Моя земля не Lebensraum. Книга 4. Противостояние

молчал, гауптман молчал. Окопников молчание не тяготит.
На фронте человек невероятно свободен. Свободен от мелких забот и надоедливых проблем, которые некогда разрешить. На фронте есть только приказ, который надо выполнить. Об остальном надо забыть. Обо всём, кроме желания когда-либо вернуться домой, и любви к близким. Но дома у Майера нет… А теперь нет и любимой. Значит… Фронт единственное, что у него осталось.
— Герр гауптман, разрешите обратиться с просьбой о…
— Слушаю вас.
— Герр гауптман, отправьте меня на фронт. Если можно, в двадцать восьмой егерский полк восьмой пехотной дивизии, где я служил раньше.
— Вы считаете, что оправились после ранения?
— Так точно, герр гауптман. Я вполне оправился.
— Ну что ж… Это вариант, — подумав, согласился гауптман. — Досрочная отправка на фронт — это очень строгое наказание для провинившегося офицера. В рапорте я напишу: «…за нарушение общественного порядка в ресторане». Вы понимаете, с какими улыбками будут читать эту фразу ваши командиры. Когда вы сможете отбыть в резервный полк?
—Хоть сейчас, герр гауптман. Меня здесь ничего не держит.

= 5 =

Чадно дымивший огромный паровоз дал протяжный гудок, замедлил ход. Перекатисто звякнули буфера. Ближе к утру одиннадцатого июля эшелоны 25-го стрелкового корпуса прибыли на глухой железнодорожный разъезд юго-восточнее Витебска: два пути, будка, вокруг ровная до горизонта степь.
Составы пришли ночью, чтобы избежать нападения немецкой авиации.
Звучно пыхтели и перепугано вскрикивали паровозы. Монотонно гомонили выпрыгивающие из вагонов красноармейцы, сердито вскрикивали-распоряжались «отцы-командиры». Бойцы курили группками у вагонов, состязались, кто дальше пройдет по рельсе.
С лязгом отползли широкие двери вагонов, началась разгрузка имущества. По временной наклонной платформе бойцы выкатывали орудия и полевые кухни, выносили ящики с патронами, гранатами, минами. Новая форма пропитывалась потом и покрывалась пылью.
Принимали пополнение заместитель командира корпуса комбриг Горбатов и бригадный комиссар Кофанов.
   
Краткой речью Горбатов приветствовал каждый прибывший полк. Его зычный командирский голос разносился далеко за пределы разъезда.
— Товарищи красноармейцы! Товарищи командиры! — как на плацу перед парадом торжественно выговаривал комбриг. — Мы, наконец-то, смогли остановить врага. Наша задача — удержать его и, собравшись с силами, погнать фашистского зверя с нашей территории. От вас, от вашей стойкости, от вашего героизма зависит, насколько быстро мы погоним фашистов…
Комбриг лукавил. Врага не остановили, но остановить на этих рубежах было можно. Комбриг хотел заронить надежду в души красноармейцев, и во имя благого дела выдавал желаемое за действительное.
Бригадный комиссар Кофанов в своей речи пламенно добавил о священном долге, о зверином оскале фашизма, о руководящей роли партии.
— А у нас винтовки не у всех есть… — улучив паузу в страстной речи комиссара, обиженным юношеским голосом выкрикнул кто-то.
Горбатов сердито посмотрел в сторону крикуна, хотел оборвать не по уставу осмелившегося говорить красноармейца. Увидел молодые лица. Пацаны… Половина из них, как говорится¸ от сохи — от бороны. Какое там, от сохи… Небось, из подпасков! Интересно, перед тем, как на фронт отправлять, научили их, за какой крючок дёргать, чтобы винтовка стрельнула?
Промолчал.
— А вам на всех винтовок и не надо! — бодро пошутил комиссар. — У Васьки винтовка есть, у Петьки нету. Пусть Васька с винтовкой в атаку первым бежит, а Петька налегке следом. Упадёт Васька раненый или убитый, Петька подхватит его винтовку, и — вперёд!
От шутки никто не рассмеялся.
Получив указания относительно маршрутов следования, командиры повели личный состав на передовую.
Суета, неорганизованность, неопытность в построении новобранцев помешали увести личный состав с разъёзда до рассвета. Когда солнце встало, на передовую ушла примерно треть прибывших людей.
 
