устройство автомобиля, к примеру, - добавлял потом к сказанному, чуть подумав, - не собираясь никогда его себе покупать».
«Ну а ежели ты, допустим, почитать вдруг что-то в подлиннике захочешь: Шиллера того же, или Гёте? - с ехидцей возражал ему на это Вовка Лапин, их местный голубокровник-аристократ, обладатель шикарной домашней библиотеки. - Как тогда быть?»
«Да брось ты, Володь, ерунду-то пороть! - презрительно отмахивался от него Вадик. - Шиллер! Гёте! Вспомни кого-нибудь ещё давай - образованность свою покажи! перед нами ею покозыряй-повыпендривайся! - И потом добавлял, уже чуть спокойнее: - Со своими бы писателями и поэтами разобраться, их бы всех прочитать… запомнить, понять, прочувствовать: их столько на нашей земле просияло!… Чтобы с Пушкиным одним как следует разобраться - жизни не хватит. А ты про каких-то немцев-колбасников сказки рассказываешь. Пусть их там в Германии Ганцы с Гертами да Матильдами и читают, и ими взахлёб восхищаются. А нам, русским, читать в подлиннике Шиллера твоего или ещё кого, не зная толком Пушкина с Лермонтовым, Гоголя, Толстого, Шолохова, - это, я тебе скажу, большое свинство будет, гаже которого и придумать ничего нельзя… Это всё равно что с пристрастием изучать родословную соседской семьи, не зная своей собственной…»
Вам покажется странным, читатель, - но у него, патриота-славянофила упёртого и убеждённого, закоренелого можно даже сказать, не взирая на возраст, и с русским языком были проблемы. Хотя уж свой-то родной язык он очень любил, гордился даже, что родился русским… Но он любил свой язык исключительно и только лишь как средство общения, как самый простой, самый верный и быстрый способ передачи мыслей и чувств, и воли человеческой на расстояние - всё. То есть как сугубый стопроцентный прагматик, опять-таки. И совсем не заботился по молодости лет и недостатку разума о его форме, не обращал никакого внимания на синтаксис и грамматику - на “сосуд”, в котором язык и хранился по сути.
Читая стихи больших русских поэтов по вечерам - вышеупомянутых Пушкина или Лермонтова, например, Тютчева, Блока, Есенина, - он всякий раз приходил в восторг и удивлялся крайне, не понимая, как это можно простыми, известными всем словами, многократным повтором слов, передавать так точно и верно тончайшие оттенки человеческих чувств, переживаний, дум сокровенных, которые порой и уловить-то как следует невозможно, не то что зафиксировать на бумаге, и от которых у него захватывало дух и голова кружилась и плыла как на горе высокой. Разве ж тут до грамматики было, скажите?! разве ж можно было в такие минуты счастливые, умопомрачительные, про какие-то точки и запятые думать, про частицы “не” или “ни”: как гении русские их выводят и расставляют, как пишут какие-нибудь слова: через “о” или через “а” (что с точки зрения логики бывает порой совершенно необъяснимо)?! К чёрту частицы и запятые, к чёрту всю орфографию! - когда тут такие страсти кипят, и сердце трепещущее от чувств и мыслей великих заходится!
С упоением читая классиков русской словесности, он как будто в шкуру авторскую влезал и сам на какой-то момент становился Лермонтовым или Есениным, которых для себя особенно выделял - считал обоих неизбывной русской национальной болью, “гордо, стыдливо и благородно совершивших свой краткий путь среди деятелей русской литературы”. Окунувшись в их поэтические образы с головой, думы и настроения, в кипящий страстями писательский творческий мир, он вместе с ними будто бы на вершины Духа взбирался, до Вечности душою дотрагивался и Райских небесных кущ, до желанного всем Бессмертия.
Всё это предельно дурманило и зачаровывало его, и одновременно бодрило, окрыляло и очищало, внутренне “дезинфицировало” - такие подъёмы и прикосновения головокружительные, - к языку родному, святорусскому, незримой нитью привязывало: именно к содержанию его, не к форме. Это лишний раз подтверждало прочитанную однажды мысль, крепко-крепко с тех пор запомненную, что на земле нашей “в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог”. И что большие поэты и писатели, равно как и пророки религиозные, только проводники, послушные орудия Божии. Через них и посредством их Отец-Вседержитель, Промыслитель, Создатель и Устроитель Вселенной, приносит Своё Слово Божественное, всепобеждающее, в мир. В помощь всем нам и поддержку…
Вадик и сам поэтому очень любил писать - сочинения, изложения школьные, главным образом, что задавала им на уроках Старыкина. Особенно - на свободную тему. Вот где он мог во всю ширь душевную развернуться! красоту души показать! А попутно и до райских кущ, до пресветлого Престола Небесного Отца любвеобильным сердечком своим самостоятельно уже дотронуться-дотянуться!... Он преображался в такие минуты творческие, светлел лицом и душой - и уносился мысленно высоко-высоко, не ниже самого Есенина, вероятно! А почему нет-то, почему?! Ведь и в нём кипели уже и тогда нешуточные чувства и страсти…
62
Учительница его, Елена Александровна, сама по натуре огненная и заводная, очень его сочинения жаловала, зачитывала их в классе не один раз, в пример назидательный ставила… Но под конец, вздыхая протяжно и тяжко, всегда добавляла с укором: «Эх, Стеблов-Стеблов! Когда же ты только грамотно писать-то научишься? Опять вон сколько ошибок орфографических поналяпал. Ужас! Ужас!… К твоей голове, фантазии буйной, природной, тебе бы ещё хоть чуточку чувства родного языка добавить - цены бы тебе не было как филологу!»
