подмигнул ему на прощание, добродушно рукой помахал, развернулся и скорым шагом пошёл от них с дедом прочь - продолжать проводить очередное занятие, указания давать заждавшейся детворе, ни разу больше на Олега не оглянувшись…
79
А Олег после этого необычайно счастливым и возбуждённым вернулся домой, будто бы ему в парке нежданно-негаданно дорогой подарок вручили, о котором он очень давно мечтал.
- Представляешь, пап! - восторженно, с нескрываемой гордостью в голосе и глазах пересказывал он отцу свой разговор с Моховым, - он мне сказал, что ты у него был самым лучшим учеником, самым любимым и талантливым; сказал, что они в секции до сих пор тебя помнят.
- Я тоже их помню - всех, - ответил тогда зарумянившийся Вадим, слушая на диване сына, ответил - и почувствовал тут же, как запершило у него в горле от чувств и даже слёзы на глаза набежали; а под конец и вовсе защемило сердце сладкой благодарной истомой.
Он быстро всё понял тогда: что в парке с сыном его на самом деле случилось, - и благодарностью к старому тренеру проникся, добрым словом его в душе помянул и даже мысленно в пояс ему поклонился; понял, что лгал Николай Васильевич, святая душа, сынишке Олегу, восхваляя до небес его родителя былые достоинства, которых, по правде сказать, и не было-то совсем - откуда им было взяться?… И не помнил он Вадика и помнить не мог: ведь столько с тех пор лет минуло, столько воды утекло, столько прошло через его руки мозолистые таких вот непутёвых Стебловых, которых упомнить всех никакого ума не хватит… Но парнишке-то этого не объяснишь, всю правду, как она есть и какою была, не расскажешь; не хочет он этого знать, не должен.
И Мохов сказал то единственное, что только и хочется слышать любому сыну про отца своего, что ему более всего милей и желанней. И был поэтому абсолютно прав, честен был перед Богом и самим собой, чист, благороден и великодушен…
«Хороший он всё-таки мужик! - с любовью подумал тогда Стеблов про бывшего тренера, - очень хороший!… Таких - мало…»
Глава 4
«Судьба, измучь меня своим оброком.
Ревниво тайну от меня храня,
на вечный поиск обреки меня,
и жизнь даруй мне ровно в поиск сроком.
Не позволяй мне даже ненароком
передохнуть в моем пути ни дня.
Под тяжестью несомого огня
согни и стань мне не судьбой, а роком…»
Мигель де Унамуно (перевод С.Гончаренко)
1
За всеми перипетиями, связанными с решением задач, с поступлением во Всесоюзную заочную математическую школу, Стеблов и не заметил совсем, как наступила весна, предвестница жаркого лета. И хотя в марте снега у них были ещё высоки и пушисты, а по ночам иной раз ещё бушевала злая старуха-метель, - никто не верил уже в былую зимнюю суровую силу, не верил и не боялся. Молодое солнышко, соперница и противница затяжных трескучих морозов и стуж, огромным огненным диском всё озорнее и проворнее выкатывалось на небосвод, всё дольше и с большим размахом проводило дневную, разрушительную для снегов и метели работу. С завидным упорством, задором ребяческим, что нахальству были сродни, оно показывало всем вокруг богатырский норов свой, буйный и страстный характер.
«Узнаёте?! узнаёте будущую всесильную хозяйку?! - ежедневно и ежечасно слало оно на землю настойчивые огненные послания. - Ужо я доберусь до вас! Ох и задам я вам всем вскорости пылу и жару!»
И чувствовали все, что небесное светило не врёт и перед людьми не хвастается, что так оно точно и будет: и жара, и зной, и талая вода повсюду. Но страха от таких перемен отчего-то никто не испытывал. Наоборот, радость была у людей… и надежда великая - на весну и солнце, на всеобщее освежение и обновление, на собственную новую жизнь.
«Скорей бы уж!» - думали люди, за осень и зиму намёрзшиеся, остановившись где-нибудь на солнцепёке с высоко запрокинутой головой. Замерев от восторга, они подолгу заглядывались прищуренными, слезящимися глазами на разгоравшийся на небе золотой диск, от всей души подбадривая и благодаря его, желая ему, молодому проказнику-удальцу, скорой и полной победы...
Вадик, как может никто другой, торопил в тот год время, ожидая в недалёком будущем важных для себя перемен, которые он втайне ото всех связывал с Москвой и Университетом, с диковинной университетской школой. Мыслями своими он давно уже был там - в неведомом учебном заведении, где мудрые степенные люди с пристрастием изучали и анализировали, наверное, полученные от него задачи. Как они отнесутся к ним? труд его месячный как оценят, его первую творческую работу? какое вынесут, в итоге, решение? - эти и подобные им вопросы не отпускали Вадика ни на шаг с того самого момента, как он отнёс на почту свою тетрадь, и отослал её по указанному в Серёжкином плакате адресу.
«Мне бы только поступить туда, - уединяясь, шептал он ежедневно в школе и дома, страстно мечтая о ВЗМШ и предполагаемой там учёбе. - И я буду самым примерным, самым дисциплинированным учеником. И самым счастливым человеком на свете».
Мечтая так, так наперёд загадывая и возбуждаясь, блаженный, он бессчётное число раз возвращался к проделанной в феврале работе и с какой-то маниакальной страстью и подозрительностью выискивал малейшие изъяны в ней, просчёты и недостатки. Условия двенадцати московских задач он знал почти наизусть, не говоря уже про их решения. Поэтому где б он ни был с тех пор, что бы ни делал, куда бы ни шёл, - он неизменно возвращался к ним - и думал, думал… думал.
