«надёжа и опора» в зимней форме была. А у нас зимней формы нету.
— Есть зимняя форма! — вскочил из-за стола Корнеев. — У старшины в телеге полушубок лежит. Он им в холодное время коня накрывает… Правда, потёртый сильно.
— Так это же хорошо! Потёрный полушубок — бывалый воин!
Через минуту Мишка стоял обряженный в протёртый до потери шерсти полушубок и помятую до потери формы шапку. В карманах полушубка нашлись и руковицы.
Мишку подпоясали снаряжённой пулемётной лентой, вручили автомат ППШ со слегка погнутым стволом, ждавший в дальнем углу землянки ремонта. Навесили на пояс три лимонки, две гранаты с ручками, брезентовую кобуру с револьвером, другой засунули за пояс.
Один боец слазил под нары и вытащил огромную гранату.
— Фантастической силы граната, — сообщил он, цепляя её к Мишкиному поясу. — Противотанковая, любой танк в клочья разворотит. От всех прятал, чтоб не спёрли, но тебе от чистого сердца дарю. Насовсем! Танки фашистские будешь ей убивать.
Но отправить таким образом наряженное «усиление» в штаб шутники не успели.
В землянку вошёл лейтенант Говорков. Увидев стоящего посреди землянки странного бойца в зимнем одеянии, обвешанного оружием и похожего на военное пугало для огорода, хмыкнул, спросил:
— Это что за… юный пионер под лозунгом «Смерть Гитлеру!»?
— Это нам прислали на усиление, — пояснил Корнеев, пряча улыбку. — А тут как раз из штаба товарищ Хватов позвонил, велел прислать молодого бойца для фотографирования в московскую газету…
— А чего в полушубке? — не понял Говорков.
— Статья готовится к ноябрьским праздникам, — пряча глаза и изо всех сил стараясь не рассмеяться, пояснял Корнеев. — Велели в зимней одежде.
— Кто звонил? — переспросил Говорков, подумав, что ослышался.
— Товарищ Хватов… — Корнеев с важным видом потыкал указательным пальцев вверх и прокашлялся, чтобы не выпустить из себя хохот. — Сказал, что скоро будет, чтоб мы готовились его встретить при параде.
Говорков понял, к чему велел готовиться старшина Хватов, увидел погнутый ствол ППШ, револьвер без курка, противотанковую гранату, которую за ненадобностью забросили под нары, и всё понял.
— Отставить, — приказал он, укоризненно посмотрел на Корнеева и вздохнул. — Пусть сначала заслужит право быть сфотографированным, а потом уж…
***
Мишка лежал в окопчике, сжавшись, как в материнской утробе, чтобы не слышать рычания «эмги», целившей его убить, чтобы не слышать приказов командиров, пытавшихся бросить его на пули немецкого пулемёта. Он уже знал, что жизнь красноармейца на передовой очень коротка.
— Ты в бою не торопись, — наставлял его в первый день окопной жизни бывалый красноармеец, ни лица, ни имени которого Мишка не запомнил. — На тот свет успеешь. На фронте как? Только гармошку растянул, а песня уже кончилась: либо ты калека, либо мертвец, согласно главному предназначению окопника. Смелые на передке долго не живут. Два-три боя — и либо в госпиталь, либо в братскую воронку… Коли ранят, понятно, подлечат, вместо отрезанной ноги деревянную «протезу» подвесят на кожаный ремень через плечо. А вот мертвеца бесполезно воскрешать.
Подумав, боец тяжело вздохнул и добавил:
— Ну, а коли сразу бонбой по голове до смерти не убьют — обмыкнешься, поживёшь.
Неожиданно чпокнул миномёт. Чьи-то сильные руки схватили его за воротник, вытянули из окопчика, сунули в руки огромную винтовку.
— Оружие выдают красноармейцу, чтобы из него стрелять! — услышал Мишка и ощутил хороший пинок под зад, направивший его в страшный мир. — С какой стороны из неё пули вылетают, знаешь? Тогда рви когти на полусогнутых в темпе вальса!
