перечнем тех немногих, но жёстких требований, которые предъявляло руководство школы к своим ученикам.
«Поступил!» - с облегчением выдохнул тогда наш герой, у которого от радости и волнения всё загорелось внутри и щёчки румянцем налились. Его сомнения прежние были теперь позади; за спиною остались и муки пятимесячного ожидания.
У Стебловых в тот день был праздник - настоящий, шумный, большой, ни с чем не сравнимый, - который, впрочем, не долго длился. Уже вечером, освободив стол и положив перед собою присланную бандеролью книжицу, Вадик с жаром принялся за работу, которая не прекращалась после этого ни на один день вплоть до июля следующего года, когда в занятиях заочной школы наступал перерыв, и можно было немного передохнуть и расслабиться. Работа была нешуточная и нелёгкая: ежемесячно ему необходимо было самостоятельно осваивать присылаемый из Москвы теоретический материал, освещавший различные вопросы элементарной математики, которые либо совсем не проходились в обычной школе, либо проходились бегло, поверхностно. Материал тот закреплялся потом однотипной контрольной работой из пятнадцати-двадцати задач, и задачи были под стать теории. На каждую из них можно было бы смело ставить, пользуясь школьной классификацией, по паре больших жирных звёзд, - так что пыхтеть приходилось помногу, думать и напрягаться… По истечении отпущенного срока задачи с решениями требовалось отослать в Москву, где их просматривали преподаватели школы - студенты мехмата как правило, первокурсники и второкурсники. Неудачно решённые или нерешённые вовсе задачи вместе с новым заданием и небольшими подсказками возвращались назад, и в следующем месяце на нерадивого ученика ложилась уже как бы двойная нагрузка.
И так каждый раз - безо всяких поблажек и послаблений…
Темп обучения был предложен бешеный, и выдержать его было ой как непросто! Особенно - на первых порах, когда ещё каждая задача решалась с таким усилием и усердием, будто бы именно она и была самой главной и самой последней.
Занятия в общеобразовательной школе в расчёт не принимались - совсем. Их как бы и не существовало вовсе - ни занятий пятичасовых, ни ежедневных домашних заданий, ни элементарной личной жизни ученика. Всё это считалось, по-видимому, в ВЗМШ чем-то побочным и несерьёзным. Потому и отбрасывалось там без раздумий при составлении планов и программ. Девиз обучения был предельно жёсток и строг: коль уж “взялся за гуж, не говори, что не дюж”; коль собрался стать математиком - работай за двоих, а то и за троих даже. Вертись, крутись, как хочешь, как можешь, поспевай, - но задание очередное выполни, точно и в срок. И в Москву его потом отошли, предварительно в самодельный конверт упрятав. А иначе нельзя, иначе - застой и гибель. Апатия, пессимизм, дряхление ума и воли… и - гибель: всех добрых начинаний гибель, всех добрых дел. Никогда и никого ещё расхлябанность и разгильдяйство, и либерализм гнилой и дешёвый не приводили к добру! Всё это уже проходилось тысячу раз, на этом люди не единожды обжигались, в размазню безвольную и никчёмную превратились...
5
Такова была Москва со своей шальной беспокойной жизнью - именно такой узнал её наш герой уже с первых дней знакомства с ней, пусть пока и заочного. Она как смерч, налетающий невесть откуда, в одночасье покоряла глубинку силой своей недюжинной и динамикой, деловитостью крайней, столичным скоростным напором. Но, главное, - своей агрессивной духовной мощью, сметающей всё на пути, преград и препятствий не ведающей и не терпящей. Москве нужно было либо подчиняться полностью и бесповоротно, её скорости бешенные целиком принимать, особенный образ жизни, - либо в сторону уходить побыстрей, не раздумывая ни секунды. Уходить - и продолжать себе спокойно дальше спать крепким провинциальным сном, таким желанным и живительным одновременно для слабого человеческого организма.
Вадик Стеблов подчинился: предложенным скоростям, предложенной новой жизни, - уже потому подчинился, что динамизм и скорости максимальные были присущи ему с рождения, являлись неотъемлемыми свойствами его, внутренней сутью. И как раньше он изматывал себя непомерными нагрузками во время детских игрищ и забав и потом во время тренировок лыжных, ежедневно часами пропадая в секции, - так и теперь его словно бы привязал кто к письменному столу, ставшему для него с тех пор полем интеллектуального боя. Вершины человеческого духа он принялся покорять так же азартно и яростно, как до этого покорял вершины спортивные.
Всё это отнимало уйму времени у него, сил и здоровья, - но Вадик-математик, как и Вадик-спортсмен, не испытывал ни усталости, ни уныния! Всё было как раз наоборот: был невиданный какой-то душевный подъём и такая же невиданная, невероятная для четырнадцатилетнего паренька жажда работы. По многу часов кряду он не вылезал из-за стола - думал, решал, записывал, - а ему всё казалось мало. Всё он чего-то не додумывал, не успевал, не понимал, как следует, - так что родителям приходилось уже силком отправлять его спать или же на прогулки.
«Хватит, сынок, отдохни, - поочерёдно говорили они ему, закрывая московские книжки, лампу у него на столе выключая. - И так уже сегодня хорошо потрудился».