Рёв самолетов обрушился, словно из низко разорвавшегося неба. Кто-то запоздало крикнул: «Воздух! Спасайтесь!» Новобранцы, высунувшись из теплушек, как цыплята вертели головами во все стороны. Опомнились, когда немецкий штурмовик, хищно растопырив шасси, с ревом пронёсся над эшелоном, прошивая из пулемёта вагоны. Новобранцы вываливались из теплушек, бежали в степь. Низко пролетел ещё один страшный самолет с искривленными, словно надломленными крыльями и свастикой на хвосте. Ахнул оглушающий взрыв, потом ещё и ещё...
Новобранцы падали, утыкаясь в землю, закрывая головы ладонями от крупнокалиберных пуль и осколков. Вокруг гремело и трещало, кричали то ли от страха, то ли от боли и просили о помощи раненые. Сквозь взрывы, словно кувалдами по листу железа, с крыши теплушки короткими очередями били из спарки двое красноармейцев. У спарки не было даже крохотного щитка. В лоб на них неслись штурмовики. Тонкий стремительный «мессершмитт» с огромным крестом через весь фюзеляж ударил очередью по спаренному ДШК (прим.: станковый крупнокалиберный пулемёт Дегтярёва-Шпагина). Крыша теплушки брызнула пламенем и кусками жести. Зенитную установку сорвало с места, пулеметчиков отбросило взрывами.
Сделав два захода, самолёты одновременно пошли вверх. Кормовые пулеметы «юнкерсов» длинными трассирующими очередями прошили состав ещё раз.
Улетели.
От тишины ломило в ушах.
Два искорёженных взрывами вагона лежали под откосом, горели с громким потрескиванием. Среди железных балок и перекладин зажаты люди… Нет, трупы. Чтобы освободить их, нужно резать железо. Нечем. Да и незачем.
Изувеченные тела, кровь, смрад от горелого мяса и краски…
Около насыпи и на путях чернели ямы от бомб. Около воронки лежал парень в задранной шинели, мокрой от крови. Лицо белое. Босой. Наверное, снял ботинки проветрить ноги, а тут налёт.
Подошли бойцы.
— Наповал, — сказал кто-то.
У парня забрали документы.
Слабые крики вразнобой:
— А-а… А-а… Пи-и-ть! Пи-и-и-ть! Помоги-ите…
Вокруг эшелона в поле лежали люди. Все убиты? Некоторые заворочались, приподняли головы… Начали вставать.
У насыпи под искорёженным паровозом неподвижные фигуры в чёрной гражданской одежде. Поездная бригада. Одно тело безобразно исковеркано, без головы. Железнодорожники пытались увести паровоз от состава, но немецкие самолёты расстреляли его метрах в трехстах от разъезда.
Из дымящейся воронки едко пахнуло взрывчаткой. К воронке подносили трупы, складывали в ряд. Несколько тел принесли на шинелях. Не тела, обрубки, собранные в кучи и завязанные в шинельные узлы. У одного ботинок торчал рядом с лицом. Так положили оторванную ногу. Сквозь шинель слизью тянулась загустевшая кровь.
С вагона сняли искореженный пулемет. Погибших зенитчиков отнесли к трупам у воронки. По чьей-то команде, прежде чем опустить в братскую могилу, снимали с трупов шинели, гимнастерки, ботинки, штаны. Снимали даже испачканные кровью. Складывали в огромные полосатые мешки.
По толпе прошёл ропот:
— Разве так можно?
Грузный дядька-хозяйственник с кубиками старшего интенданта объяснил:
— Военной формы не хватает, а одевать новобранцев надо. Отойдите и не мешайте.
Тела, в сером застиранном белье, испятнанном кровью, торопливо опускали в воронку-могилу.
   