Мишка споткнулся, упал на колени, быстро прополз на четвереньках метра три, прижимая к земле разнесчастную свою головушку, в которую, он чувствовал, нацелены все немецкие снаряды и пули. Испуганно оглянувшись, увидел, как справа и слева от него из ямок-окопчиков вылезают бойцы, похожие на сереньких рачков.
Мишка попытался оторвать себя от земли, заставить непослушные ноги сделать шаг вперёд. Нечеловеческим усилием загнал патрон в патронник и, навалившись грудью на пустоту, сделал несколько шагов, продавливая тело сквозь неимоверно загустевший вдруг воздух… И побежал вслед за остальными, что есть сил крича от ужаса… шипящим шёпотом.
Пробежали метров десять…
Потом ещё…
Немцы, удивлённые молчанием миномётов, высунулись из окопов, увидели бегущих красноармейцев, закричали: «Аларм!»…
Через несколько секунд ударил немецкий пулемёт.
Мишка со страху тихонько завыл… Потом истошно закричал, чтобы подбодрить себя… Увидев впереди удивлённые рожи фашистов, закричал дико, чтобы напугать… испугавшись сам…
Рота заорала, заматерилась, открыла бешеную пальбу… Волна наступающих накатила на бруствер…
Мишка физически ощущал, как мимо проносятся пули… Не его, не его, не его… Та, которую услышал, она мимо, она чужая. Своя молча дырявит, рассказывали бывалые окопники.
Направляя ствол винтовки неведомо куда, Мишка нажимал на курок, передёргивал затвор, снова нажимал на курок… Потому что надо хоть как-то отвечать тем, кто стрелял в него. Вокруг падали люди, одни молча, другие мучительно крича от боли. А Мишка бежал, зная, что бежит навстречу смерти. Потому что невозможно выжить, когда воздух, как зимой, вьюжит свинцом, когда в тебя каждую секунду пуляет двенадцать кусочков свинца немецкая «эмга» и густо трещат в разнобой немецкие автоматы.
Атака — это стремительный бег из царства живых в царство мёртвых. Мишка незаметно для себя перешёл грань, отделявшую живых от мёртвых. Он бежал, но был уже не живой. Соответственно, не мог думать. Он стал бездушной плотью, учавствующей в атаке…
Мишка взметнулся на немецкий бруствер и замер, готовый упасть вниз.
Немец внизу замер с распахнутыми в ужасе глазами… Раскрытый рот заполнился яркой кровью… Немец опрокинулся на спину, неудобно упал в окоп, корчась в предсмертных судорогах.
Другой немец словно наткнулся в беге на стену, с него слетела каска, покатилась, подмигивая пробоиной.
Здоровенный Корнеев ударил стволом винтовки без штыка в лицо выскочившего из-за окопного поворота немца. Яростный удар был так силён, что ствол проткнул голову и застрял с другойстороны черепа. Матерясь, Корнеев уперся сапогом в плечо умирающего немца, но винтовку выдернуть не смог, бросил её, перехватил винтовку из рук бойца с простреленной грудью… Вовремя вышиб карабин из рук набегающего немца и пронзил его тело трехгранным штыком. Выдернул штык и достал тычком-уколом в спину другого немца.
Бойцы, преодолевшие простреливаемое поле, оставившие позади себя погибших товарищей, переступили порог страха.
Лихорадочно дергавшего затвор винтовки унтер-офицера свалил удар приклада. Упавшего добили штыком.
— Бей их!
— А-а!
— В кровину-мать!
Тяжелое дыхание, яростная ругань, мат на русском, вскрики на немецком.
«Ура» не кричали, не хватало дыхания, только злое, звероподобное, с рычанием, короткое «А-ах!» на выдохе. Терять красноармейцам было нечего, но враг ценил свою арийскую кровь дороже русской, поэтму сопротивлялся яростно. Красноармейцы рвались вперёд, пытаясь дотянуться до врага прикладами, штыками, если кончались патроны — пальцами… Из русских пальцев, сжатых смертью, фашист не вырвется!
Но сколько же у них автоматов! Немцы поливали пространство свинцом, как из брандсбойтов. Хорошо, что окопы вырыты зигзагами.
Мишка бежал по ходу сообщения. Куда бежал — без понятия. Вслед за товарищами.
