой.  Ее внешний вид отозвался у него в душе эхом неприятного и противного несоответствия. Он не мог сказать, что будто видел себя на месте этого алкаша, но где-то внутри, опять же из-за формы, которую еще не успел забыть, мелькнула мысль, как один из самых маловероятных вариантов, даже невероятных, что это может быть и с ним. Сейчас он полностью, абсолютно уверен, что так жить он не будет никогда, ни за что. Но разве тридцать лет назад, тот человек, который вернулся в этой форме домой, мог бы поверить, даже если бы ему рассказали, даже показали фотографию, что он когда-нибудь будет лежать вот так с капельницей в руке. Конечно, нет.  Он посмотрел бы на говорящего, как на дурака или психа, который совершенно не знает какой он на самом деле, что жизнь его будет хорошей, потому что он в этом уверен, чувствует в себе силы, молод, готов работать. А что еще нужно?
Вчера в плотном мареве алкогольного «кирогаза», когда он вливал в себя еще и еще, то мог бы он снова хоть на минуту стать тем прежним парнем, который не верит в такой исход? Не верит настолько, что тот не существует для него вообще, даже как вариант, разглядывая фото, он будет видеть кого-то совершенно другого, и фото так и останется простой картинкой, к которой нет ни чувств, ни эмоций, как к чему-то по телевизору. И чтобы было, если бы он вновь почувствовал себя тем молодым, настроенным точно так же, но и одновременно оказался здесь и сейчас? Он бы просто замер на миг, который длился для него целую вечность, а потом разбежался, не останавливаясь, чтобы подумать, без колебаний, прямо через стекло выпрыгнул бы из окна, чтобы не терпеть больше невыносимый раскол в самом себе, который раздирает его пополам. Чтобы тупо убиться. Теперь и тогда – два разных человека. А разные люди не могут существовать одновременно в одном теле.  
И Паша понял, что на самом-то деле он точно такой же молодой человек. Точно так же он может быть каким и где угодно. Оказавшись там, он будет чувствовать себя тем же самым, даже в самой невероятной ситуации, будто ничего в нем и не изменилось. Потому что постепенно будет свыкаться. Свыкаться. Свыкаться. Свыкаться… Свыкаться…  И даже сейчас, он просто понял это, но не верит, что так может быть с ним все равно. И если бы этому алкашу объяснили все это тогда, то от этого ничего бы не стало другим. Он бы просто успокоил себя тем, что теперь понимает, как все может произойти, и продолжил жить дальше, так же.
Паша заметил, что сейчас смотрит на него, с презрением, свысока, как бы чувствуя превосходство и мысленно говоря ему: «Эх, братэла, как же ты так. Таких простых вещей не понимал. Вот и допрыгался.  Я лично все понял и мне такое никогда не грозит». От этого понимания он ни становился, ни на йоту, более застрахованным от такого варианта, от страшного будущего. Разве что чуть-чуть, самую малость. Потому что это понимание