***
Отправив пополнение на передовую, комбриг Горбатов на «эмке» вернулся в штаб корпуса, располагавшийся в лесу севернее Витебска у села Мишутки.
Выходя из «эмки», услышал приглушённую канонаду, доносившуюся с юга.
Командир корпуса генерал-майор Честохвалов не спал. То ли оттого, что недавно проснулся, то ли от неудачно идущих дел, выглядел хмуро.
— Сергей Михайлович, что за артиллерийская стрельба со стороны Витебска?
Честохвалов безразлично пожал плечами:
— Не знаю. Мы артподготовку не планировали.
— О наступлении немцев донесений не поступало?
— Нет.
Горбатов задумался.
— Сергей Михайлович, как бы немцы нам сюрприз не устроили… Разреши съездить для выяснения обстановки?
Честохвалов вытянул губы, словно собирался «чмокнуть» и пожал плечами.
Александру Васильевичу Горбатову перед войной исполнилось пятьдесят лет. Судьба мотала его, как штормовая волна мотает утлое судёнышко. Испытал он и карьерные взлёты, и катастрофические падения. Получивший звание комбрига по заслугам и таланту, Александр Васильевич в тридцать седьмом году попал под каток «чистки РККА» за «связь с врагами народа». Связь заключалась в том, что служил вместе с причисленными к врагам и шпионам командирами. Горбатова поспешно исключили из партии, сняли с должности. Полгода шли разбирательства. Подтверждения, что он «шпион и враг» органы не нашли, восстановили по всем статьям. Милость судьбы оказалась обманчива: через полгода его уволили в запас и арестовали.
   
На допросы с пристрастием водили каждые двое-трое суток. Требовали признать себя виновным и выдать «врагов народа». После допросов приволакивали под руки или приносили на носилках. Давали время оклематься и снова допрашивали. Скоро атеист Горбатов стал просить у бога смерти.
Виновным себя не признал, никого не оговорил, тем не менее, был осуждён за «контрреволюционные преступления» на пятнадцать лет без права переписки плюс пять лет поражения в правах. Отбывал наказание на Колыме.
По неизвестным причинам дело Горбатова пересмотрели, а весной сорок первого вызвали в Москву. После лечения в санаториях восстановили в архаичном звании комбрига и назначили на должность заместителя командира 25-го стрелкового корпуса. Ни звания полковника, ни, тем более, генерал-майора, как требовала того современная армия, Александр Васильевич не получил.
Где-то на половине пути к Витебску Горбатов увидел бредущих толпой навстречу десятка три красноармейцев.
Остановил машину, вышел на дорогу, поднял руку, скомандовал:
— В две шеренги… Станови-ись!
По тому, как бойцы суетливо перебегали с места на место, пытаясь выстроиться по ранжиру, Горбатов понял, что привычных мест в шеренге у них нет, а значит, они из разных подразделений.
Наконец, бойцы построились. Стояли, удручённо опустив головы.
— Кто командир? — спросил Горбатов.
— Нет командиров, товарищ комбриг, — устало ответил правофланговый. — Всех поубивало. Там немцы прорвались… С танками…
— А вас… почему не «поубивало»? — съязвил Горбатов и указал рукой в сторону Витебска: — Прорвались? Прорвались, потому, что вы трусливо бежали с поля боя, вместо того, чтобы врага бить и землю свою защищать!
— Мы не бежали, товарищ комбриг, мы отступили… — угрюмо возразил правофланговый.
— Молчать! Разговоры в строю! Команда на отступление была? Нет! Раз вы здесь, живые и даже не раненые, значит, вы трусы, бежавшие с поля боя!
— Мы не трусы…
— А раз так… — Горбатов заговорил тихо, как говорят отцы с провинившимися, но любимыми детьми, — вернитесь и делом докажите, что вы не трусы…
Не отдав никаких команд, Горбатов сел в машину.
— Давай побыстрее, — попросил он водителя. — Дела у Витебска, похоже, наперекосяк пошли.
Машина рванула вперёд.
Горбатов оглянулся и увидел, что бойцы, перестроившись в колонну по четыре, следовали за ним. Командовал отрядом тот правофланговый, который объяснял