слёзы, когда мы на прошлой неделе узнали, что почты не будет.
На войне я понял, как сильно люблю тебя. Ценность многого осознаёшь тогда, когда можешь это потерять. Дорогая, протяни мне свою руку, чтобы дорога в вечность для меня не была мучительна.
Нас в бункере, величиной с нашу кухню, два отделения, двадцать человек. Лежим тесно на полу, шевельнуться невозможно. Множество раненых и обмороженных. Быть больным или раненым здесь ужасно, эвакуации нет, а убежища в жутком состоянии. Все здесь раненые, обмороженные или больные. Перевязывать нечем, лекарств нет, страдаем неописуемо. И все в свинской грязи. Обмундирование у всех коробится от грязи и крови. Вы в Германии не представляете, какова война в действительности, а не в победных киножурналах.
Три врага делают жизнь на фронте очень тяжёлой: голод, холод и вши. Хуже всего вши. Кожи у меня скоро вся покроется гнойная сыпью. К тому же скудное питание. Утром и вечером по бутерброду, а на обед — водичка под названием суп. Это длится уже четыре недели. Многие так ослабли, что не могут подняться. В животе бурчит, вши кусают, ноги обморожены, потому что мороз всё крепчает. Русские снайперы держат нас под прицелом. Днем и ночью бомбят советские летчики, и почти не прекращается артиллерийский огонь. Если нас в ближайшее время не сменят, мы все подохнем. Наши части из-за длительного голода, не имея возможности ни дня отдохнуть от тяжелейших боев, в полном физическом истощении, но сражаются героически. Завтра из нас выберут, кто здоровее, и отправят в окопы — те, кто может передвигаться, должны воевать.
Позавчера и вчера русский хотел прорваться, но, как обычно, был отброшен с тяжелыми потерями. И сегодня ещё здорово гремит. У нас опять двое раненых. Надежда на быстрое окончание войны уменьшается с каждым днем. Русский атакует, как бешеный. Но он сломает себе шею.
Я не могу понять, как русский собрал столько войск и техники, и доставил нам столько неприятностей. Что бы ни говорил доктор Геббельс, энтузиазма его пламенные речи у нас не вызывают. Как чудесно могли бы мы жить без этой проклятой войны! Но приходится скитаться по ужасной России. Ради чего?
Многое изменилось с тех пор, как я стал солдатом. Тогда мы жили тысячами надежд и ожиданий, верой в прекрасное будущее. Теперь мы грубы и бесчувственны. Мертвецы — повседневное зрелище, испытывать сострадание мы разучились, о любви к ближнему забыли, остались животные инстинкты: жрём и живём, как свиньи. Я растерял свой юмор и мужество, я разучился смеяться. Здесь все такие — клубок дрожащих нервов. Все живут, как в болезненной лихорадке. Я духовно и физически конченый человек.
Я не могу без отвращения смотреть на тех, кто в поисках спасения стремится попасть ближе к штабу. На войне спасения нет. Страх отнимает у трусов рассудок, они теряют голову, если она вообще есть у них на плечах. Все они похожи друг на друга. Все трусы. С такими выиграть войну невозможно, тем более, в России. Окопники не мечутся и не кудахчут, как согнанные с насеста курицы, не повторяют глупых призывов и лозунгов, не произносят громких речей. Окопники воюют. Можно только удивляться нашим солдатам, единственным в своем роде — непобедимым. Надеюсь, родина сможет это оценить. Надеюсь, что придет день победы. Проиграть мы не можем — если иваны придут в Германию, они нас уничтожат. Нам, немцам, не остается ничего другого, кроме как сражаться до последнего. Любимый Бог до этого дня меня хранил, надеюсь, и дальше он меня не покинет.
За те месяцы, что нахожусь на фронте, я прошёл такую школу, какую не получил бы за сто лет. Я понял, что война — это беда. Я стал фаталистом и пацифистом. Мои потребности сократились до минимума. Если русский появится здесь, я возьму ранец и выйду ему навстречу. И не буду стрелять. Зачем? Чтобы убить одного или двух людей, которых я не знаю? И сам я не застрелюсь. Кому я этим принесу пользу? Герру Гитлеру?
