привычки слезились и слепли глаза и у самого Вадик, кто больше двух недель не был на улице, отвык от мира и от людей, от света белого, без движения провалявшись всё это время на койке, вставая и прогуливаясь исключительно по нужде, да на процедуры редкие. И столько у него сил скопилось за четырнадцать январских дней, столько энергии нерастраченной - в руках и ногах, в застоявшемся без работы сердце, - что его так и подмывало всю дорогу до дома сорваться с места и побежать. И долго-долго бежать, не останавливаясь, - “пар” из себя выпускать, сбрасывать “шлаки” и напряжение… Он бы и побежал, наверное, - если б не гипс и не идущие рядом родители, предаваться шалостям при которых было ему не с руки.
«Завтра же непременно нужно будет в секцию сходить - проведать всех и узнать, как они там без меня, что у них новенького», - было первое, что подумал он за больничной оградой, улыбаясь и чувствуя, как защемило сердце невыразимо-сладкой истомой от свалившейся на него свободы и осознания, что самое страшное - позади.
Всё то время, пока он лежал в палате под надзором сестёр и врачей, товарищи его спортивные и оба тренера не выходили у него из головы. Он здорово заскучал без них, истомился даже. Ему не терпелось узнать последние про товарищей-лыжников новости, расспросить ребят про областной отбор в Сыктывкар: кто там выиграл и каким образом выиграл? с запасом или без? попал ли кто в итоге в областную сборную? Да и просто про жизнь повседневную, трудовую, их расспросить, из которой он по глупости собственной выпал… Даже по средней школе он не так сильно расстраивался и скучал, как по школе лыжной, - вот что более всего удивительно-то! - которая была ему, семикласснику, во сто крат родней, нужней и любезней, как это в больнице выяснилось…
53
На другой день, проснувшись рано, он стал собираться в спортшколу.
- Куда ты пойдёшь? - отговаривали его родители в один голос. - На улице темень какая, скользко! А у тебя рука на спицах держится! Не дай Бог, оскользнёшься и упадёшь: что тогда?
Но Вадик родителей не послушался, пошёл: зов сердца всё пересилил. С большой осторожностью, не спеша, выверяя каждый свой шаг по городу, дошёл он до лыжной базы на улице Коммунаров, и там осторожно по ступенькам в подвал спустился, с замиранием сердца дёрнул металлическую подвальную дверь… Запах кирзы и дёгтя, плесени, пота и мазей лыжных, такой знакомый до боли и такой с мороза чувствительный, от которого он стал уже отвыкать, крепко шибанул ему в нос. Послышались голоса знакомые, замелькали родные лица.
«Ну всё, дома!» - подумал счастливый Стеблов, всем сердцем, всей душой расцветая и как прибывший в депо паровоз с шумом выпуская пар из груди. Он получил, наконец, то, чего так долго ждал, с чем давно сроднился и без чего, как казалось, ему уже не прожить - как без воды и воздуха…
К нему со всех сторон сбежались товарищи, стали здороваться, по плечу дружно хлопать, осторожно трогать больную руку, дурашливо прося при этом пальчиками пошевелить как в каком-то кино. Они были рады ему, а он, в свою очередь, был очень рад им - и этот восторг всеобщий был вполне честным и искренним.
Потом из тренерской комнаты, заслышав шум, вышли Мохов с Гладких - оба тоже довольные, возбуждённые. Юрий Степанович даже обнял на радостях несостоявшегося хоккеиста, сказав, что соскучился и боится его потерять.
- Я тоже скучал без вас, - ответил смущённый и счастливый Вадик, в ответ готовый на всех с объятиями броситься и расцеловать.
Тренеры вслед за товарищами стали расспрашивать про руку и самочувствие, поинтересовались, когда снимут гипс; про себя рассказали вкратце, про областные соревнования: что прошли-де они как нельзя лучше, но что всё ещё впереди… Потом все засобирались на тренировку, здоровую руку ему напоследок поочерёдно пожав.
- Смотри, - сказал напоследок Мохов подчёркнуто строго, - мы ждём тебя. Как только снимут эту ерунду, - показал он глазами на белые новенькие бинты, торчавшие из-под пальто Стеблова, - сразу же и приходи: за работу с тобой примемся. Время не ждёт: надо будет навёрстывать упущенное…
54
Необычайно счастливым и гордым выходил наш герой с лыжной базы на улицу, окрылённым и благодарным. Он любил в тот момент всех, без исключения, товарищей по спорту, - чего за ним ранее не замечалось. Но особенно сильно - обоих своих тренеров, так радушно и тепло его встретивших, - любил и верил всем сердцем, что как только заживёт рука и позволят врачи, он сразу же встанет опять на лыжи и тренироваться будет как никогда - в тысячу раз лучше прежнего.
Так думал Стеблов, так мечтал, так наперёд загадывал. Но жизнь оказалась мудрее его. И всё-то она, умница и провидица, рассудила иначе…
Вернувшись домой после секции, Вадик не знал поначалу чем себя и занять. До школы было ещё далеко - пять часов целых, - а делать ему было совершенно нечего. На него вдруг свалилось огромное количество времени, которое он с непривычки не знал куда деть, которым не умел распорядиться. Даже на улицу он пойти не мог, в тот же хоккей погонять или просто так послоняться: куда с такою рукой на улицу? Опасно.
