особенно разглядеть спрятанную в рукав пальто левую его руку, когда-то по локоть загипсованную.
- Ну, как у тебя дела-то? - рассказывай. Всё нормально? Рука зажила?
-…Зажила, - неуверенно ответил Вадик, смутившийся от подобной восторженной встречи, которой он ещё в январе, помнится, был так несказанно рад; ответил… и не почувствовал в душе своей такой же бурной радости.
- Ну и хорошо! и славненько, как говорится! А то мы уж тут без тебя было сомневаться начали, - Мохов запнулся, потупил взор, что-то, видимо, и ещё произнести намереваясь. -… Ну да ладно! чего уж теперь об этом! - передумав, махнул он рукой. - Это всё так - лирика, к делу не относящаяся и ничего не стоящая, разговоры и сплетни досужие. Молодец, что пришёл, что не бросил школу, нас с Юрием Степановичем не подвёл, не расстроил. Молодчина! Умница!
И он опять преданно так взглянул на Стеблова в упор, и взгляд его в ту минуту столько радости излучал, столько доверия и на будущее надежды, - что Вадику не по себе сделалось от подобной моховской радости и похвалы, для которой - он-то это отлично знал - не было ни поводов, ни оснований.
- Ну что, - продолжал верещать, между тем, возбуждённый тренер, - завтра приступаем к тренировкам, да? Нам с тобой теперь товарищей догонять надо, потом к спартакиаде готовиться: она уже на носу. Завтра ты на тренировку придёшь? Ждать тебя?...
Услышав последний вопрос, Вадик покраснел так густо, таким “синьором-помидором” стал, что даже в подвале мрачном, неосвещённом красноту его было видно… Он ждал подобного вопроса, тщательно к нему готовился дома, мечтал расстаться с обоими тренерами тихо, по-доброму что называется, для них и для себя незаметно. Для чего при встрече планировал соврать-сослаться на врачей: что не велят-де они ему пока тренироваться, что, наоборот, велят дома месяц-другой посидеть - руку поберечь от работы тяжёлой. «Отвечу так, - загадывал он, - и уйду от них с миром, чтобы не ждали меня пока, не поминали лихом; по-хорошему уйду: мужики-то они оба хорошие… А через пару месяцев, глядишь, меня там и забудут совсем - и никогда не вспомнят»… Но теперь, пренеприятнейший вопрос от Мохова услыхав, прямо перед ним стоявшего и так обрадовавшегося ему, так его радушно, от чистого сердца встретившего, - теперь Стеблов растерялся. Сам растерялся - и лёгкость свою, уверенность растерял, с какой тренеру лгать намеревался.
-…Завтра - нет, завтра я не смогу ещё, - промямлил-пропищал он в ответ, пуще прежнего краской стыда заливаясь и прескверно себя в ту минуту чувствуя - чуть ли ни подлецом. Быстро-быстро забегали по сторонам его виновато-нервные глазки, пытаясь спрятаться от стыда, от брезгливости к самому себе и ужасно гадливого настроения, что окутало его с головой… Но прятаться было негде: кругом был подвал… и тренер посередине - огромный, добрый, честный и мужественный человек, которому Стеблов стольким уже обязан был, и в благодарность которому за труды он вынужден был платить теперь такой мелкой и пошлой монетой.
- Почему? - не понял Мохов, настораживаясь.
-…Да врачи сказали, посоветовали при выписке, - разжав пересохшие губы, продолжил врать Вадик, будто в отхожую яму с головой проваливаясь, - что мне ещё месяца два нужно поберечь руку, не тренироваться. Предупредили, что плохо, дескать, она ещё зажила: кости плохо мои срастаются…
Наступила пауза в разговоре, мучительно-тягостная для обоих, во время которой Мохов что-то усиленно соображал, носом при этом громко и недовольно хмыкая.
