переломы. Я три дня и три ночи тащил его по русским лесам… Мы были в ста метрах от спасения… Но его добил мороз. Он не дошёл до жизни всего сто метров! Если бы не его смерть, замёрз бы Виктор. Я и Виктор чудом попали в транспортный самолёт. Двое из сотен раненых. Как мне рассказали, через несколько минут после того, как мы взлетели, русские штурмовики уничтожили оставшиеся на аэродроме самолёты и сотни раненых, которых эти самолёты должны были эвакуировать. И вообще, раненый на фронте — промежуточное звено между живым и мёртвым, — усмехнулся Майер. — Очень часто на фронте быть раненым означает стать мёртвым. Особенно зимой.
Майер замолчал, подавленный воспоминаниями о пережитых мучениях. Его душу царапало понимание того, что он реально мог спасти Кляйна — и не смог. Но если бы спас Кляйна, то, скорее всего, не наткнулся бы на Виктора, и тот замёрз бы… А если бы наткнулся? Двоих он бы не вынес. И погибли бы трое. Хорошо, что судьба не заставила его делать страшный выбор и решила сама, кому жить, а кому умирать.
— Когда сидишь в окопах, ожидание смерти управляет нашими желаниями, запрещает строить планы на будущее и откладывать исполнение желаний на потом, — негромко рассуждал Майер. — На передовой мы живём «здесь и сейчас». На передовой фронтовики пьют, грезят о молодости, которой их лишила война, вспоминают о приключениях с девушками — это тема номер один на фронте. И вот фронтовики попадают сюда. Но сутью своей они там, в окопах, продолжают жить по принципу «здесь и сейчас» — по-другому жить они разучились. А многие и не умели.
— Страдая от боли, они мечтают о моих заботливых руках, ловят каждое ласковое и ободряющее слово. Я помогаю им, как могу, таскаю из-под них вонючие утки, вытираю их обгаженные тела, — возмутилась, не соглашаясь с доводами Майера, Кэт. — Но как только состояние их улучшается, начинаются непристойности, двусмысленные шутки, намёки на близость. Они становятся животными, вожделеющими женских тел. Я чувствую, как они плотоядными взглядами ощупывают меня, хватают за ноги, ягодицы, груди, раздевают... Фронтовики видят в нас не девушек, не чьих-то невест, а доступные женские тела. Похоть, не получив удовлетворения, превращается в ненависть. Не имея возможности заполучить нас физически, они упражняются в пошлости, унижают морально.
— Да, очутившись здесь, они стремятся быстрее удовлетворить элементарные желания. В том числе и сексуальный голод, — согласился Майер. — Война отняла у них понятие о чистой жизни с чистыми отношениями. А многие и не успели познать правила общения с девушками в цивилизованном обществе, прошли «обучение» по рассказам хвастливых приятелей, общавшихся с проститутками.
— Некоторые женщины и девушки не выдерживают напора фронтовиков и ведут себя так, как хотят эти мужчины. Единственное, что они могут, это выбрать самца поприличнее, чтобы избежать претензий худшего экземпляра, — признала Хайди.
— Война для политиков — героическое предприятие, если она приносит победы. А для фронтовиков или, если оборачивается поражением, грязное и отвратительное явление, — вступил в обсуждение майор Краузе, — поднимает низменные инстинкты из глубин подсознания человека, превращает его в злобное животное. На войне мы безнаказанно разрушаем ценности, создаваемые человечеством столетиями. На войне за убийство награждают, а не наказывают.
— Нас научили профессионально убивать людей, — продолжил Майер. — Мы знаем все виды ран: пробитое легкое, рана в живот, осколочная и штыковая раны... Можем определить, выживет раненый или нет. Мы, двадцатилетние, постарели. Доброе в нас сломалось, на смену пришло злое. Чувствительные юноши, которых называли «ботаниками», стали туповатыми солдатами, которых не мучает мысль, что они — профессиональные убийцы или обречённые смертники. Их изначально чистые души заросли коростой грубости, свою трусость они «лечат» с помощью «Wutmilch» (прим.: «молоко ярости») — шнапса. На войне нет места высоким чувствам.