Походив взад-вперёд по пустой квартире, телевизор с полчаса туда-сюда покрутив, скучающий, он подошёл к телефону и позвонил дружку своему, Вовке Лапину. Тот рассказал ему всё про школу, все новости последние передал, которые произошли в их классе за ту неполную после каникул неделю, что отсутствовал на занятиях Вадик; потом рассказал вкратце, что они успели пройти за это время по каждому предмету в отдельности. Рассказал Вовка и про домашнее задание на последний учебный день… Стеблов всё это внимательно выслушал, что смог и успел - запомнил, другое - записал, и договорился с Лапиным под конец, что тот перед школой зайдёт за ним, травмированным, и они вместе пойдут на занятия - для страховки.
Положив трубку, он нехотя достал из-за шкафа портфель, успевший без него запылиться, выложил на стол все учебники, после чего, усевшись поудобнее за столом, стал поочерёдно листать каждый, проглядывая и прочитывая пройденный материал. За пять часов, таким образом, он успел проглядеть и запомнить всё, что прошли без него в школе, успел даже и задачки кое-какие решить, - и сделал это без особого напряжения со своей стороны, совсем даже не переутомившись.
На другой день картина повторилась в точности: опять, проснувшись рано утром, освобождённый от спорта и улицы Вадик, болезнью к квартире как цепью стальной прикованный, имел около семи часов свободного времени, и опять поэтому, не имея других дел, он уселся за учебники и домашнее задание.
На этот раз заданный на дом материал отнял у него всего-то полтора часа, не больше, так что оставшиеся до школьных занятий часы он просидел за чтением великой советской книжицы - “Как закалялась сталь”, - ознакомиться с которой требовала программа. Книжка читалась запоем - поэтому быстро прочлась; поэтому же крепко и легко запомнилась. В главного героя, Корчагина Павку, Вадик влюбился сразу же - и навсегда, впустил его в сердце на правах дорогого и близкого себе человека, куда далеко не каждого впускал - только избранных, и уже не расставался с ним потом никогда. Как не расставался он во всю свою жизнь с Печориным и Тарасом Бульбой, Григорием Мелеховым и героями Шукшина. Все они были близкие и самые верные его друзья, очень надёжные, мудрые, великодушные по жизни помощники и подсказчики. Других-то, реальных друзей у него, по сути дела, и не было. Да он и не нуждался в них: с молодых лет был, или старался быть предельно независимым и самостоятельным…
55
В таком вот режиме правильном и напряжённом, для родителей и учителей удивительном и крайне желанном, и прошла для него первая после выхода из больницы неделя. И за ту неделю - о чудо! - Вадик не принёс из школы ни одной плохой отметки. Даже четвёрок не оказалось у него в дневнике - сплошь одни только пятёрки.
Учителя его диву давались, не говоря уже про его мать, которая была на седьмом небе от счастья - не ходила, а летала по улицам с работы и на работу.
- Можешь ведь, Вадик, любимый, можешь, если захочешь, если за ум возьмёшься! - не скрывая обильных слёз, дома радостно прижимала она к груди травмированного своего чадушку, как можно больше и жарче хваля его, собственной верой и энергией заряжая; а по ночам молилась истово перед стареньким образком, прося Господа Бога, Отца Небесного удержать её сынулю родненького на просветительской святой стезе, столь желанной и любой её материнскому сердцу.
Может и впрямь те молитвы праведные и еженощные, из глубины души, из чистого женского сердца идущие, были услышаны на небесах, в голубых бескрайних космических сферах. И смилостивился Господь-Вседержитель над преданнейшей своей рабой: решил успокоить её чуть-чуть и утешить, желание жить и работать дать, детишек понадёжнее поднять на ноги, без лишней нервозности и проблем, - но только в конце января в жизни отрока-Вадика произошло другое знаменательное событие, поистине определяющее и судьбоносное для него, рубежное…
56
Заканчивалась вторая неделя как он покинул больничную койку, а до полного выздоровления было ещё далеко. Гипс, во всяком случае, с него снимать не спешили, не торопились вытаскивать штырь из руки.
На исходе второй недели, в пятницу двадцать девятого января, вышедшие с последнего урока Вадик с Серёжкой решили на минуту заскочить в учительскую перед тем как спускаться вниз, в раздевалку школьную: мать Макаревича была членом родительского комитета, а в тот вечер как раз проходило очередное его заседание с обоими завучами во главе.
- Я скоро! Только предупрежу её, что ушёл: чтоб меня не искала, - прокричал Серёжка на бегу и быстро скрылся за дверью учительской комнаты предупреждать мать.
В ожидании друга Вадик не спеша стал прохаживаться по коридору и машинально, с видом скучающим, рассматривать портреты великих соотечественников, развешанные вдоль стен; потом также не спеша подошёл к доске объявлений, что рядом с уголком спортивной славы располагалась, остановился возле неё, замер, взглядом рассеянным в доску уставился - от скуки опять-таки, просто так. Здесь обычно вывешивали по утрам многочисленные приказы и распоряжения, касавшиеся внутреннего распорядка школы. Но в тот вечер, поверх приказов, к доске был приколот кнопками добротно сделанный плакат огромных размеров, всю доску практически занявший.
“Всесоюзная заочная математическая школа (ВЗМШ) при Московском государственном Университете имени Ломоносова, - было написано на плакате крупными заглавными буквами, - объявляет приём учащихся седьмых и восьмых классов на, соответственно, трёхгодичные и двухгодичные курсы для углублённого изучения математики”.
Далее следовали условия приёма и под ними, в нижней части плаката, были напечатаны два столбца с конкурсными задачами, по двенадцати в каждом. Задачи первого столбца предназначались для семиклассников, второго - для учеников восьмых классов.
А над всем этим объявлением, в самом верху, тяжеловесной величественной шапкой-короной невиданного образца красовался, раскинувшись во всю ширь листа, горделивый чёрно-белый профиль Главного здания Университета на Ленинских горах, остроконечным готическим