«Да я только сел: чего отдыхать-то?!» - всякий раз сопротивлялся сын, которому совершенно искренне представлялось-думалось, что он и не работал ещё - до того быстро и незаметно тогда для него пролетало время…
Казалось бы, что при такой загруженности и самоотдаче полной он должен был, по всем правилам и раскладам, забросить-запустить своё основное и наиважнейшее на тот период жизни дело - учёбу в общеобразовательной школе, успеваемость там резко снизить, троек в дневник, как ранее, нахватать, когда он спортом также вот остервенело и азартно увлёкся… Но ничего подобного не произошло - даже и близко: не запустил, не снизил, не нахватал. Учился достаточно ровно весь восьмой класс, хорошо учился.
Больше скажем: занятия в ВЗМШ, к неописуемой радости родителей Вадика, благотворно сказались на учёбе сына, на его успеваемости, собранности, дисциплине, произведя тот же самый эффект по сути, что произвело два года назад и его безудержное увлечение лыжами. И если тогда Вадику, воспитаннику городской спортшколы, стыдно было уже плохо бегать, на соревнованиях отставать, на уроках физкультуры, - то теперь ему стыдно стало плохо учиться. Тем более стыдно, что, как выяснилось ещё в сентябре, из всех восьмиклассников школы - из девяносто двух человек! - в Москву в тот год, помимо него самого, поступила только Чаплыгина Ольга, отличница с первого дня и большая умница, всегдашняя любимица учителей. Ни Вовка Лапин, с его соображалой-отцом, ни кто-то другой в заочную школу не поступили, как ни старались…
6
Такие известия ошеломляющие и невероятные не проходят бесследно - ни для кого. Они действуют на сознание человека похлеще любого гипноза, любых заклинаний и чар. Тем более, если этот человек - паренёк совсем ещё молодой, едва жить начавший.
Не был здесь исключением, разумеется, и наш Вадик, для которого сам факт самостоятельного поступления в Москву значил очень и очень много. Сбылась его первая отроческая мечта, которую он полгода, как жених невесту, лелеял, не напрасно были потрачены в феврале время и силы. Он поверил в себя не только как бегуна или прыгуна, но уже и как творца-интеллектуала; как человека, умеющего не хуже других в школе аналитически и логически мыслить, задачи самые сложные решать, не хуже других учиться.
Всё это было крайне важно и нужно ему: ведь ещё недавно совсем он едва концы с концами сводил на общеобразовательной среднешкольной ниве, презренным маленьким человечком числился там, почти что изгоем. А тут он вдруг в одночасье, к всеобщему непониманию и изумлению, превратился в первого математика класса, всей школы даже, за спиною которого оказались многие хвалёные отличники-одногодки, ещё каких-то полгода назад даже и не воспринимавшие его всерьёз, на него как на дурочка-недоумка все поголовно смотревшие. Впереди теперь была только Чаплыгина одна, - но та всегда была впереди, все предыдущие семь лет обучения… К этому привыкли и учителя, и ученики. И первенство её долгое и безусловное ни сомнений, ни удивления не вызывало.
Вадик же, наоборот, удивил в восьмом классе всех. Лидером класса он сделался так стремительно и так для учителей и одноклассников неожиданно - что даже и сам толком не понял тогда, как это всё у него, раба Божьего, произошло, как он смог один сотворить такое… Но главное он понял прекрасно - с того момента, по сути, как только первый пакет из Москвы получил и его прочитал от корки до корки и сам за себя порадовался. Он понял, что не имеет права теперь учиться хуже других, хуже того же Лапина Вовки. Уже потому, хотя бы, что, позоря себя плохой успеваемостью, будет автоматически теперь позорить и принявший его в свои ряды Университет. А вместе с ним - и всех тех людей, именитых и безымянных деятелей науки, кто когда-то выросли в его стенах, в его же стенах выучились и воспитались; и трудами своими, бессмертными научными подвигами и открытиями стяжали славу России, духовно возвысили и укрепили её.
Нет, такого позора и унижения достойным университетским людям - академикам, доцентам и профессорам - Вадик допустить уже никак не мог: он не имел на подобные действия никакого морального права…
7
В двадцатых числах сентября, когда самодельной заказной бандеролью только-только была отправлена в Москву первая контрольная работа с решёнными задачами, в жизни восьмиклассника Стеблова произошло ещё одно значительное событие, оставившее не менее заметный след в его дальнейшей жизни и судьбе, чем даже триумфальное поступление в ВЗМШ. У героя нашего появился новый товарищ, Збруев Сашка, - человек, который, на удивление быстро сблизившись с ним, почти-что сроднившись, сделался главным действующим лицом и виновником одновременно тех больших перемен и той драмы, что поочерёдно, с промежутком в один год всего, ожидали Вадика в недалёком будущем.
Збруев этот в их четвёртой школе был личностью легендарной, можно даже сказать - культовой, как живая кинозвезда или космонавт тот же, с которого хоть портреты пиши и на стенку вешай. Не прогадаешь, как говорится, в убытке не окажешься… Так, он был единственным учеником, вероятно, которого у них знали все - и педагоги, и дети, - про которого постоянно говорили и сплетничали после уроков и на переменах. Имя которого, одним словом, было всегда на слуху.
Со стороны это покажется удивительным Вам, дорогой читатель, но уже начиная с пятого класса - времени, когда всех пятиклассников их школы начали регулярно собирать вместе на собрания и “линейки”, на которых традиционно подводились итоги и намечались планы, отмечались юбилейные даты какие-нибудь, праздники, где двоечников прилюдно чихвостили, нарушителей дисциплины, а отличников также прилюдно хвалили (тогда это была обычная педагогическая практика, применяемая во всех школах страны), - так вот с этого момента участвовавший в тех общешкольных сборах Стеблов неизменно слышал от учителей про какую-то неслыханную гениальность этого низкорослого и