— Мы тоже выполняем грязную работу, — противилась Кэт, — видим смерть и страдания. Но мы хотим оставаться женщинами, хотим любить, выйти замуж, иметь детей от единственного мужчины. А здесь толпы мужчин жаждут утоления похоти. Здесь не ценят девственность и приветствуется доступность. Ценное потеряло ценность, презираемое стало желанным.
— Война — дело грязное, в прямом и в переносном смысле, — кивнув, со вздохом согласился Майер. — На войне убивают… Слово «убитый» звучит бесстрастно для обывателя. Мы же видим окровавленный, изувеченный труп, минуту назад бывший твоим другом. Открытые рты, в которые залетают зелёные мухи, запорошённые пылью глаза, неестественно вывернутые конечности, вытекшие из разорванных животов кишки...
Кэт сморщилась от отвращения и отмахнулась от Майера.
— То, что ценно в Берлине, перестаёт быть ценным на фронте. Буханка хлеба в окопах ценнее золотого перстня. Доступная женщина здесь и сейчас для фронтовика ценнее, чем верная девушка в будущем. Потому что будущее может не состояться. Потому что может не быть следующего года, следующего месяца, следующей недели, дня и даже часа. На войне случай решает, будешь ты существовать или нет. На войне главное — выжить сейчас.
— Выжить — тоже героизм, — тихо упрямилась Хайди.
— Мы не герои… — снисходительно, как ребёнку, возразил Майер. — Мы несчастные, искалеченные жертвы кошмара. Посланные на войну умирать. Да, кто-то возвращается с войны. Некоторые думают, что в живых остаются те, у кого опыта больше. Другие думают, что живее те, кто не высовывается. А снаряду или бомбе без разницы, кого они разнесут в клочья. На передовой все равны, и смерть не смотрит, кто и сколько воевал. Только она выбирает, кого забрать к себе: осторожного или отчаянного.
— Вы завоёвываете жизненное пространство для немцев, для Великой Германии — вот в чём смысл войны, — с оттенком партийной гордости проговорила Хайди.
— «Жизненное пространство», «Великая Германия»… Это что-то вроде политического шнапса для праздничного настроения обывателей. Я тоже восторгался этими лозунгами до тех пор, пока не попал в мясорубку и морозилку Восточного фронта. На войне люди просто убивают друг друга. Убивают подло, жестоко… И за большое количество убитых получают награды. Война, это преднамеренное убийство одних другими.
— Но есть же мораль…
— Мораль? Мы свою мораль большей частью выблевали под бомбёжками, а, что осталось, оставили в сортирах, умирая от поноса. Когда водитель наезжает на пешехода в Берлине — он преступник. А когда танкист давит гусеницами убегающих от него солдат противника — он герой. Такая вот она, военная мораль, если её повернуть к правде голой задницей: грязная и вонючая.
— Но война скоро кончится, — упрямилась Хайди. — Киножурналы показывают нам, что русские практически разгромлены!
Майер горько усмехнулся.
— Легко воевать, сидя на диване. Во Франции мы пили вино, беззаботно спали в чистых постелях, по утрам ели яичницу-болтунью из четырех яиц и большого количества мясных консервов. В России, чтобы быть сытым, мы воруем кур и картофель, режем коров и овец, без которых взрастившие их аборигены дохнут от голода. Мы не пользуемся вилками и салфетками — мы раздираем недоваренное мясо руками, чавкаем и вытираем пальцы о штаны. Киножурналы показывают, что русские разгромлены? Только русским, похоже, дела нет до того, что показывают наши киножурналы. Русские сопротивляются всё сильнее, с каждым днем бои становятся ожесточённее. Наша пропаганда вещает о крестовом походе против коммунизма, об освобождении народов от власти евреев. Но убийство мирных жителей в разрушенных деревнях и ограбление городов не приводит покорённые народы ни к свободе, ни к миру. И, что странно, не хотят «угнетённые коммунистами» иваны нашего освобождения. В России меня терзала мысль, что я воевал против людей, к которым не испытывал чувства ненависти, в которых не видел врагов.
