Иначе там не выжить.
Шутки ради Майер начал учить Виктора расхожим русским словам. К его удивлению, Виктор оказался потрясающе способным учеником: русские слова запоминал с первого раза. Майор Краузе из их палаты неплохо знал русский язык. От скуки они втроём устраивали беседы на русском языке.
Санитаркой в их палате работала молодая девушка по имени Кэт. Русоволосая, круглолицая, невысокая девушка кого-то напоминала Виктору. Вела себя независимо, приставания мужчин мягко, но категорично отвергала.
Вечером Кэт протирала шваброй полы в палате. Обер-лейтенант Шмидт, давно посматривавший на девушку, улучил момент, когда Кэт повернулась к нему спиной, обнял её за бёдра и принудил сесть к себе на колени.
— Какая прелестная «карболовая мышка»! — промурлыкал обер-лейтенант, сжимая девушку за бёдра (прим.: медичек, которые профессионально пахли антисептиком карболкой, называли «карболовыми мышками»).
Кэт отбивалась, но обер-лейтенант с хохотом удерживал её, и девушка, похоже, чувствовала, на чём сидит. В конце-концов, Кэт бросила умоляющий взгляд на Виктора, который никогда к ней не приставал, не говорил сальностей и обращался с ней корректно.
Виктор понял, что Кэт просит его помощи.
— Hör auf, Leutnant! Sie ist ein ehrliches Mädchen und keine Dirne. Lass sie in Ruhe! (прим.: Послушайте, лейтенант! Она честная девушка, а не проститутка. Оставьте её в покое!) — потребовал он.
— Да ладно, гауптштурмфюрер… Все медсёстры и санитарки любят трахаться с офицерами! — продолжая тискать девушку и откровенно подпихивая её снизу, со смехом возразил обер-лейтенант.
— Я честная девушка, — заплакала Кэт. — И я… честная… девушка!
— Ну, так это же прекрасно, что ты девушка! — загоготал обер-лейтенант. — Я могу сделать тебя честной женщиной! Ты не представляешь, как приятно быть честной женщиной!
— Du, Hurensohn (прим.: в мягкой форме — «сын проститутки»), — угрожающе проворчал Виктор. — Lassen Sie das Mädchen! (прим.: Оставь девушку!).
— Geh zum Teufel, Kerl! (прим.: Иди к чёрту, приятель!) — возмутился лейтенант. — Если девка тебе не родная сестра и не помолвленная невеста, я имею на неё те же права, что и ты!
Виктор коротко выругался по-русски, схватил стул и, широко размахнувшись, ударил им по столу. Подобрав длинную ножку, повернулся лицом к лейтенанту, готовый ударить его.
Кэт с рыданиями вырвалась из рук обидчика и убежала из палаты.
— Да ладно, гауптштурмфюрер… Ругаться по-русски я тоже умею, все мы жертвы Восточного фронта… Уступаю тебе девку, коли ты запал на неё… Тут баб много, найду другую…
Он примирительно поднял руки вверх.
В палату вбежал дежурный врач.
— Что здесь случилось, господа? — требовательно спросил он, глядя на обломки стула.
— Ничего страшного, герр обер-арцт, — глянув на обер-лейтенанта и на Виктора, успокоил врача майор Краузе. — Обер-лейтенант неудачно стал на стул, который оказался недостаточно крепким и развалился. Санитарка испугалась, а гауптштурмфюрер собирает обломки.
Обер-арцт окинул взглядом палату, подозрительно вгляделся в мрачное лицо Виктора, попросил:
— Господа, ведите себя спокойнее! Здесь всё-таки госпиталь, а не…
Обер-арцт сделал замысловатый жест руками и вышел.
Обер-лейтенант повторил жест врача, чем вызвал улыбки на лицах коллег.
— Гауптштурмфюрер, я не набиваюсь в приятели, но идеологическими противниками нам быть не от чего. Уступаю вам трофей и надеюсь, что это прелестное создание благотворно повлияет на ваше подорванное здоровье.
Раненые заулыбались и одобрительно захлопали в ладоши.
