Окно близкого контакта пятой степени

придержащая того времени в лице Мыхал Сергеевича обозвала «новым мышленьем»: «У них бардак не в клозетах, а в головах». Ну, конечно, был и остается бардак не в клозетах, а в головах, но не народа, а интеллигенции. У интеллигента не голова в клозете, а клозет в голове. И какой он делает из этого вывод? Он ставит то и другое в причинно-следственную связь в качестве антецедента и консеквента. У него потому в голове клозет или бардак, что голова в клозете. Беспорядок в голове интеллигента причинно обусловлен необходимостью думать о низменных потребностях материального характера. Между тем он предназначен для служения возвышенным ценностям духа, интеллекта и души. Налицо видимое противоречие, которое можно устранить только одним, - тем, что на него должен работать трудящийся (руки), а он функционировал бы в качестве его сознания (головы). Ну, чем не наш Платон, Гегель и Ницше в одном лице Алексея Лосева времен сочинения «Истории античной эстетики» с его упрощенным в целях подцензурной публикации толкованием диалектики господина и раба, когда раб есть производительное тело, а господин – владелец его производственного сознания.
        Вина русской, как и всей прочей, интеллигенции заключается не в подготовке социальной революции, а в том, что революция не закончилась до сих пор в голове интеллигента. Там и по сию пору царит беспорядок, который вызван путаницей принципиального характера. Интеллигент в той мере отражает в своей в голове то, что есть, в какой представляет то, что есть своим лицом. Но есть реально и то, что есть в его голове. Только это реальность, не материи, а фантазии. И это он отражает тоже. Выходит отражение отражения. Интеллигент смотрит на все и видит во всем себя. Причем это не он сам, как субъект счета, но объект, его зеркальное отражение, которое он считает, считывает и читает, толкует, истолковывает в качестве самого себя. В результате у него складывается в сознании иллюзия как образ самого себя. Интеллигент есть своего рода рефлексирующий самодел или самоучитель, который имеет самого себя в виду. Что он имеет, то и вводит в употребление в качестве того, кто имеет. Что же он имеет в виду? Себя, как отражение себя же на другом в представлении его собой.   
        В то время, как мыслящий человек есть не то, что он имеет, и поэтому не себя имеет в виду, а другого субъектом не представления, а существования. Мыслящий на деле в мысли, ибо его делом является мысль, понимает, что не он сам имеется в виду, а идея, которая приводит его к мысли для того, чтобы он шел путем (методом) мысли к ней же в качестве уже цели, как идеала. Этот идеал и есть Я, но не как его отражение, а он как отражения Я в качестве идеального излучения. В Я мыслящий отражается, будучи освещаемым им. Это отражение носит не потребительский, а творческий характер. Оно является рефлексией на вдохновение, на личное настроение, на интуицию и есть интеллектуальная, критическая интуиция, как мысль на вдохе – выдох, в то же мере понимающее истолкование, в какой истолкованное, вернее, толковое (осмысленное, осознанное) понимание. Это активная пассивность (медитативность, ментальная созерцательность) мыслителя, а не пассивная, реактивная активность, болтливая суетность интеллигента. 
        При этом вина интеллигента есть его беда, то есть, ему на роду написано быть виновным. Потому что тем способом, каким существует интеллигент, является осознание себя виноватым за свое самомнение. Интеллигент знает себя как сознание того, кто является для него подставкой, кого он представляет, того, кто не сознает себя сам. Слава богу, что умный интеллигент сомневается в себе, не является самодовольным. Хотя бы он нуждается, если не в спорном собеседнике, то в публике, внимающей ему для просвещения и осознания. Не дело, когда интеллигент считает себя умнее других, а других глупее себя. 
        Мыслящий, напротив, думает, что он глупее других, в которых видит свое отражение. Это спекулятивное отражение отбрасывает на нем идеальное свечение. Не другие глупые, а он в своем отражении. Оправданием философского отражения является мышление, которое делает из него умного дурака (глупца). Дурость философа находится в пассиве; она затушевывается размышлением (медитацией).
        Дурость же интеллигента не страдательная, а действительная; он есть своего рода хитрый, суетный дурак. Интеллигент пытается сделать другого глупее себя и ошибается, в итоге обманывает самого себя, подтверждая тем самым на своем собственном примере истинность поговорки: «меня обмануть не трудно, я сам обманываться рад». Кто подставляет всех под себя, тот подставит заодно и себя сам. Мышление делает интеллигента поумневшим, философом.
        Философия - это не профессия. Философская наука – это профессия. Профессионалы философии как не философии, а науки, являются ее знатоками, сомневающимися в том, знают ли они философию. Только в этом смысле в них есть нечто от философии. Чтобы действительно знать философию, надо ее иметь, иметь свою философию в виду истолкования смысла чужой философии, ее понимания. Чтобы быть философским ученым следует много знать, но такое знание (многознание) уму не научает; оно не делает его философом, но делает ученым, который, в отличие от прочих ученых, сомневается в себе, как в ученым. Поэтому он уповает на авторитет и придерживается догмы, чтобы ослабить свое сомнение, не стать еретиком, отступником в вере. Философские ученые - это такие ученые, которые застряли на переходе от веры к знанию, ибо они не в состоянии фальсифицировать то, во что они верят. Им не хватает для этого фактов. Фактурой философии является мысль, а не чувство. В результате признания естественной установки на факты чувств, ввиду опоры на то, что служит проверкой со стороны, философские ученые не доверяют своим мыслям. Они, если и доверяются мыслям, то не своим, а чужим, прежде всего авторитетным, которыми проверяют свои, за неимением чувств, коим были бы даны идеи, как предмет философского внимания.