Вадик сопел и хмурился, слушая про себя такое, нервничал, огорчался, бледнел… и уж совсем раскисал и расстраивался, когда, получая сочинение на руки, видел под ним, на весь класс перед этим читанным, хорошую, а то и удовлетворительную отметку. Товарищи его школьные, те же Лапин с Макаревичем и девчонки многие, кого Старыкина никогда не хвалила, не выделяла, чьи работы вслух не зачитывала, - все они получали в итоге отметку “пять” и жили себе припеваючи. А он, её любимец и обожатель, только удовлетворительно, как последний неуч-балбес или нетяг ленивый.
Это было и обидно, и больно. Это унижало и раздражало всегда, ещё как раздражало! Расстроенного, его так и подмывало после урока подойти к несправедливой учительнице и напрямую, без экивоков и обиняков высказаться о наболевшем, откровенно объясниться с ней, общий язык найти.
«Елена Александровна! - хотелось сказать ему. - Я когда сочинение пишу - не про точки с запятыми думаю, не про частицы, суффиксы и окончания, а про то, как получше и поизящнее предложения из слов сложить, чтобы Вам их потом читать не противно было; как поточнее и повернее словом Божьим собственные мысли выразить, жар души передать, заставить Вас, читающую, сопереживать, со мною вместе радоваться и огорчаться… А если бы я только правила Ваши дурацкие держал в голове, неизвестно кем и когда придуманные, сидел бы за партой и их одни вспоминал, - то я бы ничего путного не написал - про это нечего даже и говорить! - и вы бы меня в пример перед классом не ставили!… Вам что важнее-то, в конце-то концов: форма хорошая, вызубренная, которую можно в любом учебнике почерпнуть, или же содержание, которого не в одном орфографическом словаре не выудишь?! девочки-отличницы, без единой помарки пишущие, но чью писанину бездарную, скучную, Вам в руки не хочется брать, или я, ошибающийся и безграмотный, но работы которого вы с нетерпением ждёте?! читаете потом взахлёб?!... Разберитесь Вы с этим делом вначале - пожалуйста! - перед тем как оценки-то выставлять, да меня на весь класс позорить…»
Но свои претензии и раздражение он, конечно же, оставлял при себе и вслух их Старыкиной никогда не высказывал. Рановато было ему, сопляку, такое учителю, завучу школы, в глаза говорить, норовом молодым и амбициями перед ней словно острым ножом размахивать, удальцом-героем себя выставлять: Старыкина была не из тех, кто позволял такое… И оставалось ему одно - терпеть, претензии с раздражением подальше прятать… и получать на протяжении пяти лет, что он у неё учился, за родной и любимый русский язык бесконечные четвёрки и тройки…
63
И с историей школьной были у него нелады - потому уже, что к истории он не относился серьёзно.
«Откуда им это известно всё, интересно, такие подробности древние и детали? - чтобы так уверенно и без запинки нам о том говорить», - всякий раз скептически думал он с ухмылкой скрытой, язвительной, слушая рассказы учительские, велеречивые, про жизнь какого-нибудь фараона египетского или римского императора; про их похождения бравые - и боевые, и любовные, - про отношение к ним политического руководства страны, аристократии, народных масс. Что кого-то и где-то там, в какой-то древней империи, всем миром любили якобы до поросячьего визга, а кого-то, наоборот, ненавидели; кому-то пели осанну чуть ли ни каждый день, а кого-то ниспровергали и хаяли, изувером называли, извергом-палачом, тираном-диктатором или ещё покрепче.
«…Ну, допустим, - рассуждал он мысленно сам с собой прямо во время урока, - остались с того стародавнего времени дощечки глиняные, папирусы… или даже какие-то записи исторические, субъективно-пристрастные, хроники, - ну и что из того? Это же крохи малые со съеденного временем “пирога”, черепки невзрачные от величественного прежде сосуда. И каким это образом по оставшимся крохам и черепкам можно историю целого народа реконструировать и воссоздать, контуры канувшей в Лету эпохи? Да ещё и в мельчайших подробностях и деталях - с психологическими и политическими портретами и диалогами, настроением, мыслями, чувствами отдельных исторических персонажей и их окружения? с “точными” датами даже, календарём, который за тысячи лет по сто-двести раз уж в каждой стране сменился? Непонятно и неправдоподобно это, уж извините! Больше на сказку смахивает, или же анекдот... Да и не бывает так никогда, чтобы кого-то любили буквально все, а кого-то буквально все ненавидели; у какого-то правителя было всё, всегда и всем хорошо, а у какого-то, наоборот, - всё, всегда и всем плохо. И один вдруг “великим” и “добрым” у летописцев прослыл. Другой же - “ничтожным”, “злым” и “кровавым”… В реальной истории, как и в жизни, такого и близко нет - или чёрное и ужасное идёт сплошняком, или одно только белое и пушистое повсюду. Это исторический идиотизм или же дальтонизм в чистом виде».
«…Да и какое нам, русским людям, дело, по чести сказать, до всех этих фараонов и императоров римских? - правду ли про них написали, неправду ли? - итожил он свои размышления. - Чего мы должны копаться в этом чужом дерьме? для себя там чего-то пытаться искать полезного и поучительного? Нам это и неважно совсем, и абсолютно не интересно. Пусть про них египтяне с итальяшками читают да восхищаются, черпают мудрость там. Да ещё зубрилки-отличники наши, которым всё равно что читать и зубрить: лишь бы хвалили да высокие баллы ставили. А мне эта псевдонаучная белиберда без надобности».
Вадик поэтому учителей особенно-то и не слушал, и школьные учебники не читал, не зубрил исторический материал как другие, кому пятёрки были нужны позарез: оберегал свою душу и голову от исторических анекдотов и штампов. Он даже и родную русскую историю, что преподавали им