Виктор примирительно кивнул и поморщился — от резких движений у него всё ещё болела голова.
Вечером после отбоя Виктор долго не мог уснуть. Он мучился оттого, что не мог вспомнить ни единого момента из своего прошлого. В сознании, в душе плавали неопределённые ощущения от пребывания на фронте, где он чувствовал себя, как в аду. Ощущение хронического замерзания и голода… А в настоящем Виктор чувствовал себя чужаком. От мучительных раздумий у него разболелась голова.
Судя по тишине в коридоре, медсёстры закончили вечерние процедуры, санитарки навели порядок.
Виктор решил сходить в процедурную, попросить у дежурной медсестры снотворное и что-нибудь от головной боли. Майеру тоже не спалось. Офицеры пошли прогуляться вдвоём.
В процедурной у столика сидела санитарка Кэт, делала из кусочков марли тампоны для перевязок. На кушетке лежал майор Краузе, медсестра Хайди налаживала ему систему для внутривенного вливания.
— Entschuldigung, Mädchen (прим.: Извините, девушки), голова сильно болит, не могу уснуть. Подлечите, пожалуйста, мой дефективно работающий орган какой-нибудь сладкой пилюлей, — мрачно пошутил Виктор, коснувшись пальцами лба и присаживаясь на табурет у стола. — Прошу прощения, герр майор, что обращаюсь не к вам, а к главной по процедурному кабинету — сестре Хайди.
Майор снисходительно улыбнулся.
Майер поприветствовал девушек и сел рядом с Виктором.
— Как раз у вас голова работает гораздо лучше, чем у некоторых из находящихся здесь раненых лейтенантов, — усмехнулась Кэт. — Спасибо, гауптштурмфюрер, что оградили меня от приставаний наглеца.
Виктор сожалеюще развёл руками.
— Простите, Кэт, фронтовиков, — попросил Майер. — Поверьте, они вернулись из ада. Нас, которые оттуда, нельзя считать здоровыми, мы все контуженые на голову. Одни больше, другие меньше. Диванные вояки понятия не имеют, что бывает, когда снаряд взрывается в окопе. Они не видели, как собирают конечности в окровавленном снегу, выкапывают из обрушенной земли мясо и кости твоего друга, как лопатой очищают стены окопов от мозгов сослуживца. Они не знают, как часто нам приходилось заворачивать в брезент оставшиеся от товарищей куски и закапывать в ближайшей воронке. Похоронами назвать это трудно. Но и мёртвые не находят покоя — снаряды и бомбы выбрасывают их из могил, будто сама русская земля отрыгивает немецкие трупы.
Девушки испуганно смотрели на Майера.
— Гауптман, ну зачем вы пугаете девушек? — укорил Майера майор Краузе. — Тот мир наш. А девушки пусть живут в своём чистеньком беленьком мирке. И сами пусть будут чистенькими и беленькими.
— Я согласен с вами, герр майор, — кивнул Майер. — Чистота — это для девушек. А Россия, эта преисподняя… Она для мужчин. Для солдат. Мы можем забыть мягкость тела женщины, забыть вкус коньяка или рульки по-берлински с гарниром из тушёной капусты (прим.: национальное блюдо — вываренная в пиве и запечённая свиная голень со шкуркой, сдобренная чесноком, луком, можжевеловыми ягодами и пряностями), но никогда не забудем России. Если кто-то скажет, что был на войне, я спрошу: «В России?». И если он воевал в другой стране, я с ним разговаривать не буду. Потому что всё остальное, по сравнению с Россией, это вылазки скаутов на природу. Только тот, кто воевал в России, знает, что такое война.
— В России всё против нас: природа, погода, люди… Даже дети! — согласился с Майером Краузе. — Если увидишь русского ребёнка, во все глаза разглядывающего колонну движущейся мимо техники, не обольщайся, что он восхищается германской мощью. Скорее всего, он считает количество боевых единиц, чтобы передать информацию партизанам.
Краузе задумался и сделал непонимающий жест рукой.