      Василий Иванович пришел к такому выводу, что «умный (мыслящий) идеалист» лучше «умного (ловкого) материалиста», вроде пресловутого ВИЛ´а, ибо ум последнего заключается в хитрости, с которой нечего делать в философии, в сравнении с историей, кою Гегель перепутал с разумом, приписав ему ее хитрость. В результате у Гегеля получился не(до)разум по закону компенсации. Развитие из недостатка всегда, точнее, как правило, есть симуляция достатка, в лучшем случае, подобие полноты, совершенства из подражания (имитации). Творить можно только от избытка, ибо творение избыточно, в отличие от тупой привычки. Либо бог всегда творит, либо он никогда не творил, но тогда мир появился случайно. Это объясняет, почему существует естественный отбор.
        Большинство людей обычно, привычно живет из рефлекса жизни. Правда теперь в связи с перенаселением планеты этот рефлекс пытаются оцифровать, чтобы с ним управиться. Большинство сильно в массе, а не по отдельности, но теряет от того в уме, ведь «сила есть, ума не надо». Те слабые, которые находят силу не в массе, а в хитрости, приспосабливаются в качестве меньшинства жить за счет тех, кто живет, как все, привычкой, условно инстинктивно. Поэтому по закону компенсации меньшинство может выжить, если будет хитрить, обманывать, чтобы жить не тупо, как все, но по-своему, по богатому. Но для этого эту хитрость следует употреблять против тех, у кого сила есть, ума не надо. Ум нужен, но если нет своего, то можно занять у хитрых.
        Хитрые используют сильных против слабых, пугают ими, чтобы слабые не объединились против них и не стали силой. Но если это случается, то хитрые выдают себя за представителей всех, и тогда уговаривают их представлять себя. Они служат представлением большого малым и малого большим. Между людьми возможна только такого рода демократия. Это демократия представления или идеальная точнее, идиллическая демократия, которая только и может существовать в реальности, скрывая собой, как декорацией задник классовой (отборной, избранной, а не выборной) сущности политической власти. Реальная демократия возможна в мире идей, а не людей, которые относятся друг к другу, как к вещам, - пользуются друг другом. Вещи же они любят. У людей, которые освободились друг от друга, отношения приобрели вещный характер. Но куда делись человеческие отношения? Они оказались за бортом цивилизации потребления и развлечения.
        Это элементарно, философия сложнее. Так думал Василий Иванович. Но есть вещи важнее философии. Это сам смысл, смысл жизни, как важнее философа человек. Не менее важен и смысл смерти. Важно не только осмысленно жить, но и осмысленно умереть. Уже то, что человек живет со смыслом избыточно для жизни. Для многих людей то лишнее. Но для Василия Ивановича самым важным в жизни был ее смысл. Но смысл смерти, может быть, был для него еще важнее в том смысле, что лучше умереть со смыслом, чем без смысла. Первое было предпочтительнее, даже если бы случилось прежде последнего варианта. Ранняя смерть со смыслом существеннее поздней смерти без смысла. Жизнь без смысла для Василия Ивановича ничего не стоила. И у него не было бы достаточного основания дальше жить, если бы она не имела смысла. Но он прекрасно знал, что если жизнь теряет смысл, то его приобретает смерть. Как это ни парадоксально звучит, но смерть важнее жизни, ибо после нее ничего не будет, тогда как после жизни будет смерть. Смерть как отнимает смысл у жизни, так и придает его ей, обостряя чувство жизни накануне смерти. Возможность смерти отнимает у всего другого, у любого сущего возможность быть.
        Короче говоря, смысл смерти есть последнее убежище смертного, последнее его утешение. В этом разгадка той загадки, что надежда умирает последней. То надежда на то, что смерть не может не иметь смысла. Если его нет, то его нужно открыть, найти, пока не поздно, и умереть вовремя, иначе можно забыть. Именно поэтому есть герои, которые идут навстречу своей судьбе. Он исполняется в смерти.
        «Ну почему, не умереть сегодня, сейчас»? – задал себе вопрос Василий Иванович. И ответил на него так: «Самое время. Жить дальше не имеет больше никакого смысла». Но тем не менее он продолжал жить. Почему? Здесь не было никакой тайны. Он просто был живым, таким же живым, каким является любое животное, любое насекомое. Чем он лучше их? В жизни – ничем. Другое дело – в мысли. Вот если бы он не думал об этом, то имел бы все шансы умереть, как большинство, без всякого смысла. Неизвестно для чего жил и поэтому известно для чего умер, - для того, что вполне можно было обойтись без него. Тогда почему он был? Потому что не досмотрели и дали ему случайно появиться на свет.
        Многие люди так случайно рождаются и умирают без всякого смысла. Не так было с Василием Ивановичем.
        Но как под видом смерти принять новую жизнь, как воскреснуть? Как в сомнениях не запутаться, отделить истину от лжи, которую можно найти в наивной вере многих, в народном поверии. Наивность таит в себе не только возможность лжи, вранья, неточности пересказа, слуха, которые восполняют незнание выдумкой дополняют ненужным, уводящим в сторону от звона