-…Ну ладно, - пожав плечами, нарушил, наконец, он молчание, устало и обречённо скривившись краями губ; и в голосе его хрипатом, грудном Стеблов не услышал уже ни задора прежнего, боевого, ни радости бурной, ни силы: одно лишь разочарование вперемешку с усталостью слышались в нём. - Нельзя, так нельзя: врачей нужно слушаться… Ну что, иди тогда домой сейчас, долечивайся; и как поправишься совсем, приходи: будем тренироваться далее.
Последнее Мохов сказал как-то совсем уж тихо и вяло, под ноги себе смотря, и относилось сказанное будто бы и не к Стеблову даже, а к кому-то ещё, невидимому уже и далёкому. И походили эти его слова скорее на прощание… Прощанием они и были по сути и настроению тренерскому, негромким, скучным и абсолютно мужеским, - без слёз и истерик, и дешёвой патетики, без заверений дурацких и пошлых в вечной преданности и любви, никому здесь совсем не нужных, в этом подвале глухом и сыром, потом и плесенью провонявшем. В очередной раз вынужден был прощаться тренер с очередным своим незадачливым учеником, убегавшим от него на сторону, в которого он уже что-то успел вложить, успел научить чему-то; и от которого вправе был поэтому чего-то такого требовать и ждать…
Но ученик уходил - это было ясно! - хороший ученик, способный, трудолюбивый, каких ещё поискать. И с уходом его умирала для тренера очередная на светлое будущее надежда, смысл жизненный пропадал... И предстояло ему теперь, оставленному и преданному в очередной раз бедолаге, дожидаться другого ученика. И опять, волю в кулак собрав и стиснув покрепче зубы, всё начинать с нуля, с начала самого, с азов, которые осточертели... И потом опять ждать, со страхом и тревогой ждать очередного ученика ухода… Нет, не лёгкая и не весёлая всё же она - у тренеров и учителей судьба и работа…
77
- Фу-у-у! - с облегчением выдохнул Вадик, из подвала на улицу выбираясь словно из западни. У него в тот момент такое чувство и состояние было, будто он в переделку крутую минуту назад попал, из которой с трудом и благополучно выбрался. Не ожидал он, что расставание так тяжело пройдёт. Но что ещё тяжелее, оказывается, врать, обманывать хороших людей, которым ты был чем-то в жизни обязан и которых теперь подводил…
А на улице в этот момент было светло и тихо как на заказ, и очень торжественно было в преддверии Женского дня: природа будто подарок милым женщинам приготовила. Снег им на радость прямо-таки валом валил, ковром пушистым и бархатным шикарно так всё вокруг покрывая, - густой такой, мартовский, белый, прощальный снег, водою небесной смоченный, огромные, тяжёлые, сочные хлопья которого отчётливо предвещали спешившую к ним из далёких краёв весну. А вместе с нею - и жизнь новую, интересную, всем обещая.
С удовольствием подставляя лицо под снежинки пушистые, ласковые, величиною с пятак, по привычке их хватая губами, Вадик скорым шагом домой тогда поспешил, по дороге даже и не оглянувшись ни разу на тот трёхэтажный дом с подвалом на улице Коммунаров, где располагалась лыжная база, или - секция по-другому, школа, в которую он - даже и не верится! - полтора года упорно и почти ежедневно ходил и с которой ещё в декабре связывал свои самые радужные и самые сокровенные планы.
А теперь руки его были развязаны, совесть - чиста: с тренером он плохо ли, хорошо ли, но всё более или менее выяснил, всё ему, пусть и путано, рассказал, по местам и полкам расставил. Так что теперь он спокойно мог о будущем начинать думать, где ни лыжам, ни бегу и ни спорту, в целом, места уже не было. Совсем. Торопливо возвращаясь домой, он уже твёрдо знал, окончательно и бесповоротно решил для себя, что в школу лыжную, городскую, более уж никогда не вернётся…
78
Так оно всё и случилось, в итоге, хотя с бывшим тренером своим Вадику довелось всё же пересечься в будущем ещё один разок, и лишний раз в его отменных человеческих качествах убедиться. Произошло это много лет спустя после памятного расставания, и встреча та носила заочный характер: через сына Стеблова - Олега.