— Однажды в захваченной деревне я решил угостить детей конфетами, — вспомнил Майер. — Мы называем русских дикарями, но их дети не дрались из-за лакомства. Более того, подходили ко мне без какой-либо толкотни, брали по одной конфетке и отходили в сторону. Мальчику, который взял конфету, я протянул ещё одну. «Я уже взял, — сказал мальчик. — Пусть другие тоже попробуют». Представляете?! Он не захотел взять конфету, чтобы остальным тоже досталось! Поразительная русская справедливость.
Виктор улыбнулся. «Вы называете русских дикарями, а их дети преподали вам урок цивилизованности», — подумал он.
— Среди русских я чувствовал себя незваным гостем, усталым и замученным, — продолжил Майер. — Население, с одной стороны, терпело нас, как завоевателей. Да, в России мы не чувствовали себя освободителями народа от коммунизма, мы были завоевателями. А, с другой стороны, как это ни странно, относилось к нам с жалостью: русские старики и женщины подавали нам, замученным пилигримам, кружку воды и кусок хлеба. В России мои духи-покровители перестали мне помогать.
Майер вытащил сигарету, но, вспомнив, что находится в процедурном кабинете, спрятал её.
— Россия — дикая страна, но именно там моя душа очистилась от лжи цивилизации, — с оттенком удивления продолжил он. — Там трусость невозможно спрятать под парадные мундиры, там предателя называют предателем. Там мы радовались, что наши жизни длились ещё неделю, ещё день, ещё час… В голоде и холоде, в мучениях — мы радовались, что просто живы.
— Наверное, это называется героизмом, — с уважением проговорила Кэт.
— Героизмом? — Майер хмыкнул и недоверчиво качнул головой. — То, что по радио и в киножурналах выдаёт служба доктора Геббельса о героизме наших фронтовиков для обывателей, сильно разнится с действительностью. В Польше и Франции нас пьянили лёгкие победы, мы ощущали себя непобедимыми античными полубогами. В России мы познали войну с запахами пыли, пота и лошадиной мочи на бесконечных маршах. С запахами пожарищ в уничтоженных городах и сёлах, с запахом смерти — гниющей плоти — над полями сражений. Гниющей арийской плоти, заметьте! Власть и закон послали нас в бой, разрешив беззаботно умирать и дав право быть жестокими и бесчеловечным. Звание солдата оправдывало наши преступления.
Майер усмехнулся и покачал головой, отрицая что-то, потом кивнул:
— Да, потеряв веру в жизнь, на фронте какой-нибудь безумец иногда совершает героический поступок. Но об этом, вроде бы героическом поступке, в окопах говорят с ухмылками, потому что в России хвалёные солдаты вермахта из убеждённых в победе идей фюрера индивидуумов превратились… — Майер вспомнил горячечный бред Кляйна, — в немытых, небритых, завшивленных, обмороженных, испачканных гноем и экскрементами пораженцев. Потребности «героев» ограничились табаком, едой, сном и мечтами о проститутках. Их юмор похож на юмор висельников, переполненный непристойностями, язвительностью и желчью.
— Но почему фронтовики переносят свою жажду проституток с фронта на нас? — возмутилась Кэт, перебив Майера. — Извините… Здесь не бордель! Даже проститутки не позволят с собой такого обращения. Мы заботимся о беспомощных, кровоточащих телах мужчин, мы живём среди гноя, боли и экскрементов. Но чуть эти гноящиеся, обгаженные тела окрепнут — начинаются бесстыдные приставания!
— Беда в том, фройляйн, что фронтовики живут в ожидании смерти. Вы не представляете, какой ужас внушает понимание неотвратимости смерти. Каждый из здесь лежащих знал, что он обязательно умрёт… Вопрос в том, кто первый и когда следующий.
— Не всех же убивают, — сердито возразила Кэт. — Вас же ранило, вы оказались в госпитале.
— То, что я и Виктор выжили — цепь счастливых случайностей. Я был в полушаге от того, чтобы замёрзнуть. Виктор был почти убит. Я случайно наткнулся на Виктора. Потому, что другой мой соратник не дожил до спасения всего пять минут. Солдат, который спас меня от смерти, получил