Я уже два месяца не менял белья, можешь представить, сколько у меня вшей. Ты бы содрогнулась, увидев меня. У нас очень холодно. Я ношу теплый свитер, который мне мама дала с собой. Но в нём развелось тьма вшей, поэтому на ночь я его снимаю, чтобы эти мучители дали мне поспать.
Вши, вши… Если бы не было вшей и голода! Тысяча проклятий, это ад, хуже которого нет на свете. Мне очень плохо. Несмотря на то, что я очень измучен, ночью не могу уснуть, лежу с открытыми глазами и думаю о вкусной еде.
Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе, бессмысленной и бесцельной. Когда и как придёт избавление от мучений? Смертью от бомбы или от пули снайпера? Или от болезни? Война будет продолжаться, пока последний солдат не подохнет. В киножурналах это называется «героической смертью».
Вчера мне опять снился дом. На чьей-то свадьбе подавали вкусные торты. Я жадно ел и тихонько запихивал куски в карманы. Ты сердилась, что я вымажу кремом брюки. Но пришёл фельдфебель и разбудил меня, и вся вкуснота исчезла. Дорогая, мне постоянно снятся дом и жратва, это от голода. Если бы я теперь вернулся домой, то мой костюм висел бы на мне, как на огородном пугале.
Здесь страшные морозы, температура падает ниже тридцати градусов. Двое суток не прекращается жуткий буран, и холодно до отчаяния. Терпимо, если мы сидим в бункере.
Нас мучает страшный голод. Один раз в сутки вечером нам дают поесть, я едва держусь на ногах, нет сил. Время остановилось, и я смертельно устал. В этой проклятой России мы в худшем положении, чем звери. Дорогая, пошли мне немного поесть, меня ужасно мучает голод. Я так мечтаю получить от тебя посылку, чтобы хоть немного наесться.
Дорогая, ты получила сто десять марок, которые я тебе выслал в письме? Я мог бы выслать больше, но не разрешают. Хорошо, если бы я получил несколько стограммовых бандеролей с шоколадом и марципанами — сладости в нашем рационе совершенно отсутствуют. Любимая, если это возможно, пришли мне еды.
Дорогая, я мог бы написать, что служба идёт хорошо, но ты должна знать, как всё на самом деле.
Как у тебя дела? В твоем сердечке ещё есть место для меня? Я храню тебя в своем сердце. Я переживаю, не легкомысленно ли ты там себя ведёшь? Как жаль, что я не могу присмотреть за тобой. Не думай обо мне плохо, дорогая, если я написал немного ерунды.
Вчера я писал письмо за своего друга, Акселя, который ранен в руку . Врач сказал, что его скоро отправят домой, и он этому безмерно рад. В руке у Акселя не хватает маленького кусочка кости. Но Аксель не может двигать пальцами. А ведь он садовник и пальцы ему нужны. Аксель хвалит здешнюю землю, говорит, что она жирная и мягкая, мечтает получить после войны хороший надел.
Для пулемётчика Вилли, о котором я тебе писал, война окончена. Он лежит в лазарете и ждёт отправления домой. Но эвакуация всё откладывается. После минного ранения правую ногу ему отрезали ниже колена, а левую — до бедра. Врач утверждает, что на протезах он сможет передвигаться, как здоровый. Вилли ему верит.
Когда я навещал Вилли, рядом с ним положили фельдфебеля, раненого в живот. Он был в сознании, но совсем плохой. Старший врач пообещал ему эвакуацию домой. Но я слышал, как врач шепнул санитару, что фельдфебель не дотянет и до вечера, так что, пусть лежит здесь. Наш старший врач — добрый человек
Дорогая, когда тебе позволит время, сходи в церковь, помолись о том, чтобы мы быстрее смогли встретиться здоровыми. Моя дорогая, мы должны молиться, тогда наш дорогой Господь не покинет нас. Помоги мне, Боже, пережить это время, которое у нас здесь настало. Не забудь сохранить чеки за покупки, которые сделаны для нашего малыша.
Русские молчат. Пойду высплюсь. Ведь чем больше спишь, тем меньше чувствуешь голод. А голод — вещь очень тяжёлая. Слава Богу, у нас есть дрова, чтобы согреться.
Всего доброго, тысячу приветов и крепких поцелуев от любящего тебя Вальтера. Надеюсь на скорый ответ. Я вложу письмо для тебя в самый лучший конверт».