Будучи взрослым уже человеком и живя много лет в другом городе, имея там свой собственный дом и семью, находившийся в отпуске Стеблов приехал как-то в очередной раз на родину поздней весной - навестить стареющих родителей. Ну и взял в тот приезд с собой двенадцатилетнего сынишку, Олегом которого звали и который только что перед этим закончил пятый класс.
Проскучав два дня в душной дедовской квартире в отсутствие отца, который с бабушкой в деревню к родственникам уехал, предельно измучившийся и истомившийся от безделья Олег на третий день взбунтовался и уговорил болеющего деда, отца Вадика, сходить с ним городской в парк - развлечься, мяч погонять, на красоты тамошние полюбоваться… А в парке в это время, на центральной аллее как и обычно, проходила как раз очередная тренировка юных лыжников, воспитанников городской спортшколы. И проводил её всё тот же Мохов Николай Васильевич, заметно поседевший и постаревший уже, но всё такой же подтянутый и худой, на ногу очень лёгкий.
Тренировка была многолюдной и шумной, как и всегда. Тренировались в то утро в основном ровесники Олега. И не удивительно, что она притянула к себе внимание шустрого, засидевшегося в гостях паренька, надолго задержаться рядом невольно заставила… Остановившись с дедом неподалёку, он внимательно, с нескрываемым и неподдельным интересом стал наблюдать за всем, что происходило вокруг, что делали его сверстники в парке: как они разминались, тренировались гурьбой, прыгали и бегали.
- Чего стоишь, смотришь?- заметив заинтересованный взгляд маленького Стеблова, неожиданно обратился к нему проходивший рядом Николай Васильевич. - Записывайся давай к нам в секцию и тренируйся вместе со всеми - коли тебе так интересно.
Олег смутился, покраснел густо - точь-в-точь как краснел когда-то и его юный батюшка, стоя перед грозным тренером. Потом растерянно посмотрел на деда, будто подмоги или подсказки у того прося.
-…Я не могу у вас тренироваться, - сказал, наконец, с сожалением взглянув на Мохова.
- Почему?! - крайне удивился тот, подходя к ним поближе. - Такой крепкий вроде бы паренёк, и ладненький.
- Я в другом городе живу; сюда приехал на неделю только: дедушку с бабушкой навестить, - последовал робкий ответ, и будто бы виноватый даже.
- А-а-а! Тогда всё понятно: больше вопросов нет, - добрая широкая улыбка обнажила жёлтые зубы тренера, при этом ещё больше состарила его и без того морщинистое лицо. - Жаль! Из тебя, по-моему, получился бы неплохой лыжник.
- Скажи ему, что твой отец у него тренировался, - на ухо шепнул внуку дед Стеблов, легонько подталкивая того в спину.
-…А мой папа у вас тренировался, - выполнил внук приказ дедовский, уже без робости взглянув при этом на высокого седого мужчину, остановившего перед ним.
- Да?! - удивился Мохов искренне. - Надо же!… А как фамилия его?
- Стеблов, - ответил сын Вадика.
- Стеблов?! - переспросил Мохов, задумчиво глаза сощурив. -…Стеблов, Стеблов, - вслух повторил он несколько раз услышанную фамилию, усиленно её вспоминая, голову при этом по-бычьи нагнув и даже чуть тряханув ею; и потом, спохватившись, вдруг весело так взглянул на Олега и произнёс твёрдо и озорно: - Ну как же - Стеблов! - очень хорошо его помню! Хорошо помню твоего отца, парень, - это был мой самый любимый ученик! самый талантливый! Придёшь домой, передавай ему привет от меня. Скажи, чтобы и он нас не забывал тоже. Договорились?!
Сказав это всё, Николай Васильевич вперёд тогда широко шагнул и, вплотную приблизившись к сыну Стеблова, за плечи того приобнял, как когда-то давным-давно обнимал и самого папашу, тряхнул потом парнишку легонечко: давай, мол, парень, расти быстрее, крепни и здоровей; не расстраивай слабостью и немощью родителей. Потом