«Вот, чёрт возьми!» - забывшись, частенько вскрикивал он то в школе во время урока, то дома за ужином, то в парке во время прогулок, чем приводил в замешательство и изумление окружавших его людей; после чего, спохватившись, он выискивал первый попавшийся клочок бумаги и лихорадочно что-то на нём записывал.
«Что ты там такое всё время пишешь, Вадик?!» - спрашивали его изумлённые люди, пытаясь из-под руки его записи разглядеть.
«Да так, ерунда всякая», - неохотно отвечал он, загораживаясь и отходя в сторону, место тихое для себя ища; а уединившись, внимательно изучал исписанный нервным почерком лист - и то с досады мотал головой, то раздражённо покусывал губы.
«Что ж я сразу-то до этого не додумался, а?! почему по самому корявому и тупому пути пошёл?! - казнился он в укромном безлюдном месте. - Ведь это же так просто всё и так очевидно! И, главное, красиво как!… Ну и балда же я! какой же я всё-таки балда!»
Так или почти так горевал-сокрушался он по поводу пришедшего ему на ум нового решения какой-нибудь одной из двенадцати московских задач, которое было лучше, изящнее и красивее прежнего, уже отосланного в Москву, сокрушался - и беспомощно разводил руками, ноздри розовые широко раздувал.
«Эх! Если б мне ещё месячишко дали, - расстроенный, думал он с грустью. - Я б их все совсем по-другому тогда решил! по-другому оформил!… Как мало, всё-таки, нам было отпущено времени на раздумье, катастрофически мало!…»
2
Так думал Вадик, так горевал и в марте, и в апреле, и в мае… И в июне он всё искал и находил иные методы и решения, и в июле, и в августе; находил их, записывал, волновался - и не замечал совсем, что давно уже жил совершенно новой для себя жизнью, диковинной и сверхувлекательной, сверхинтересной, не ведомой до недавней поры.
Зато это замечали люди, близко знавшие его. И в первую очередь - его матушка, безусловно, Антонина Николаевна Стеблова. К немалому своему изумлению и радости, она видела, что её непоседливый старший сын, прежде ей более всего хлопот и тревог доставлявший своей хронической неусидчивостью и недисциплинированностью, и полной образовательной индифферентностью, сын вдруг на глазах поменялся - именно так. И из необычайно подвижного, взрывного и энергичного, живого и общительного паренька, шалопая законченного и вьюна, для кого несколько минут спокойно посидеть на месте ещё и прошлой осенью было самой ужасной и самой невыносимой пыткой, которую он не мог и не желал терпеть, которую избегал всеми способами, правдами и неправдами, - так вот, её сынишка теперь в тихоню задумчивого вдруг превратился. Человека, замкнутого на самом себе, “сам себе довлевшего”, покой и одиночество полюбившего больше всего, блаженную иноческую созерцательность, размеренность, леность и тишину.
Он и дружков-товарищей прежних стал сторониться, с которыми ещё недавно был накоротке, не разлей вода что называется, с которыми проводил досуг и всё свободное время; и лыжи совсем забросил, любимый некогда спорт. Мало того, он уже намеренно ото всех скрывался то дома за закрытой дверью, то на пруду, то за деревьями городского парка, чем приятелей первое время злил, вызывал с их стороны одни лишь злые усмешки с издёвками.
Гулять он по-прежнему любил - это правда, это ревизии и ломке не подверглось с его стороны. Но прогулки эти его последние стали носить какой-то абсолютно бесцельный, пассивно-наблюдательный характер, которым чужды были любая динамика и азарт, любые крики и шумы. За какой-то месяц-другой, с изумлением видела мать, её первенец будто бы наизнанку вывернулся, своей полной противоположностью став. И его с полным правом можно было бы размазнёй или даже рохлей теперь называть - если б ни его горящие горним огнём глаза, в которых напряжённая умственная работа непрерывно читалась…
3
А работа, действительно, шла - и немалая. Копаясь как-то в школьных вещах сына, которого не было дома, перебирая и просматривая их, матушка Вадика обнаружила среди прочих его тетрадей и книг большую белую папку, про которую она и не знала, оказывается, и на обложке которой, как зажжённые факела, красовались четыре заглавные буквы - ВЗМШ, - чётко, по линейке выведенные и раскрашенные. Когда мать раскрыла её, то первое, что она увидела, был тот самый плакат из Москвы, аккуратно сложенный вчетверо, который Серёжка Макаревич ещё в январе уступил дружку за ненадобностью… Под этим плакатом поражённая родительница обнаружила три двухкопеечные тетрадки, сплошь исписанные всевозможными вариантами решений конкурсных задач, которых там набралось уже около четырёх десятков. Были тетрадки чистенькими на удивление, почти что новенькими, не затёртыми на углах и краях как обычные школьные; да ещё и прилежно и с любовью заполненными крупным каллиграфическим почерком, что было для нервного Вадика, писавшего всю жизнь кое-как, подвигу сродни.
Листая их, внимательно вчитываясь и вдумываясь в мысли сына, в его скрытую от посторонних глаз внутреннюю духовную жизнь, Антонина Николаевна была поистине поражена той огромной умственной работой, какую успел самостоятельно - за несколько месяцев всего! - проделать её сынуля в тайне ото всех - от матери даже. Но более всего она поразилась тем, как далеко он ушёл, оказывается, в своих математических познаниях, как заметно преуспел в них…
4
В середине августа, когда истекли уже, казалось, все сроки, Вадик получил из Москвы хорошо упакованную бандероль, на которой в качестве обратного адреса красовался штамп Московского государственного Университета. В бандероли той находились: извещение о приёме восьмиклассника Стеблова на первый курс ВЗМШ; красиво оформленная книжка в мягкой обложке - “Функции и их графики” - на сто с лишним страниц; а также небольшая брошюра с первой контрольной и