Взрывались гранаты. Плевалась земля. Трещали, как разрываемое полотно, автоматные очереди. Каждое мгновение Мишка ожидал, что ему разорвет спину. Пот и грязь текли по лицу. Спотыкался обо что-то мягкое. Падал во что-то липкое. Вскакивал и бежал дальше.
Земля смешана с осколками металла, обломками разбитого оружия, гильзами, тряпками от разорванной одежды… Куски красной грязи… Густой запах крови и свежего мяса.
Два немца разворачивали пулемет. Второй номер расчета, встав на корточки, водрузил сошки на плечи.
Командир взвода Семёнов выстрелил в него из нагана. Пулемётчик подхватил «эмгу» и готов был стрелять от бедра, но его пронзил штыком боец, выскочивший из-за спины Семёнова.
Мишка стоял на бруствере, парализованный ужасом, творящимся у него под ногами. Словно палкой ударило его по левому плечу, сшибло вниз. Упав, Мишка застонал, схватился за ушибленное место. Ладонь окрасилась красным. Вот как, оказывается, ранят.
Ранило — не убило. Значит, он живой. Значит, не умер. Мишка внезапно успокоился. Подумал: «Попаду в санбат… А, может, и в госпиталь. Там не стреляют».
Сел на дно траншеи, поднял и поставил у стены винтовку. Отцепил от пояса противотанковую гранату, которую ему подарил Корнеев, которая танк разорвёт, если ему под брюхо швырнуть.
Забыли бойцы сказать Мишке, что противотанковые гранаты обычно за ненадобностью рассовывали по укромным углам окопов или «забывали» под нарами блиндажей. Такую «чушку» на себе тоскать тяжело, а в танк бросить — всё равно, что себя подорвать: сила неимоверная для броска нужна.
Отогнул усики, чтобы легче чеку выдернуть, если что. Вдруг танк вылезет? Положил гранату между ног.
Хотел вытащить индивидуальный пакет, чтобы перебинтовать руку, но на бруствере появился немец, прицелился в Мишку из автомата.
«Всё…», — понял Мишка. В этом коротком слове было и прощание с родителями, и тоска по родным местам, и несбывшиеся мечты о девичьих нежностях…
Немец нажал на курок. Автомат щёлкнул. Немец выдернул пустой рожок, бросил в Мишку, спокойно потянулся к голенищу за новым. Не видел он в измученном окровавленном мальчишке опасности для себя. А Мишка взял гранату, удобно лежавшую под ним, выдернул чеку и выбросил гранату между сапог немца. Немец шарахнулся назад... Взрыв грохнул с такой силой, что встряхнул окоп и оглушил Мишку.
— Вас не скребут, так что не подмахивайте! — ругнулся на немца поговоркой Корнеева, значения которой он не знал, а спросить у Корнеева всё забывал.
…После того, как замолк пулемёт, у немцев не выдержали нервы. Одни видели, с какой злобой красноармеец стволом проткнули насквозь голову их товарища. Иные видели бойца в окровавленной гимнастерке, вращающего над головой, как дубинку, автомат без диска. Все слышали, как по-звериному ревут, обрушиваясь на них, страшные иваны, неудержимые, как лавина.
Немцы побежали.
В пытавшихся спастись немцев стреляли, упавших добивали штыками, прикладами. Кто-то рубанул немца саперной лопаткой. Каска, звякнув, выдержала удар, но боец продолжал молотить лопатой по шее и плечам. Окровавленный немец вырвался. Его догнала пуля, фриц свалился, как тряпичная кукла…
…Бойцы собирали автоматы, отстегивали с мёртвых немцев массивные кинжалы в кожаных ножнах, перетряхивали немецкие ранцы, собирали трофеи.
Имели право.
***
Немцы обтекали роту с флангов, грозя окружением. Медленно, но верно теснили к деревне. Говорков надеялся, что комбат, услышав стрельбу, поймёт, что немцы пошли отбивать деревню, и пришлёт помощь. Если помощи не будет, роте придётся гибнуть смертью храбрых. Сдавать деревню нельзя — отход с боевых позиций без приказа, это трибунал личному составу и расстрел