Майер безнадёжно махнул рукой. Помолчав, произнёс с горечью:
— Если бы вы знали, как густо березовые кресты над немецкими могилами утыкали заснеженные поля России…
= 17 =
«Здравствуй, моя любимая Габриэла!
Вчера был праздник: я получил от тебя сразу три письма. Как важна почта для солдата в этой глуши! Каждое письмо — глоток живительного воздуха с родины.
Дорогая, я, слава Богу, ещё жив и здоров. Надеюсь, и у вас всё хорошо. Мои пальцы на ногах заживают. Одни нарывы проходят, появляются другие, но это мелочи.
Зима у иванов зверски холодная, мы на передовой совсем замёрзли. Сегодня затишье, что бывает редко, и я решил написать тебе, несмотря на то что сижу в окопе, а недалеко от меня сидит русский, которого я уже изучил, как скандального соседа из дома напротив. Я увлекся письмом и неосторожно поднял голову. Русский тут же выстрелил. Но я в стальном шлеме, и мигом спрятался.
За храбрость перед врагом я произведён в ефрейторы, имею две благодарности. Моя дорогая, когда я получу отпуск, ты будешь гулять уже с обер-ефрейтором. Правда, выгляжу я диковато — отпустил бороду по причине дефицита горячей воды.
Моя любимая, благодарю тебя от всего сердца за посылки. У нас нечего есть, а тут, как Божья благодать, посылка от тебя: печенье, вкусные булочки, колбаса. Дорогая, я жутко голодаю, холод и голод изнурили всех. Мой желудок урчит, как мотор «хромого Густава» — русского штурмовика Ил-2. Кусочек сухого хлеба кажется вкусным, как пирожное. Моя мечта — получить хлеб и кусок мяса, чтобы насытиться. Если бы я попал домой, сидел бы за столом, ел хлеб и не просил ничего другого.
Снабжение у нас очень плохое. Семь мужчин получают в день на всех столько хлеба, сколько раньше получали двое. Утром и вечером эрзац-кофе. Суп в обед, сто граммов мясных консервов или полбанки сардин в масле. Немного плавленого сыра или масла. И три сигареты в день. Голод безумный, люди воруют друг у друга еду и курево.
Хотел бы я знать, за какие грехи и проступки мы наказаны голодом?
Вчера вечером фельдфебель принес по куску настоящего хлеба, по упаковке сухих хлебцов, по половинке шоколадки и по десяти сигарет каждому. Я по-настоящему был сыт. Впрочем, за два дня до этого я тоже был сыт и находился в хорошем расположении духа: из ржаной муки с водой, без сахара и соли мы испекли превосходный пудинг. К сожалению, и мука закончилась. Сегодня вечером мы снова варили мясо околевшей лошади, месяц лежавшей под снегом. Похоже, с большой охотой я теперь поел бы даже болтушку, которой дома кормят свиней.
Неделю назад нам удалось раздобыть рому, не очень крепкого, но вкусного. Один приятель добыл на кухне ветчину и муку. Конечно же, украл. Мы пекли оладьи — снизу ветчина, а сверху мука, вода и соль.
Ночи здесь чёрные и страшные. В такие ночи вслушиваешься в тишину и думаешь о смысле жизни, задаёшься вопросами, на многие из которых нет ответов. У нас в бункере живёт двадцатилетний юноша. Он плачет по ночам, как маленький ребенок, боящийся темноты. Я видел танкиста, который оплакивал свой сожжённый танк. Только солдат может понять, что танк для танкиста не мёртвый механизм. Странно, что мы вообще можем плакать, пережив ужасы, о которых ты и представления не имеешь. У нас выступали
